Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 24 (125), 2014 г.



Претворение в истину
Максим Лаврентьев, "Основное". М.: "Литературная Россия", 2013 г.

Принцип "годовых колец" (медленного прироста и постепенного отбора самого значимого) характерен для тех, кто сегодня последовательно добивается от себя качественной речи на фоне ее обвальной деградации.
Современные условия бытования нашего языка сегодня впору было бы назвать летальными, если бы не отдельные — я бы, сказал, единичные случаи подвижнического следования прежнему языковому укладу с привнесением в него некоторых избранных элементов.
Максим Лаврентьев прорубил себе путь сквозь равнодушие и неприязнь самозваных экспертов, вполне безосновательно присвоивших себе право судить о том, кто является поэтом. По их мнению, чем больше дистанция, отделяющая поэта от поэзии Золотого века, чем неузнаваемее, вульгарнее, чудовищнее выглядит поэтическое высказывание, чем меньше оно похоже на таковое, тем оно актуальнее, а значит, лучше.
В противоположность этим досужим мнениям, поэт, утверждает Лаврентьев, не тот, кто чувствует себя таковым, но прежде всего тот, кто блюдет классическую традицию изъяснения, — рифмованную, ритмизированную и напряженно осмысляемую в каждой фразе.
Сегодня лишь вдумчивый российский читатель способен отличить подлинное от подделки, распознать, что стоило труда, а что представляет собой грубо слепленное подобие возвышенной речи, неудобоваримый ее суррогат, выдаваемый за "актуальное" искусство.
"Актуальное" куда как зримо отличается от неактуального: отрицая любую возможность связной мысли, оно превращается в полную заумь. Актуально прежде всего отсутствие внятного содержания, рваный контекст, имитация мыслительной деятельности, мгновенно превращающаяся в пустое и многословное мудрствование на отвлеченные темы, пародийно-глумливое "подражание" известным стихотворным образцам, диктуемые бессилием создать собственные.
Протестуя против практически обезличенного словесного потока, Лаврентьев, кажется, даже несколько бравирует концентрированной связностью своей поэтической речи. Но и этого ему оказывается мало. Напряженный поиск личного, интимного жанра привел Максима к "маленьким поэмам", в пространстве которых он не только лирик и повествователь, но и блистательный переводчик с внутреннего на внешний язык. Эти небольшие, но развернутые, притчи в ряду стихов-пьес и стихов-этюдов выглядят подлинными сонатами и симфониями, сгущенными пиршествами смыслов, наблюдений, тонких черт, которые не подмечены еще ни одним из наблюдателей за московской, да и не только московской жизнью.
Быт последних двадцати лет России — ее автосервисов, пляжей, книжных выставок, бульваров и дворов, пейзажные зарисовки Подмосковья, сопровождаемые живой и тактичной одновременно философской рефлексией, образуют сущностный монолит, оспорить значимость которого может лишь завзятый ненавистник всего, что были и есть и русская действительность, и русское слово.
Неспешное развертывание сцен, терпеливая и вместе с тем страстная интонация описания жизненных картин, улыбчивое и вместе с тем трагическое видение мира является здесь главной отличительной авторской чертой. За ней непреклонно стоит не вымученное, но выстраданное достоинство души, не позволившей превратить себя ни в свалку, ни в вертеп, ни в отхожее место.
Обетование Лаврентьева есть место, очищенное от скверны силой авторской брезгливости к ней. В оны годы можно было бы тысячу раз пренебречь душевной гигиеной и обратиться к бесовским игрищам, и прельститься ими, но искусы 1990-х гг., когда "все было позволено", потому что внезапно стало "дешево и доступно", преодолены Максимом еще тогда, когда кто-то старательно прилаживал себе на щиты кабалистические знаки "контркультуры". Жалкие оргии советских вольноотпущенников изжили себя на корню, и если были чем-то полезны для духа и сознания, то лишь осознанием глубины бездн, над которыми неслась тогда страна. Высоты же остались высотами, и если печалиться о чем-то, то лишь о тех, кто так и не увидел их недосягаемости.
Русские стихи писать просто: им нужен ритм, рифма и вечно новый, парадоксальный смысл. Сочетая между собой это триединство на свой лад и манер, возможно год за годом восходить все выше и выше, до тех самых пор, пока дольнее не скроется из виду. Это видение, собственно, и демонстрирует "Основное". Это и есть главное открытие Лаврентьева.
Книга эта триедина так же, как поэзия: кроме поэм и стихов, она включила в себя выдержки из многолетнего труда Максима, вышедшего недавно под отдельной обложкой и названного "Поэзия и смерть", а также избранные интервью, в которых разъясняется позиция автора по вопросам, рассмотрение которых не входит в задачу первых двух составляющих.
Это ли итог свершившейся юности?
Возможно.
И вместе с тем… юность продолжает вершиться в каждом, кто не забыл ее запаха и вкуса. Юностью мечены женщины, встреченные в рассветные годы, ею же иногда откликается на едва трепещущее забытье будто бы само влюбленное в поэтов пространство. Летучий небесный отблеск, ласково треплющий по волосам, весенний жар в крови — все то, с чем чуть ли не в отрочестве начинали прощаться лет с двести назад.
Максим оказался в странном положении: свой золотой век он переживает сейчас, чувствуя всем своим существом, как разительно переменился климат жизни. То, с чем раньше успевали расчувствоваться лет в двадцать, сегодня осознается едва ли не в сорок.
Отчего же так долго сегодня мужает слог? Оттого ли, что не было на земле нашей периода, в который его бы так упоенно отвлекали от разрешения главной своей задачи — движения к большей выразительности, лаконизму?
Довольно времени было у праотцов! Они, кто радостно, кто с долей меланхолии, посильно предавались работе над своей душой. Сентиментальный элегизм рожден в России долгими парковыми прогулками и сокрушенными созерцаниями. Современный стихотворец, обремененный званием "россиянина", способен лишь заново воссоздать в самом себе и тем самым имитировать "барский", "господский" образ поэзии, не являясь, по сути, даже мещанином.
К чему же эта имитация и отчего она так дорога? Придется ответить: оттого, что именно об ту пору русская душа сказалась миру в неизреченной своей правоте и свободе. В те отдаленные года язык подставил ей плечо таким невообразимо удобным способом, будто долгие столетия ждал этого. Пушкин! Вот мера и степень, к которой стремится, будто к воде, каждая новорожденная в языке черепашка.
Лаврентьев не маскируется под отца-основателя, но является им сам, поскольку на него снизошли некогда духи этих самых отцов. Он посвятил их пониманию столько уединенных часов, что они в благодарность одарили его пониманием своих итоговых строк.
Если бы поэт боялся смерти, он не издал бы книгу о ней в роковые 37. Теперь ему несколько больше, и метафизический опыт проникновения за грань бытия, давшийся с боем, сопутствует дальнейшему.
Поэтому "Основное" есть перечень основ, рациональное и радостное перечисление почв, на которые брошено семя авторского восторга и сомнения.
Как бы ни было, основы останутся, и это самый верный залог того, что будущее — будет.

Сергей АРУТЮНОВ



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru