Материалы номера № 42 (143), 2014 г.

Одна из ключевых особенностей нормального ценителя заключается в том, что его суждение всегда отталкивается от продукта, а не от бренда. Это касается чего угодно, и не в последнюю очередь — поэзии. Так, меня до поры совершенно не трогали стихи Олеси Николаевой, и ее весьма широкая известность ничего в этой ситуации не меняла. Но однажды я прочел "Восьмилетнюю Соню", и это стихотворение, что называется, достало до сердца. Тогда и возникло имя. И потребовало к себе определенного отношения.
Одиннадцатая по счету книга стихов Олеси Николаевой — "Герой" (М.: Время, 2013) — дает вполне достаточно материала для подобного осмысления.
Конечно, с первых же страниц ясно, что перед нами — весьма квалифицированный автор. Об этом говорят и владение техникой стихосложения, и разнообразие отделки материала. Информация о том, что О. Николаева — лауреат многочисленных премий (в том числе — "Поэт") и профессор Литературного института лишь подкрепляет это впечатление.
И с тех же первых страниц отчетливо виден и строго заданный вектор духовных и творческих усилий автора. Вынужден заметить — слишком строгий. То, что она делает, должно называться "православной поэзией", что уже само по себе — повод для серьезных опасений.
Понятно, что ни в православии, ни в поэзии — отдельно взятых — нет и не может быть ничего дурного. Проблемы неизбежны, когда эти понятия сливаются. Как только поэт становится под чьи-нибудь, пусть самые лазоревые, знамена, то теряет свое главное свойство — быть первооткрывателем, охотником за новыми, неожиданными — в первую очередь, для него самого — смыслами. С ним случается самое плохое, что может быть с поэтом — он становится предсказуемым. Там, где поэт выходит в космос, поэт "специализированный" ("православный", "пролетарский", "гламурный"…) — в коридор.
"Христианская просвещенность, представления об эстетической убедительности православия и церковной жизни в значительной мере определили своеобразие стиля зрелой Николаевой" (В. Славецкий). Определили. В значительной мере. И не было бы в этом ничего страшного, если бы поэзия как генератор смыслов не превращалась бы всего-навсего в один из способов их оформления. Тогда стихотворение становится не происшествием, не чудом, а всего-навсего хорошей работой.
Все признаки этого отчетливо видны в книжке "Герой".
Первое же ее стихотворение, которое и дало название книги, призывает: "Так будь же героем сам!". Потому что только "герой спасется, корабль же уйдет на дно". Фраза — ключевая, позиция в ней — предельно жесткая. Это в советской песне "когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой". То есть все, может быть, еще обойдется. А здесь, во‑первых, не обойдется, и поэтому, во‑вторых, даже приказывать не надо. Ты или с нами, и лучше добровольно, или сам понимаешь… Выбора нет. Поэтому герой, в идеале, это — каждый читатель.
Легко догадаться, что герой, конечно, и сам автор: "кто насыщен небом, трагический и блаженный, тот и есть герой!"
И, разумеется, Главный Герой книги — это Бог. Там все — "о Тебе, Тобою, Тебя, с Тобой…". В "Мастере и Маргарите" Воланд язвительно замечает: "что это у вас, чего ни хватишься, ничего нет". Здесь ситуация зеркально схожа — здесь "кроме Бога, ничего нет".
Иногда, как в стихотворении "Майор", до Него еще нужно дорасти. Тогда отец предлагает обормоту сыну пойти в армию, где его "вкрутую сварят" и еще много чего сделают не очень приятного — перечислению посвящена основная часть довольно большого стихотворения. И все только для того, чтобы прийти к очевидному (не для молодого шалопая, он пока лишь герой стихотворения, но не герой) пониманию, что "Бог тебя “крышевал”".
Иногда, как в "Жизнеописании", о Нем и не упоминается, но Его незримое присутствие — стержень повествования. Бывший губернатор, у которого "прикоплено, прикопано под корягой, прикуплено" (понятно как), хочет под занавес сделать еще одно приобретение. Но это не индульгенция и даже не шанс на другую — правильную — жизнь (как, например, в рассказе В. Шукшина "Билетик на второй сеанс"). Он хочет, чтобы достойную судьбу ему слепил "из того, что было" в автобиографической книжке наемный полусказочник. Тогда экс-губернатор будет тем, кем хочет — главным героем. Ведь книжная жизнь станет общеизвестной, а, значит, и настоящей… Но ничего не выйдет: "Пожар! Пожар!" — так, наверно, закончится эта книга и — первым снегом". А все потому, что Главный Герой уже есть, и богатство его не "под корягой".
