Материалы номера № 20 (172), 2015 г.

Катулл! Печаль твоя, как свет, пробилась
Сквозь козни Хроноса... От смертных стрел
Хранят нас Музы. Выровнен папирус,
Лишь для того, чтоб ты его воспел.

Бежит рассвет. Легко протянет солнце
Ко мне лучи. И пыльный столб застынет.
Я чту тебя, бессмертного веронца,
И медный звук угаснувшей латыни.

Живу, как ты. Как ты, легко ранима
Пророчеством, предсказанной минутой,
Здесь, на окраине Святого Рима,
Во времена, которым имя — смута...

Живу, как ты. Таблички вновь готовы,
Чтобы слова расставить, словно вехи.
Порядок задан строчками элегий,
И лишь по ним — наш облик восстановят.

Длинны строки с цезурой. Что же, так уж вышло.
Тишина, ты — лучшее из всего, что слышал.

В ночь окно распахнуто. Веют липы сладко.
Нищета. Блаженство. Чувства в беспорядке.

Два назад столетия. Царская эпоха.
В тонкой книжке "Лирика" — вирши Антиоха.

Страшна ль служба царская? Пили, ликовали,
Но стихов при жизни — не публиковали.

Муза лишь — союзницей. В Англии ли лучше?
Длинным строчкам-узницам темный ящик скучен.

Мне — грешно ли сетовать? Все не так уж плохо.
Чрез века беседовать — тихо, с Антиохом...

Был смертный час, как буря вслед затишью.
Поэт далек уже житейских странствий.
Но близок мел, доска, ее пространство,
И хватит сил еще на восьмистишье.
Изнемогли уже душа и тело,
Но светлый ум еще не изнемог,
И стало действом стихотворства дело,
Печатью стали восемь кратких строк.
О! Как тесно доски пространство строфам,
Крошится мел о черное стекло.
Но заглянул он в Вечности жерло
И нам явил Божественную пропасть,
Где редких звезд сливается поток
В земную осязаемую млечность.
Он начал жизнь великим словом — Бог,
Ее окончив любопытным — Вечность.

Он был лишь пленником свободы —
любовь и близкий круг родни.
Слагал элегии да оды,
переводил стихи Парни.
Но жизнь вдруг оказалась зыбкой,
а был он — в возрасте Христа.
Безумье светлое улыбкой
вдруг стало осенять уста.

И жизни кончилось теченье,
и стала жизнь, как долгий сон...
Мельхиседека изреченье —
последнее, что помнил он.

Он пленник стал иной свободы,
на дню писал с десяток строк —
опять элегии да оды,
которые читал — лишь Бог.

Ехал он по дороге в Арзрум,
два вола тащили арбу
по камням, в высоту куда-то,
горизонт предвещал грозу...

А навстречу ему шли солдаты,
а за ними везли в гробу —
Александр еще и не ведал
и спросил — "Кого же везут?",
и услышал в ответ — "Грибоеда..."

Проплывали Кавказа пейзажи...
Ему вспомнилось почему-то —
год назад, Петербург, у Демута,
как встречались они день каждый.
.
Плыл туман, подступала тьма.
Он подумал — "Какая утрата!"
Ах, какой был блестящий Автор!
Прав он — горе всегда — от ума!..

Обрушься, тишина. Умолкни, жизнь.
Пусть в глубине свершится претворенье.
Что я, Господь, лишь бедное творенье,
Лишь выдох Твой, случайность и каприз.

Смирись, душа. Вот — цель, итог, девиз.
Союз двух слов несет успокоенье
И покаянье... Или исполненье
Того, что быть должно. Душа, смирись.

Чтоб музыки медлительный бальзам,
Как близких душ взаимооткровенье,
Вновь исцелил своим прикосновеньем
Болящий дух, открытый небесам.

Мы странники — оттуда,
из стран, которых нет,
пришельцы, ищем чуда,
во тьме сокрытый свет.

Уходим осторожно
во мглу безумья зим,
где пушкинский треножник
стоит, неколебим.

Там — дом растет без крыши,
но ступишь за порог —
из каждой строгой ниши
неслышно смотрит Бог.

И лист сырой бумажный
плывет издалека,
и вырастает влажно
из-под пера строка.

И слов иголки-спицы
затеряны в стогу,
страница белой птицей
мерцает на снегу.

Колеблется треножник,
но время подойдет —
прохожий осторожно
страницу перечтет.

И вслед пойдет за нами
в страну, которой нет,
где промелькнет меж снами
во тьме сокрытый — свет...

Дозволь — и мне за горизонт шагнуть,
на миг земные позабыв картины,
чтоб предо мной летел Кремнистый Путь
и облаков мерцающие льдины.
Кремнистый путь — вначале непривычен,
но лермонтовским словом освящен...
Там виден склон крутой горы Масличной
и серебристые склоненья крон.

Идешь, доверясь тонкому лучу,
преломленному сквозь ночную призму,
и "ничего уже не жаль ничуть...",
оставшейся в дали прошедшей жизни.
Кремнистый путь и пелена тумана,
и Лермонтова слово, как закон,
и путь ведет в просторы Гефсимана,
где — Божий взгляд из глубины икон...

Пустыню дней пройти, быть может, легче,
когда свеча полночная горит,
когда "звезда с звездою говорит",
когда слова любви друг другу шепчем,

сердца небесным силам отворяя
и луч ловя, бродящий среди штор,
не зная, что наш тихий разговор —
между собою звезды повторяют,

когда в пустыне дней мы Богу внемлем
и слов великих постигаем суть...
Всегда — уходит в даль Кремнистый путь,
мерцаньем звезд окутывая Землю.

Сердца — от дальнего мерцанья вздрогнут,
и дрогнут жизни наши на весах...
Но взгляд уже затерян в небесах,
когда — "один выходишь на дорогу..."
Дом Гоголя в Москве

Суровый ветер плыл Суворовским бульваром.
Мы шли, в тот час об этом забывая...
Мы шли, покорны вешнему угару,
который ладаном, порой, нас обвевает.

Плыл вечер сквозь Никитские Ворота,
на перекрестках светофоры тлели,
указывая — там, за поворотом —
Тверская начинается аллея.

И там — кончался этот день весенний,
полупрозрачный свет в дали качался —
абрисом древней церкви Вознесенья,
в дали той — Пушкин с Натали венчался..

Дом Гоголя в тени арбатской таял...
Мы шли старинною Москвой огромной,
и нам казалось, будто мы листали
листы сожженные Второго тома...

Когда-нибудь не хватит нам свечи,
и тени на стенах сотрутся...
Взойдет луны серебряное блюдце,
чтоб нам продолжить разговор в ночи,

давно когда-то прерванный, ну что ж,
зато сегодня мы с тобой внимаем
друг другу, все же понимая:
"мысль изреченная есть ложь..."

Чему осталось верить на земле?
Светящуюся даль уже скрывают тучи,
в раскрытой книге на портрете — Тютчев
чему-то улыбается во мгле...

С тобой — простор разделим пополам
и выйдем в ночь, в распахнутые двери...
Пусть, ложь изречена... Я все же верю
твоей любви и, может быть, словам...

Если ты много страдал перед смертью,
если летел над вечерней землей,

если ты был пригвожден к этой тверди
солнца лучом или звездной иглой,

если в озера твой образ уронит,
встав за плечами, негаснущий свет,

если тебя кто-то дальний наклонит
к горней ладони как ивову ветвь,

если на облаке книгу читаешь,
как откровенья горящий устав —

ты разрываешь звенья и знаешь,
что покидаешь туман сей, устав,

без сожаленья, с отрадою в сердце,
грешных не помня, бросивших ком,

зная, что рай там, за облачной дверцей,
зная, что ночь накрывает платком

жизнь, что казалась вечности равной —
временем названный будней клочок —

но оказалась только лишь раной —
в сердце того, кто любил горячо...

В долгой жизни — смертный страх,
может быть, короче мига...
Перечитываю книгу
о далеких берегах.

Автор — странником там стал,
Русский край навек покинул,
как скиталец, как пустынник,
крест нести свой — не устал.

Та же — времени река,
только — "берега другие",
только — нота ностальгии
стала слишком высока.

Вечно светятся в веках
странников-поэтов лики,
и плывут в бессмертье книги
о далеких берегах.

Он — в плену забытых слов
вспоминал свои истоки,
уплывая в край далекий
Петербургских берегов...

Снова там загорелась мгла,
сумрак тающий стал лучистым,
словно — прошлого колокола
перешли на плач серебристый.

Где ты слышал такой же тон,
ноты долгие, зовы чистые,
день, качнувшийся, как дин-дон —
слух туда, вспоминая, мчится,

пробирается сквозь туман,
кисею над рекою редкую,
пробирается сквозь обман,
свитый ивой, чуть сбитый веткой.

Снова ты сквозь рассвет бежишь,
сбросив жизни прошедшей бремя,
понимая — ведь ты стоишь,
а бежит пред тобою — время...

Земля — была ему мала, как дворик
под куполом далекой неба выси...
Он был — поэт, писатель, дворник,
он души очищал и мысли.

Освобождал наш двор от хлама,
от сорняков, растущих годы,
дождем весенним мыл он рамы
в домах, где копятся невзгоды.

Он знал — ему луч Божий светит,
в хитоне он бродил убогом,
Андрей-рыбак, бросал он сети
и уходил — вослед за Богом.

Святые — предков — помнил корни,
певец земли, страны, России...
Он был — поэт, писатель, дворник,
он был судья, он был Мессия...

