Материалы номера № 17 (222), 2016 г.

Мне бы хотелось немного поговорить об относительно недавнем, написанном в марте 2016 года, стихотворении автора журнала «Дети Ра» Сергея Арутюнова «Не туч тасуемой колодой…»
Мой интерес к этому стихотворению вызван не столько близостью лично мне темы «наступления весны», но чисто техническим разнообразием употребленных в стихотворении приемов, как бы выразились матерые литературоведы, «богатством оркестровки» и «тонкостью отделки».
Приведу стихотворение полностью:

Первое, что хотелось бы отметить, — чеканный слог стихотворения, размеренность ритма, настраивающие на возвышенный лад. Почти каждая строка орнаментирована  и аллитерацией и ассонансом, причем последний не сразу улавливается.
Второе, на что бы я обратила внимание, — пласты метафор, перекликающихся между собой, третье – благозвучие и изящество рифм. Складывается впечатление, что рифма для Арутюнова представляет собой отдельное «искусство в искусстве» — год за годом в его стихах увеличивается число созвучных букв (и гласных, и согласных).
В стихотворении нет разгонных строк, повышающих то, что я бы назвала «концентрацией письма», и «виной» тому – семантика слов, словно бы выбранных наугад из потока всплывающих, а также точность и многообразие метафор.
…Всего несколькими вступительными строчками нарисована огромная панорама неба. Чувствуется, как напряжены и природа, и дух человечий, как достойно они сосуществуют  в противостоянии.
С первой строки,  при антисравнении марта с тасуемой колодой туч – «Не туч тасуемой колодой» – видишь, как перемещаются небесные массы тяжелого набухшего  («колода») воздуха.
Дальше встречает не банальный весенний март, а торжественный март, потому что он восходит.
Он восходит суровым и грозным – «отливкой  ... во мгле холодной, поблескивая, как тесак».  И неважно, что он в «облачных тисках», — чувствуется, что он настолько созрел в своей правоте, что их не замечает, они  ему – что масло ножу. Слово одно – «отливка», смыслов – пучок (по Мандельштаму). Без прилагательного ясно видно, что облака иссиня-темные и вместе с этим – свинцовые, потому что март восходит «отливкой», непременно металлической, потому что поблескивает, как тесак – с переливами оттенков.
И естественно, душа воспринимается под стать марту – суровой, умеющей выдержать любой внешний натиск – она сильна. Душа «выходит из густой тени» нынешних несуразностей, которых наворочено немерено. «Выходит» – относительно тени. На самом деле, душа – в полете «… застывает на просторе».
Потом из нескольких слов рождаются новые образы: на первый план панорамы физически зримо «выходит» душа в виде облачка, «ежась» – освобождается от наносной, темной всякой всячины – от «... околесиц,/ Что в ночь составами текли»  и, очистившись,  застывает на месте, оказавшись на просторе.
И я — читатель, следуя за душой лирического героя, тоже оказываюсь – на просторе. Передо мной уже не панорама, а горизонт. Вижу не только небо, но и землю, которая сладко «потягивается» (какая прелесть и боль!) после долгого сна в ожидании человека.
А вот и человек: пока он спал, душа трудилась ночью на просторах вселенной и, обогатившись новыми переживаниями, вернулась в человеческую оболочку, разбудив его.
Как частенько водится между родными, человек начинает жаловаться  земле на жизнь: «И я, без денег, документов», но очарованная душа тут же заставляет забыть о суетном, наградив удивлением от увиденного, осознанием сопричастности с ним. Герой смущен нахлынувшим пафосным чувством. И самоиронией пытается снизить его: «Стою, дивясь, как пилигрим,/ По серости недокумекав,/ Кто распростерся перед ним».
Но ирония отступает перед мощью чувства любви к Отчизне. В тексте нет слова «любовь», но есть она сама. Чувство настолько сильное, что охватывает и меня – читателя. Возникает пронзительное ощущение родного пространства, которое заполнило каждую твою клетку. Мы проросли друг в друга. Не раз возвращаюсь к этим строкам:

Если не изменять ритму, то вместо «лЕзвия» надо произносить «лезвиЯ», но влияние стиля настолько действенно, что даже при неправильном ударении слово воспринимается как должное, потому что возвышенный стиль текста придает ему некий метафизический смысл, приподнимает над обыденностью (по аналогии со словом «бытие»: «лезвиЯ- бытиЯ»)
Но в аккордной завершающей полустрофе можно согласиться и с изменением  ритма. Если сохранить правильное ударение в слове «лезвия», а ударение в слове «через» принять, как «плавающее», то красота составной рифмы «лЕзвия – че-рЕз меня» становится обнаженнее.
…Иначе нам нельзя, мы слишком богаты землей своей, чтобы не видеть ее дальше своего носа. Мы должны быть на высоте. Только поднявшись высоко духом или, как птица, пролетев над страной из конца в конец, с запада на восток, немеешь от огромности простора и понимаешь красоту и правду строк: «Где, изморозь полям стеля,/ Распахивается раздолье,/ Потягивается земля/». Воочию видишь, как благодарный пар исходит из вспаханной земли, наконец, дождавшейся рачительного хозяина.
Только те, кто из поколения в поколение привыкли трудиться на своей земле – от сеятеля зерна до сеятеля «разумного, доброго, вечного» – называют ее землею-матушкой, Отчизной и не променяют ни на какие коврижки. Разве можно бросить мать родную? Только вместе – и в радости, и в горести: «Отчизна, мать моя родная!/ Какими б низкими врунами/ Оплевана ты ни была,/ Я твой росток, я твой изгнанник,/ Наколотый на лезвия»
Да на какие лезвия наколотый?! На лезвия «чудес твоих, чудес бескрайних»!
Заканчивается стихотворение пронзительно высокой нотой «чудес бескрайних, протянутых через меня». Видится беззащитная бабочка, угодившая под иглу естествоиспытателя или любителя красоты под боком. Видится и богатырь, не жалеющий живота своего во имя земли-матушки. Это апофеоз любви к своей Отчизне.
«Отливкой .../ Восходит март во мгле холодной,/Поблескивая, как тесак» – вот так и само стихотворение отлито в монументальную форму. Его содержание возносит дух читателя, взывает к состраданию и ответственности  перед землей своей, потомками.
Так пишет плоть от плоти, кровь от крови сын своей земли.