Материалы номера № 6 (21), 2012 г.

Легко представить себе Колобка, путешествующего по литературному лесу, в силу ряда причин, которых касаться не будем, похожему на грубо намалеванную декорацию к новогодней елке в ТЮЗе провинциального городка. А зверья-то! Тут и неуклюжие поэтические и прозаические топтыгины, соприродные пейзажу, с треском проламываются через валежник, тут и волки, порой довольно-таки облезлые, но, по старинке, кажущиеся грозными, особенно под покровом ночи, скалят расшатанные зубы и подвывают. Тут тебе и легкие зайчики, что виртуозно скачут по пенькам, не говоря уж о стаях заморских и заокеанских птиц, которые, пролетая, кричат чужими голосами, и, что называется, привносят удобрений в биотоп. Кого тут только не встретишь!
Но мы-то с вами, воспитанные на дивной сказке, записанной Афанасьевым где-то в средней полосе, знаем, что опаснее лисы зверя нет. И бестиарий современной русской словесности следует начинать с этой, самой опасной для Колобка, Божьей твари.
Знакомьтесь.
Костюков Леонид Владимирович, 1959 года рождения, отец троих детей, выпускник двух ВУЗов, выглядит моложе своих лет, порой обрастает бородкой, напоминая доброго Бармалея, обладает тихим голосом, на людях умеренно обаятелен и вежлив, уроженец и житель Москвы. Список его заслуг, не только литературных, занял бы половину данного текста, засим мы этот список опустим, тем более что в сети он есть.
Если интерполировать регалии этого литератора на советский период, то мы получим, безусловно, с некоторой долей приближения, что-то подобное золотому дождю, сыпавшемуся до финала Перестройки на какого-нибудь Георгия Мокеевича Маркова. То есть, по нынешним временам, Л. К. — влиятельный литературный начальник. То, что раньше назвали бы непристойно советским словом "функционер". Подобно маршалу писательских войск прошлого, свои награды Л. К. на исподнее не цепляет. Все должно быть на обложке — как ордена на газете "Правда". Лауреат, финалист, член и участник. Он непременно входит во всевозможные жюри, он премиальный руководитель, вершитель судеб молодых дарований, авгур, гадающий на убоине, законодатель вкусов, и, конечно же, друг молодежи. Не касаясь Л. К. в его ипостаси автора (а он поэт и прозаик), хочется поговорить о нем сугубо в его ипостаси критика.
Что не нравится? Сразу перечислю. 1) некоторое самодовольство; 2) менторство; 3) мелкобуржуазность; 4) сервильность; 5) какая-то земледельческая, почти квакерская серьезность; 6) его участие в "актуальной" литературной каморре; 7) его участие в захламлении пространства-времени языка.

"Жил исключительно в Москве и по большей части в центре".

Самодовольство — вещь, сильно бросающаяся в глаза любому наблюдательному человеку, возможно, что это глубоко мещанское свойство — одна из тех человеческих черт, какую максимально сложно скрыть. Вот и наш критик никогда не преминет упомянуть свое проживание в центре Первопрестольной, что, как известно, есть причина гордости простецов московских, и, одновременно, причина зависти простецов, так называемых, замкадных. Засев читать его статьи, мы обязательно узнаем, что проживает он так географически хорошо, что мог бы выгуливать собачку на Бульварном кольце. Что мы подумаем о той собачке? Как минимум, что она породы мальтийская болонка. Только таким собачкам позволено орошать и удобрять мистическую черту, разделяющую Царство Среднего класса и Россию.

"Сегодня поэт как правило гораздо лучше осведомлен в русской поэзии, чем непрофессиональная аудитория".