(То же самое понимает в другом стихотворении и хозяин яхты, мнящий себя, конечно, и властителем жизни:

Но, так или иначе, Бог в книге "Герой" "присутствует" тотально — "всей Своей страшной Кровью и Пречистым Телом". Всевышний нависает над читателем столь образцово‑показательно, что вся наша повседневная реальность, подаваемая очень ярко и энергично, играет, тем не менее, подчеркнуто прикладную, второстепенную роль — служит иллюстрацией к идее. К идее, которая, как правило, известна из других источников (та, например, что Бог — везде) и часто вполне может быть подана гораздо проще, динамичнее.
Так, например, я нашел в книге (хотя и не ставил себе такой задачи) как минимум два стихотворения, содержащие строки, иногда целые строфы, без которых вполне можно, а, значит, и нужно обойтись. Почему нужно? Потому что в идеальном стихотворении, как в любой совершенной конструкции, нет лишних деталей. Одно из обязательных признаков стопроцентного шедевра — из него как раз нельзя вынуть ни строфы, ни строки — конструкция сыплется. Любое стихотворение — башня, чем она прямее, тем выше и видней аудитории. Так что если можно сокращать, надо сокращать. Любитель поэзии — высшая читательская квалификация. Это, по сути, соавтор, и всегда надо оставлять ему возможность проявить себя. Достаточно дать яркий, точный штрих — он сам допишет картину, уже почти свою. За счет чего, в том числе, стихотворение становится ближе, родней.
Что касается обсуждаемой книжки, то из семи строф того же стихотворения "Герой" легко, на мой взгляд, удаляются вторая и третья. К тому описанию ситуации, которое уже есть в первой и четвертой (дальше идет развитие сюжета) они ничего принципиально нового не добавляют.
В качестве вступления в стихотворении "Тело и душа" выступают ни много, ни мало десять вопросительных предложений: "Разве мучает себя лес? Терзает ли себя сад?.." и т. д. Но, если первые шесть убрать, произведение ничуть не пострадает, напротив, станет лучше. Почему? "Потому что, — подсказывает автор, — надо тоньше, надо строже, затаив дыханье, чище надо, легче".
В книге же вообще слишком заметны многословие, избыточная цветистость. Автор почти всякий раз не выговаривает смысл, а будто заговаривает, уговаривает его. Уговаривает явиться. Но снова выходит к одному и тому же. Захватывающе убедительно (этого не отнять) рассказывает, как Волга впадает в Каспийское море. И несложно понять, почему. Человек "с идеей во взгляде" (выражение Достоевского), он присягнул и теперь все знает. Тогда, действительно, опасно раскрываться — вдруг вылезет то, что противоречит заявленной позиции. Тогда не надо искать — пространство творческого маневра сводится к тому, чтобы как можно ярче похвалить то, что твоей "идеологией" приветствуется и как можно неожиданнее, острее заклеймить то, что ею порицается. Так "спецпоэт" становится просто "переводчиком на поэтический" уже готовых форм.
Неотъемлемой частью философии такого стихотворца, как правило, являются и твердые моральные установки. И опять вопрос не в том, хорошо ли таковые иметь. Да только всякий раз, когда автор говорит о тех, кто им не соответствует, и пытается создать увлекательное moralité (от фр.; представление в средневековом западноевропейском театре, в котором действующими лицами выступали добродетели и пороки, боровшиеся за душу человека) с характерным названием ("Соблазн", "Порок", "Чревоугодник"…), получается не стихотворение, а всего лишь профессионально сделанная рифмованная проповедь.
Конечно, стихи любого поэта можно рассматривать как один большой разговор с Богом. Но это справедливо, когда с Ним говорит поэт — не прихожанка, не жена священника и даже не профессор Литинститута. При всем уважении к этой команде, они всегда будут отталкиваться от канонического, известного, и только поэт способен опираться на то, чего (еще) нет. Потому, собственно, интересен. В противном случае получается как во всех приведенных здесь стихотворениях — смыслы, выведенные в них, тривиальны не только для каждого верующего, но и для всякого пытливого индивидуума, принимающего существование Создателя еще только в качестве философского допущения.
В итоге, прочтя книгу "Герой", читатель и не сомневается, что мог бы встретиться с большим поэтом. Который так и остался за (прекрасными) давно известными истинами и (глубокими) не им открытыми смыслами. И лишь когда он снова заговорит сам за себя, без оглядки, напрямую, можно будет надеяться на чудо, подобное тому, что случилось в "Восьмилетней Соне".
Потому что поэзия шире всего на свете. В том числе — любой конкретной религии.