Материалы номера № 43 (300), 2017 г.

Валерий Михайлов — один из первых моих соседей по Дому. Высокий, большой, в ту пору еще не совсем седой человек, было ему тогда всего за пятьдесят, суровый, молчаливый. Оказалось — поэт нежнейшего лиризма и крупный прозаик, отразивший историю казахского народа в своих больших и серьезных книгах. Потомок русских спецпереселенцев, выживших после депортации тридцатых годов, он родился в Караганде, в Казахстане. И его безусловная русскость, с одной стороны, и безусловная же причастность к трагедии казахского народа, вместе с которым выживали его родные в дни тяжелейшего голода, не могли не сказаться на его творчестве. Его роман "Хроника великого джута" — об этом. Лишь одна эта книга, переведенная на множество языков, вошедшая в программу казахских школ, позволяет считать автора классиком литературы.
Но мне особенно близки его стихи. Не только строгость формы, точность образов. Еще то, что не поддается определению, что созвучно чему-то своему, личному, потаенному, отчего появляется ком в горле. (Да, и мои предки были депортированы из Сибири. И тоже в Казахстан, где я родилась.)
Права Надежда Мирошниченко, поэтесса из Сыктывкара, известная со времен советских, когда говорит о книге Валерия Михайлова "Пыльца", что "все, что потом будет названо классикой, уже сегодня есть где-то рядом с нами. Просто мы привыкли думать, что классика — это то, что находится где-то там, за чертой нашей земной жизни. Но ведь рождалась-то она в жизни земной. И сегодня рождается".

И во всей его лирике сквозит нота трагизма — идет ли речь об ушедшей матери, потерянном любимом человеке или о родине. Валерий Михайлов — патриот России в первозданном, не опошленном значении этого слова.

И ему, усталому, грустному, настоящему — веришь.

Это стихотворение из бесспорной классики, его нельзя не заметить, не запомнить.

Тут хочется сразу броситься в спор, в возражения, в уверения и т. д. Но — не надо, пусть будет за кадром. Ведь ясно же — это право поэта.

Много лет Валерий Фёдорович был главным редактором литературного журнала "Простор", одного из признанных "толстых" советских журналов, его еще многие помнят. Высокий художественный уровень авторов, пишущих на русском языке, живущих в Казахстане — и не только (мне тоже доводилось печататься в "Просторе", и это всегда было событием), актуальность тем — все это позволяло держать журнал на высокой литературной планке.
Валерий Михайлов, большой поэт и прозаик, горький философ и лирик, и сейчас живет и работает в Алма-Ате. Из "Простора" недавно ушел. Журнал продолжает свою жизнь в интернете.
Нынешним летом Валерий Федорович приезжал в Переделкино, но Дом уже был закрыт и гостей не принимал.

            Это имя хорошо знают и в России, и — что совершенно понятно — в Армении. Потому что Сэда Константиновна Вермишева — не просто поэт редкого замечательного таланта, она — общественный деятель, трибун, взывающий к идеалам мира, добра и справедливости. Поэзии без социальной направленности, без отражения борьбы добра и зла она не признает. Пишет ярко, напористо, каждое стихотворение — акт трагедии или размышления о судьбах страны, народа — и русского, и армянского.
Армянка, она родилась в Тифлисе, училась в Ереване. В ее родословной — княжеский род Аргутинских-Долгоруких. Прекрасно образованная, она с самого начала своей творческой деятельности уходит от интересов сугубо личных и говорит о проблемах людей, общества, осознавая огромную ответственность поэта за свою землю, свое время. Эта ее гражданская активность, боль за все беды народные, пламенные стихи — делают Сэду Вермишеву незаурядной фигурой не только литературы, но и политики. У нее множество литературных наград, она известна в Армении, в Нагорном Карабахе и, конечно, в Москве.
Стихи ее полны взрывной энергии, и пишет она их в своей, только ей присущей строфике. Вот так:

Сэда Вермишева — гражданка Армении, живущая подолгу в России, пишущая по-русски так, как иному русскому не под силу, переживает всю боль и муку и русского, и армянского народов, и говорит, и кричит от этой боли. Вся ее поэзия — обнаженный нерв, отзывающийся на события нашего неспокойного мира.