Этот критик судит не столь даже безаппеляционно, как с убеждением, что оппонент его абсолютно неспособен понимать хоть какой-либо малости в литературе. Сказывается большой опыт преподавания в школе, где, если не настаивать на своем, то не вколотить в юные головы таблицу умноженья. Однако тезисы критика Костюкова — чаще всего лукавая смесь хрестоматийных истин и фирменной, недостоверной и оттого неверифицируемой отсебятины. Это — так! — говорит нам критик, и, для пущего укрепления, произвольным образом притягивает какую-нибудь неоспоримую истину. В духе высказывания Мао "основой армии является солдат", начертанного, как говорят, на всех казармах китайской армии.
Как правило, в текст берутся цитаты из сферы культуры, из поэзии, драматургии, или, например, из античной мифологии. Часто привлекаются тени Пушкина, Бродского, Блока, Цветаевой и т. д. В итоге рождается статья, по сути, начертанная по марксистско-ленинским лекалам из не столь далекого прошлого. Где, если помните, обязательно должны были быть цитаты или упоминания: Ленина (3 шт.), Маркса и Энгельса (2 шт.), Плеханова (1 шт.) В конечном итоге изготавливается статья, которая практически никакого смысла не несет в себе принципиально, но пахнет Большой Культурой, и для барышень-филологинь выглядит аппетитно, подобно икорному маслу, в котором в помине нет никакой икры.

"Пресловутые тонкие слои творческой интеллигенции должны оценить".

Костюков неподобающим образом педалирует идеи престижа. Он певец элитарности, но эта элитарность подается в изводе городского обывателя. Что походит на мелкобуржуазную особенность, сродни одному из свойств фарцовщика из комсомольского прошлого столицы (или какого-нибудь портового города — типа Одессы). Проиллюстрирую. Когда ваш покорный слуга приехал в Москву, в гости к дяде (а было это в восемьдесят лохматом году) и решил погулять по центру, ко мне подошел один очень улыбчивый юноша и спросил:
— Хочешь купить бяг?
Я, честно говоря, его совсем не понял и грубо переспросил. Но юноша не смутился и даже улыбаться не прекратил, а вытащил буквально из-за пазухи какой-то матерчатый рюкзак с нашлепками, повертел и сказал доверительно:
— Ты не понял, это вещь! В узких кругах Москвы это ценят!
И назвал запредельную по тем временам цену. Я для него был, конечно же, "грузин", а грузины все богатые, оттого он ко мне и подошел.
Вообще, вещь, сшитая из ношеных штанов, не может быть дороже этих самых штанов. Сколько бы на ней ни было надписей латиницей (чем, полагаю, тот самый бяг и был ценен). Да и жил я тогда в той консервативной части советской страны, где юноша с рюкзачком, если он не в лесу, вызовет, как минимум, недоумение. Конечно, я не купил бяг.
Но случай запомнился. И всегда, когда мне пытаются что-то сбыть, с намеками на то, что ценности этого "что-то" я сам нипочем не пойму, я ощущаю себя индейцем, которому хотят всучить пустую консервную банку под видом сокровища. И сразу вспоминается нарочитая улыбочка фарцовщика (увиденного тогда мною впервые), и дурацкий товар, откровенно нестоящий тех денег, которых за него ломили. Не надо хватать меня за пуговицу, делать большие глаза и переходить на заговорщический шепот. И особенно — улыбаться и делать большие глаза не надо. Потому что мимика, не оправданная эмоцией — абсолютный запрет на продуктивное общение. А уж отдельно не надо — говорить такое: мол, знаете, непродвинутые вы мои, что у нас тут, на Бульварном кольце, вкушают и носят? В тонком-то слое? О, я вам поведаю. И так и видится та самая улыбочка, выморочно-доверительный тон и шельмовское подмигивание.

"Я зарекся цитировать Айзенберга (потому что это как есть салат оливье — слишком легко увлечься)".

