«В российской литературной жизни есть проблема массового невосприятия одной из очень распространенных в мире форм стихосложения». Пожалуй, я бы добавила, что для рядового российского читателя, который после школы ничего из поэзии не читал, это действительно остается проблемой. Впрочем, довольно быстро при желании преодолеваемой. Но на этом предполагаемом культурном «невежестве», которое исправимо путем надлежащего воспитания и собственного желания читать и разбирать прочитанное, некоторыми ретивыми гражданами от поэзии строятся невообразимые концепции «национальной идентичности», которые ищут врага не там, где он спрятался, то есть не в самих себе. В развернувшейся на страницах «Поэтограда» дискуссии о верлибре для меня более взвешенной и единственно убедительной представляется позиция Юрия Милоравы, со строк которого я и начала свою реплику. Во-первых, эта позиция исходит не только из личного опыта, хотя верлибр и был определяющим в становлении этого поэта. При этом хорошо известно, как критично он относился и относится к своему наследию, так что многие свои ранние опыты свободного стиха вовсе не публикует. В печать (совсем недавно его очередная книга «Овехо» за два месяца распродалась в московских магазинах) попадает только то, что
он считает достойным, не ерундой. Так вот в своей статье Юрий Милорава рисует картину недавнего советского прошлого, к списку достижений которого можно отнести и привычку соотносить свободное дело поэзии с несвободным занятием политикой, связанным с участием государства в холодной войне. Отсюда его «во-вторых», которое выходит на идею мировой поэзии, не определяемое вовсе противостояние систем, поскольку только ее опыт, во всех своих множественных проявлениях, и является критерием различения хорошего стиха от плохого. Оппонентов волнует, что верлибр он и называет современной поэзией. Но Милорава, в отличие от них, видимо, имеет более широкий исторический горизонт мировой культуры, в котором он и опознает то, что делали и делают конкретно русские поэты. Его же оппоненты занимаются откровенной фальсификацией его посыла. Они не только придумывают англо-американский канон в лице верлибра, не пощадив даже его французское имя и почти не замечая русского следа в его истории, но и приговаривают русскую поэзию писать «в рифму», ссылаясь на Пушкина, который как раз мог бы им возразить на это. Хотя бы потому, что рифма была для него лишь одним из инструментов поэтической работы над своим высказыванием, когда он искал и находил каждый раз новую форму компромисса между условно назовем ее «народной речью» и «речью образованных классов». Соответственно, в игру включались и разные способы («традиции») организации поэтической речи, через которые шла разработка (Пушкин — еще и новатор поэтического языка) своего пути в поэзии. И здесь рифма предстает «зачаточной, но беспредельно звучной и смысловой» формой, что как раз замечает оппонент Милоравы. Но это не русская мифическая «поэтическая традиция», это, если хотите, пушкинская версия мировой поэзии.
Мне бы не хотелось здесь заниматься историческим расследованием, кто и что вперед придумал, или освоил на тот или иной лад, спорить, что здесь современно, тем более, что русский нерифмованный свободный стих находят и у Сумарокова, а рифма в хороших руках вполне приемлема и для передачи состояния современного человека. Мне гораздо интереснее читать разборы конкретных вещей. Моя реплика вызвана тем, что ситуация, когда поэта загоняют в ту или иную речь, привязывая к станку верлибра или рифмованного стиха, кажется мне абсурдной. Она говорит о том, что потеряна какая-то важная составляющая поэтического занятия и знания такового, которая отвечала за то, чтобы отделять зерна поэзии от плевел внешнего задания. Реакция Юрия Милоравы, повторюсь, вызывает во мне участие, поскольку он как поэт искренне не понимает, с чем связано такое неприятие формы свободного стиха у его оппонентов. Он отстаивает дело своей жизни, которое и опознает как русский свободный стих.
Наметившаяся в дискуссии тема национальной идентичности довольно симптоматична для современной политики, но, как мне представляется, не неизбежна для самой поэзии. Средства поэта и поэзии «быть» бесконечны, это надо принять. Не понимаю, какая здесь может быть другая конкуренция, кроме гамбургского счета, в который входит не конвенциональный (и не институциональный) профессионализм, последний имеет здесь статус «высокой софистики», то есть способности отличить неизбежные поэтические блуждания неофитов от видения своих границ и, соответственно, свободного выбора и решения конкретных задач. Я могу понять увлеченность поэта своей работой. Увидел свои ограничения в рифме, стал искать сложные, прекрасно. Только причем тут русская идея? И почему в оценке того или иного поэта, как и поэту в своей работе над стихом, нужно оборачиваться на психологию масс? Массы могут быть очарованы общим звучанием стиха Пушкина, но спроси человека, о чем это и что конкретно понравилось, он ведь может и засмущаться, либо выдать совсем неожиданный ответ, из которого станет ясно, что смысла он пока и не уловил, а слушал из вежливости. Нет, я не против общих мелодий, но причем тут музыка? Или привязчивая мелодия? Разве музыке, как и поэзии, как и любому другому искусству, не нужно учить? Разве она не требует от человека невозможного?