Сэда Константиновна часто бывала в Переделкине. Будучи сотрудником посольства Армении, много работала как журналист, политический обозреватель. И писала стихи — эмоциональные, зовущие к мысли, действию, к противостоянию злу и несправедливости. С годами дало о себе знать здоровье, она реже выходила из номера, не появлялась на писательских собраниях. Но продолжала работать.
Лишь в последние два года Сэда живет в Армении, не приезжает в Москву. Да и приезжать, собственно, некуда. Переделкино закрыло свои двери, умолкло, затаилось и ждет, что с ним будет.
Есть у Сэды Константиновны стихотворение, обращенное к внучке Маше. И столько в нем любви и тревоги, и надежды.

Живет в Ереване большой поэт Сэда Вермишева, горит ее пассионарное сердце, и, может быть, все же откроются высокие двери Дома творчества, и Сэда прочитает новые стихи.

Этот красивый задумчивый человек ко времени моего с ним знакомства уже был маститым поэтом, мэтром. Доцент кафедры творчества Литературного института, где он вел семинар поэзии, редактор отдела поэзии "Советского писателя", председатель Литературного клуба имени Рериха…
Но все эти титулы я узнала позже, а в Переделкине был Балашов-философ, который говорил о вещах необычных, близких к эзотерическому восприятию мира. Он будто пребывал в вечности, где мелочи человеческих событий теряли смысл.
И книги его, которые выходили одна за другой, обращали сознание читателя к познанию мира, к самоанализу, к постижению истины. Поиск духовного смысла жизни — суть его стихов. И не стихов даже, а афоризмов, двустиший, четверостиший, всегда с серьезным подтекстом. Его строки похожи на медитацию. Медитативность, созерцательность, внимание к деталям. Самобытная философия, аллегоричность, возвышенное слово.
Но эзотерика странным образом сочеталась в нем с каким-то глубоким оптимизмом. Я никогда не видела Эдуарда Владимировича расстроенным или подавленным, всегда при встрече возникала радостная улыбка и полная уверенность в том, что все будет хорошо. Причем, не то, чтобы с ним или с собеседником все будет хорошо, а вообще — с землей, с планетой и, конечно, с Россией. Это было словно какое-то глубинное знание, которое тут же передавалось слушателю. И тогда вспоминались его стихи:

16 августа 2016-го в номере Натальи Ильиничны Арбузовой собрались немногие оставшиеся к тому времени переделкинцы — Аня Гедымин, Дина Маркова, сама хозяйка номера и я. Аня — миниатюрная хрупкая статуэтка, похожая на девочку-подростка, с детским голосом и взглядом олененка — читала свои стихи, наполненные таким творческим огнем, отлитые в такой отточенной форме, что их хотелось слушать и слушать.

Ее имя хорошо известно в литературном мире, она давно находится в когорте наставников, список наград и премий очень внушителен, но стихи ее звучат по-прежнему молодо, проникновенно и чисто. Как-то у меня сложилось стихотворение, обращенное к ее творчеству.

В этот вечер Аня сказала тихо и обреченно: — Что ж, видно, не будет Переделкина, закроют. Мне раньше все казалось, что это невозможно, никак невозможно. А в этом году вдруг подумалось, что оно кончилось. Но жизнь-то продолжается, правда?