Сервильность для критика есть черта, положительной традиционно не считаемая. Но если ты сам пишешь и в литературном генералитете состоишь, то приласкать коллег по штабу войск — обязан. Но ласкать надо умеючи — похвалил сильного литературного мира сего как-то необузданно, получится что-то вроде Брежнева с Хонеккером на Берлинской стене. Поэтому критический отзыв на того же Айзенберга превращается у нашего автора в невразумительную словесную жвачку, смесь неудобоваримую из поклонов, улыбочек, опять-таки, широко известных сентенций и словесных мыльных пузырей. И все, как водится, с подмаргиванием, с маячками, с намеками на какую-то общую сакральность, недоступную непосвященным. Еще особенность — в тексте критической статьи упомянуть, хотя бы мимолетно, какого-нибудь поэта из числа распиаренных, или раскрученных, или медийных (ну, в общем, вы меня поняли), с обязательным прилагательным "хороший". Всем тут хорошо. И хорошему — хорошо, и критику, поди, неплохо. Люди пишущие и солидные могут быть благодарны. Если и рубля не подарят, так хоть сапогами не побьют.

"Так или иначе, есть культурно бессмысленные стихи".

По поводу серьезности. В том, чтобы писать серьезно, никакого греха нет. Но нельзя критику быть серьезным по-пасторски. Настоящий, живой критик — где пошутит, где посмеется. А тут ты понимаешь, что автор этих текстов ощущает себя ничуть не менее, чем проповедником. Он нам вещает! Он нам говорит, как надо, а надо именно так и никак иначе. Тут есть культурный смысл! А тут нет его! А что это такое, культурный смысл? Это знает только он! Он-то вам скажет. И кто графоманы, скажет, и кто носители смысла — тоже скажет. Он знает путь к спасению! А сейчас мы все встанем и поблагодарим Бога за культурный смысл! Наш Творец! Мы, узкий слой творческой интеллигенции, благодарим Тебя за то, что Ты позволил нам выйти за прежние тоталитарные рамки стихосложения! За то, что мы теперь можем любую вычурную белиберду объявить, явочным порядком, откровением от Тебя, а в доказательство привести столь же бессмысленную критическую статью, и, главное, все поверят! А если какой и найдется тут Фома Неверующий, так мы его сходу на место и поставим. Как? А очень просто.

"Когда революционеры переходят от критики господствующего мейнстрима к альтернативам, вот тут становится реально тошно".

Следует признать факт, что те медийные ресурсы, что частично в наше время позволяют поэзии существовать в своем пространстве, практически поголовно забиты творениями, принадлежащими одному-единственному направлению. Так, в советскую эпоху, когда достаточно много значения литературе уделялось, все (за исключением штучных отдушин) было отдано социалистическому реализму, усердно эксплуатировавшему классические образцы. Тем, кто к вышеупомянутому направлению не принадлежал, приходилось несладко. Понятно, что все было в руках государства. Та эпоха прошла. Теперь, если что-то признается и тиражируется, или пиарится, то либо за счет авторов, либо за счет тех, кто теперь, в силу само­устранения государства, готов отслюнивать денежки.
......................................................