Вопрос об общем благоразумии опять на повестке дня, что это такое, но, чтобы диалог из декларации о намерениях стал повседневной практикой, нужно, наверное, немного и немало, иметь внутри себя действительно добрую волю и видеть в другом человеке столь же благородные намерения. Без этого и нельзя заговорить о поэзии с тем, чтобы оказаться действительно друг другу интересными. Иначе вопрос, зачем рифма, к примеру, как в откликах Сергея Арутюнова и Александра Карпенко, найдет ответ лишь в странном (не назвала бы это и дискуссией) формате общения с оппонентом, однозначно опознаваемым в качестве подрывателя национальной культуры. Осталось оппонентам доказать, что последняя началась с рифмы и, видимо, должна найти в ней завершение, дабы никто на Западе наших поэтов «не перевел» (читай, не перенял и наших ценностей!). Трудна рифма для перевода, уверяет нас Сергей Арутюнов. Здесь я, конечно, немного утрирую, контрабандой чуждых русской культуре ценностей, по его мнению, занимаются как раз «верлибристы», обратно не бывает, теперь понятно, «почему».
Юрия Милораву можно упрекнуть только в одном, он все еще ищет способа, чтобы вывести русскую поэзию на мировой уровень, включить в мировой контекст, чтобы она так же, как и русское искусство, русская проза, могла предъявить образцы высокого значения, вступить в подлинное соревнование культур. Дискуссия заставляет упрощать позиции, держать упрощения. Однако бред замыканий в отдельно взятой стране и что из этого следует для развития поэзии и культуры в целом, каждый из нас достаточно хорошо себе представляет. Так что стоит ли его поддерживать? Другое дело, что скоро сказка сказывается, но дело не просто делается. Понятно, что одно лишь увлечение верлибром само по себе не поможет исправить косяки воспитания человека, которые мы в своем общежитии настойчиво воспроизводим. И которые сегодня заставляют вырабатывать очень странные схемы, видимо, «объективной» оценки поэта. Наверное, у поэта могут быть общие показатели, в лице рейтингов, количества публикаций и прочего. Исчерпывают ли они его значение? И уж совсем безумие говорить о том, что поэт «должен быть в тренде», еще и как удостоверении его состоятельности (читай, идентичности). Этой болезнью сегодня болеют многие, так что я не удивляюсь, если на модные очередные тренды, среди которых может оказаться (к добру ли это будет?) и верлибр, слетаются бабочки очередных, как говорится, графоманов и рифмоплетов. Оказываются ли они при этом поэтами? Вот и Сергею Арутюнову, несмотря на то, что он в рифму пишет и, похоже, в тренде «русской традиции», от Александра Карпенко досталось, не должна рифма «выпирать», «обращать на себя внимание подобно мебели Собакевича». Меня удивляет здесь, как можно по отношению к состоявшемуся поэту, у которого, как у Милоравы, публикации и круг читателей, в том числе и на родине, только возрастают, говорить, что он в тренде или не в тренде? Тренды — это от слова «трындеть»? Все, что не попадя?
Радикально настроенные граждане, блюдущие чистоту традиции, безусловно, более всего внятны, когда, говоря о своих технических достижениях в избранной ими форме стиха, не замечают при этом, что, убегая от повторения уже использованного приема, той же рифмы, предлагают стандарт вновь изобретенного. Когда нечего больше сказать, и это рыба, но, с другой стороны, стоит ли так уж ею одною гордиться? Техника стиха многообразна, степень рефлексии в поэтическом занятии сегодня, как никогда высока, и характер реализации таковой может предложить еще не пройденный никем путь. Смысл этого, на определенном уровне собственного развития, можно попытаться прояснить для себя, как и научиться различать собственно поэтическую технологию, позволившую добиться того или иного результата, воспитание и собственная любознательность делают свое дело. Но вот что здесь общее требование писать так, чтобы «иметь вид стихов», не понимаю. Наверное, это аргумент для таможни, назначающей цену товару, провозимому через границу. Кое-кого упрекали в контрабанде, а дело, похоже, в экспорте. Кого на этот раз пошлют в качестве представителя русской поэзии? Который не глаголом, но рифмой будет жечь сердца людей с перерывом на эти, как их, строчки, имеющие тоже видимость, только уже верлибра, чтобы было однозначно понятно, и так можем? Откуда эта страсть повторять, скажем мягко, не самую правильную историю своей страны? И почему бы для просвещения народа в своей культурной идентичности, а в каждом поколении это нужно возобновлять, не почитать ему классиков жанра, а не вбрасывать в общество каждый раз все также содержательные клише давно заезженных и «не про то совсем» аргументов?
Хочу завершить свою реплику также цитатой из статьи Юрия Милоравы, которая с именами некоторых классиков знакомит: «К верлибру обращались — и не от случая к случаю, а часто! — гениальные Велимир Хлебников, Алексей Кручёных, Елена Гуро, Ксения Некрасова. С безукоризненными образцами современной поэзии, написанной верлибром, сделавшими бы честь любой национальной литературе, ассоциируются Всеволод Некрасов, Аркадий Драгомощенко, Полина Андрукович, Анна Гальберштадт, Елизавета Мнацаканова. И легендарный, прославленный российский авангардист Геннадий Айги — имевший мировое имя в 32 года, ставший безусловным классиком мировой поэзии при жизни. Немало самых достойных произведений в форме свободного стиха у других российских поэтов. В заключение хотелось бы привести слова Кручёных, которые любил вспоминать Айги — “Море не метрично, а ритмично”».