Дина Маркова публикуется обычно под двойной фамилией Раздольская-Маркова. Публикуется мало и редко, но ее стихи и афоризмы по-своему очень яркие и запоминающиеся. А судьба трагична, как у многих, родившихся накануне Великой Отечественной. Дине выпало страшное детство. Ей было два года, когда фашисты расстреляли еврейское гетто, расположенное на древней улице Минска — Немиге. Чудом выжившая, спасшаяся из смертельного рва, Дина на всю жизнь сохранила память о войне как о величайшей трагедии, хотя говорила и писала об этом нечасто.

Несмотря на трагическое начало своей жизни, Дина сохранила невероятное жизнелюбие, доброту и открытое, детское восприятие мира. И выражалось это не только в ее поэзии, но и в том, как она пела. Ее часто просили петь, и она пела — и романсы, и народные русские и — особенно впечатляюще — еврейские песни. В последнее время дыхание стало сбиваться, голос убавил силу, но все равно — и сегодня поет Дина радостно, темпераментно — раздольно. Носит необычайные, экстравагантные наряды и огромные шляпы, что смотрится очень гармонично и делает ее похожей на какую-нибудь эстрадную диву. При всем при этом много работает. Работа у нее тоже необычная — дефектолог-логопед. Дети ее обожают.
В этот августовский вечер Дина была единственной, кто не впал в тоску и не оплакивал Переделкино. Она не верила в то, что Дом закроют. Не может быть — и все тут. Мы еще встретимся здесь! И все мы почти поверили в это пророчество.

Юлию Покровскую многие знают еще по девичьей ее фамилии Сульповар. В литературе она давно, но как же мало ее книг, как редко возникает ее имя в литературной среде! В силу ли характера, лишенного амбиций, из-за жизненных ли ситуаций, но Покровская  — очень закрытый для читающей публики поэт. Не прочитанный, как надо. Недооцененный. Говорят в основном об ее переводах. Действительно, в последнее время она преимущественно переводит, и переводит великолепно — главным образом, с французского, но переводы эти в русском звучании все же, как мне кажется, скорее ее, авторские стихи. Музыкальные, звучные, совершенно замечательные, но как-то заставляющие забыть о том, иноземном авторе. Все равно видишь ее, Юлию Покровскую, с ее удивительно изящной, умной стилистикой, отточенным мастерством и глубоким раздумьем.
 В 2004 году в издательстве "Предлог" вышел сборник ее лирики "Солнечное сплетение". Похоже, единственный достаточно полный, представляющий цельный образ автора. Потом были в основном переводы. Но этот сборник — с ним можно просто долго жить, листая, читая, думая, осмысливая не только короткие, редкие по глубине стихи, но и свою собственную жизнь. Помню, как пронзило меня стихотворение, посвященное недавно ушедшим родителям.

Критика говорит о ней тоже очень нечасто. Вот Сергей Мнацаканян упомянул в "Литературной газете" в 2014-м году, Владимир Мощенко написал большую аналитическую статью, высоко оценил талант и мастерство автора и вздохнул по поводу отсутствия пробивных ее способностей. Но точнее всего была Татьяна Бек, которая в эссе о "Солнечном сплетении", опубликованном в "Ex Libris", отозвалась лаконично: вкус, интеллект и мудрость.
Да, стихи Юлии Покровской элитарны, они предполагают у читателя и высокую образованность, и ум, и тонкое восприятие поэзии. Но у нее есть своя аудитория, есть понимающие ее читатели.
В Переделкино Юлия Борисовна в последнее время не ездит, а раньше приезжала каждое лето, выступала там на литературных вечерах. Она была одной из трех муз, встреченных мной тогда, в первый мой август в Доме творчества. И такой я вижу ее до сих пор.