Нетрудно заметить, что некоторые авторы, которых Костюков выделяет и относит к актуальным, в противовес банальным, провинциальным, "не несущим" и так далее, по сути, однообразны настолько, насколько это вообще бывает в природе. Это или творцы чудовищных верлибров, или создатели заумной до гадости прозы, или вечно престарелые шутники-авангардисты, штампующие парадоксальные созвучия, или производители матерщины и похабщины.
И видно, что пшиком является как раз то, что самому Л. К. кажется ядром того самого пресловутого "культурного смысла". А это всего лишь старые добрые фокусы с размером, формой и видом текста, еще упражнения с обсценной лексикой и то, что зовется "хуцпой".
Хуцпа — это когда тебе продали блинчиков с икрой, а дома, развернув покупку, ты нашел пирожки с требухой, вернулся и попросил поменять, а тебе сказали, что так и было, и назвали тебя свиньей. Еще представьте, что вы купили билет в оперу, открывается занавес, а там сидит старушка и вяжет. Час вяжет — а все сидят и ждут, когда же будет интересно. Потом занавес опускают, выходит элегантный мужичок в пластроне и галстуке-бабочке и вещает: вы тут только что наблюдали великое и в высшей степени культурное действо. До сего момента это видели только в узких интеллектуальных кругах! Понятно? Кто-то тут встает и говорит с места, мол, как же так, там же просто бабушка вязала носок? И еще: верните мне мои деньги! А мужичок в пластроне отвечает: заткнись, деревенщина, что ты понимаешь?
Все это тоже — однозначная хуцпа. Хуцпа как таковая.
Все мы наблюдаем, как "толстые журналы" из года в год пересыпают из коробки в коробку один и тот же набор затертых "фигур", и каждая новая "фигура", которая может там появиться, предсказуема до мелочей. Потому что молодые авторы, отбираемые по принципам того же Костюкова, копируют старых. Порочная монопольная система воспроизводит сама себя. В то самое время, как многие люди убеждены, что поэзия действительно умерла, только потому, что мельком увидели грязно матерящуюся Горалик или воспроизводящего неприличные звуки Штыпеля.
От всей души хочется пожелать читателю, я имею в виду настоящего читателя, никак не участвующего в промышленном производстве текстов — не будьте басенной вороной, не позволяйте хитрецам уговорить вас, навязать что-либо, и особенно не позволяйте литературным лисам убедить вас в том, что они больше вашего разбираются в прозе и стихах. Это не так. Если что-то коробит — отбрасывайте безжалостно. Если что-то кажется нудным — не насилуйте себя. Если что-то не соответствует нормам нашей речи, не стоит портить и свою — тем мусором, который можно, таким образом, приобрести. И адресованные вам упреки этих лис в некультурности не воспринимайте всерьез. Это для них — всего лишь метод сохранения гешефта, то бишь, дохода.
А что же с Колобком?
Существует версия, что история Колобка — это зашифрованная индоевропейская космогоническая история о фазах Луны. Луна — это и есть Колобок. И каждый зверь, встреченный на дороге, откусывает, в изначальной версии, по кусочку, пока лиса не проглатывает его остаток полностью, и тогда наступает безлунье. Вполне себе в духе этих народов. У индоевропейцев время финитно, и боги умирают, и Валгалла сгорает.
Но если Колобок — это наша речь, наш язык, серебряный источник стихосложения, передававшийся из поколения в поколение, и каждое новое столетие отхватывало по кусочку, исчерпывая, помаленьку, потенции языка, что тогда? И, в конечном итоге, у нас теперь осталась та самая узенькая долька в форме месяца, и нет уже никаких способов генерировать разнообразие, кроме как нести пургу из малосвязанных слов и имен, кричать совой, лаяться, как пьяный извозчик и воспевать малораспространенные половые связи? Все равно больше ничего путного не выйдет, и можно махнуть рукой? И границу между поэтом и непоэтом можно вполне и упразднить, потому как произведения Сваровского, Горалик, Пригова, Нугатова может, по идее, написать любой образованный человек, если задастся желанием. И таким макаром вскоре поэтом станет вообще любой человек, и даже не обладающий вовсе талантом и вкусом, и не обязательно кровно к этому языку привязанный. Только потому, что сложностей в этом деле не останется, и границ между поэзией и прозой, а также между прозой и просто текстом, публицистическим или естественно-научным, к примеру, а дальше и просто надписью на заборе — больше не будет. Что равнозначно десакрализации языка. А и пусть, верно? Ведь еще немного, и не будет нашего Колобка?
Смею утверждать, что это не так. Что это временное явление. Затянувшаяся возвратная лихорадка. И генерация бесконечных литературных фриков, по сути, маленьких, неприятных чудовищ, скоро кончится.
Для этого достаточно пробуждение ра­зума в совокупности читателей, то есть в народе, которое уже началось. Потому что из Гойевских Капричос, мы знаем, чудовищ рождает только сон разума.