Слова упали, будто бы с откоса,
Слова пришли из самой темной дали —
Он умер в год, год смертный, високосный,
Одним из первых, да, почти в начале.

Пусть в Рай врата — ему не будут узки,
Пусть путь осеребрит прощальный иней,
Еще один поэт, великий, русский,
Изгоем умирает на чужбине.

Он в той дали, уже от плача синей,
И мне уже не бросить праха горстку...
Не упадет средь Петербургских линий,
В родной земле не сыщется погоста.

Он там уже. Он путь земной осилил.
Жил, как поэт, творя, греша и каясь.
Там — перед ним Единственный Светильник,
Тропа его уходит, расширяясь...

Как все... Прошел сквозь смертный страх
и встретил вечности волну.
Он умер? — Нет, скорей уснул —
один, в Швейцарии, в горах.

Поэту кто-то подарил
в горах цветущий клин земли...
Он умер? — Нет, скорей уплыл
к вершинам, что всегда вдали

видны из домика в Мюзо.
Как все — переступил порог...
Он умер? — Нет, пошел на Зов,
туда где ожидает Бог.

Слова его ко мне летят —
с Того, на Этот белый свет...
И предо мной его портрет,
его бездонный светлый взгляд.

Он стал одной из тех вершин,
давно сверкнувших вдалеке.
Он мне сказал: "Я так один..." —
на чистом русском языке.

Ветер, что пел нам, стих.
Холода грань алмазна.
Я поборю мой крик,
Я отрекусь от соблазна

Темных рыданий. Ночь.
Бездна ее несметна.
Кто нам может помочь?
Нет, ни ангел, ни смертный.

С этим, молю, смирись.
Знаю, смириться — жутко.
Как ненадежна жизнь
Наша в мире рассудка,

Где торжествует хам,
Рад добыче счастливой...
Что ж остается нам?
Дерево у обрыва,
Верность корням святым,
Пламя, что возгорится...
Ветер пространств мировых
Нам опаляет лица.

С этим сроднимся огнем,
Плача, но не лукавя.
Птицы властным крылом
Шаг наш к небу — прославят.

Уйти... Оставив в тишине покорной
былое, что теперь принадлежа
другим, вернется в хаос черный
петлей судьбы и в будущем держа

тебя, свиваясь жгучим терном,
цепляясь, чтобы ты не мог уйти,
но знал, тропа прочертит мир просторный,
качнувшись — от начального пути...

Уйти... Оставив в памяти прилежной
священный сумрак, стерегущий сад,
уйти, забыть и знать, что есть надежда —
идти вперед, но приходить назад...

Уйти, узнать иных обрядов цену,
стать пленником, как пленник волн Улисс,
и думать, что играешь роль на сцене,
но знать, что видишь зал из-за кулис...

Уйти, чтоб сделать шум чужой привычным,
забыв о тишине, что ждет, свята —
тропой ухода, линией безличной
намечена пред бездною черта,

но косо перечеркнутое детство
сбивает шум поющим голоском,
подходит близко, кажется соседством,
на мертвом поле — вечным колоском...

Уйти, чтобы по той тропе вернуться —
к той тишине, что не сумел забыть,
и не из чаши — как дитя, из блюдца —
по сладким каплям горечь дней допить...

Из тающих облачных льдин
последняя выжата влага.
Четыреста пятьдесят один,
жара и горит бумага.

Тетрадь обращается в прах,
жизнь сжата вся на ладони,
от слов тает свет в глазах,
слов, падающих в бездонье.

И мир укрыт тишиной,
безмолвьем, от края — до края.
Неопалимою Купиной
Слово горит, не сгорая.

И все же — по руслам рек,
последние звуки теряя,
какой-нибудь человек
бредет, книги вслух повторяя.

Великим строкам учет
ведя, — ведь жизнь возродится,
и кто-нибудь снова прочтет —
сохраненные им страницы.

Четыреста пятьдесят, жара...
Около 200 по Цельсию.
Бумага сгорает, пора —
по строкам идти, как по лезвию...

Сквозь лампадные блики
слова в дневнике процвели:
"Еще один умер великий
писатель Русской Земли..."

Щедро роняет влагу —
и не стереть с лица —
царственный месяц август,
оплакивая Певца.

Слез своих лепту-кроху —
к природе добавим и мы...
Когда отпевают эпоху,
всю ночь читают псалмы.

Величие — не измерить,
аршин Ему общий мал,
Пророку можно лишь верить,
словам, что он нам сказал.

Слова его стали святы,
слышны сквозь времени гам —
он был наш первый Вожатый,
проведший по Первым кругам.

Он до последнего вздоха
нас выводил из тьмы...
Когда отпевают эпоху,
всю ночь читают псалмы.