Летом в Переделкине обычно появлялась целая творческая семья — Рада Полищук, ее муж — Александр Ефимович Кирнос и сестра Виктория. Люди пишущие, рисующие и влюбленные в Переделкино как в источник вдохновения.
Рада Полищук, известный прозаик, пишет и издает книги, которые, я думаю, не раз еще будут переиздаваться — в уже отдаленные от нас времена — везде, где сохранится историческая память библейского народа.
В школьном детстве и потом, в юности, я со слезами, со стесненным сердцем читала маленькие скромные книжки о людях таких простых и близких, что они становились почти родными, переживала их трудности, радовалась вместе с ними… Это был Шолом-Алейхем. Классик, большой писатель. И сейчас, читая Раду Полищук, я испытываю то же самое.
Колоритный язык, точность деталей, любовь к своим героям, эмоциональная напряженность — все это захватывает и заставляет поверить в реальность ее литературного мира.
Вне своих писательских занятий, "в миру", Рада кажется холодноватой, отстраненной, сдержанной. Что не мешает ей быть доброжелательной, проявлять внимание к собеседнику, даже совершенно постороннему. Находясь в клане посторонних, я приближаюсь к ней лишь тогда, когда слушаю ее удивительные рассказы — в переделкинских ли, в московских ли краях — или читаю ее исповедальные страницы.
В 2015 году вышла ее книга "За одним столом сидели". Это книга портретов, бесед, воспоминаний. В ней воздух эпохи и любовь к тем, кто был рядом. Здесь детство, родители, сестра. И еще здесь Переделкино. Она, книга, так и начинается — с раздела "Благословенное мое Переделкино". Уже тогда, два года назад, звучит некий реквием. "Я люблю Переделкино, замшелое, заброшенное, медленно, но неотвратимо, навсегда, уходящее в прошлое. Переделкино все больше и больше делается похожим на забытую всеми богадельню. Уйдут, тихо, неприметно, последние его обитатели, унесут с собой свои молодые воспоминания о бесшабашном и трагическом писательском прошлом Переделкина, о встречах, арестах, смертях, самоубийствах, курьезах, стихах, новых книгах, о только что здесь написанных прекрасных строчках о войне, о пьянках, драках, о любви… — уйдут, все это унеся с собой, последние обитатели последнего писательского приюта, и никто никогда не найдет дорогу сюда. Сомкнутся годами натоптанные тропинки, содвинут ветви деревья — и не пустят сюда чужака. Это Переделкино исчезнет навсегда. Разве что — рукописи не горят?"
Дальше возникают имена — известные, хрестоматийные, а для автора — имена друзей. Михаил Рощин — Домовой Переделкина, Лев Разгон, Семён Липкин, Михаил Козаков, Александр Ревич, Кирилл Ковальджи, Александр Городницкий, Лев Аннинский, Марк Розовский, Инна Лиснянская, и еще, и еще… Фотографии, воспоминания, размышления. Отличная мемуарная проза, пронизанная искренним чувством любви к своим персонажам. Эту книгу можно читать долго, задумываясь над каждой страницей. Документ времени. Творческий документ. Я из того же времени, и это почему-то заставляет меня тихо радоваться.
Они всегда вместе — Рада, Александр Ефимович и Вика. Виктория, Вика — художница. Александр Ефимович пишет стихи и прозу, замечательно пишет, ярко, необычно. И это творческое трио для меня неотъемлемо от Переделкина. И все еще теплится надежда — может, не кончилось Переделкино, может, встретимся там летом?..

            Среди переделкинцев были и те, кого я видела лишь издалека, знала по книгам, но личным знакомством это назвать было нельзя. В памяти остались лишь мимолетные портреты и ощущение прикосновения к настоящей поэзии.

Константин Яковлевич Ваншенкин… В неизменной кепочке, спокойный, с доброй улыбкой. Откуда-то издалека, из молодости возникает голос Георга Отса — "Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново..." Легендарная песня, которой более полувека, легендарный человек. Многие из его стихов стали песнями. И ритмы его большей частью песенные, ясные. Но стихи о войне…

Лирические его стихи по-юношески трогательны и одновременно глубоки.

Его литературные пометки на листках моей рукописи — как драгоценный автограф замечательной личности, замечательного поэта.