Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 32 (83), 2013 г.



Достоевский отдыхает
(размышления о фильме Якко Груна "Лилет, которой не было и нет")

"Для того чтобы вырваться из власти современных идей, рекомендуется знакомиться с историей: жизнь иных народов, в иных странах и в иные времена научает нас понимать, что считающиеся у нас вечными идеи суть только наши заблуждения…" — сказал экзистенциальный мыслитель Лев Шестов.
Одна из самых скандальных тем творчества Достоевского ныне могла быть обозначена как тема педофилии. То, что Набоков превратит позднее в "Лолите" почти в конфетку, в опасный эстетический десерт. Достоевский содрогался перед этой темой, но поднимал ее — то ли мучительно анализируя личный опыт, то ли размышляя над самой сутью человеческой природы, то ли обличая пороки русских дворян в лице Ставрогина и Свидригайлова — именно они главные педофилы и растлители в мире Фёдора Михайловича.
Как сегодня раскрывают ту же тему в современном кинематографе? Московский кинофестиваль 2013 года представил публике весьма неоднозначную картину голландца Якко Груна "Lilet never happened" ("Лилет, которой не было и нет"). Правда, собственно голландских реалий в фильме не много. Речь идет о двенадцатилетней филиппинской проститутке, попавшей в "бизнес" благодаря матери и отчиму. Действие также развернется отнюдь не в Европе. Единственным посланцем "белой" культуры станет некая немолодая измученная женщина, социальный работник, она же — несчастная мать, потерявшая дочь, ровесницу заблудшей Лилет. Надо сказать, данный образ демонстрирует в фильме всю беспомощность современного европейского мышления, погрязшего в клубке противоречий. С одной стороны, права человека, забота о личности, неуемные претензии ювенальной юстиции, вырывающей невинных младенцев из рук родителей-нелюдей, с другой — собственное физическое бесплодие, моральное бессилие, духовный тупик.
Как известно, распутство побеждает по-настоящему не импотенция, а аскеза. Но аскеза европейской наставницы Лилет слишком отдает невротическим расстройством и фригидностью.
Хотел того режиссер или не хотел, но именно девочка-женщина, ребенок-путана стала ярким образом личности в фильме, хотя и личности, охотно предающейся злу. Мне кажется, что настолько откровенной, ярко-обнаженной картины о подростковом зле не появлялось со времени "Заводного апельсина". При этом понятия зла и секса, зла и пола практически уравниваются. Подобное было и у Кубрика, но подносилось на слишком абстрактном жанровом уровне.
Фильм, о котором я говорю, легко воспринимается, как документальная лента.
Теперь о зле. Чтобы произнести это слово со всей уверенностью, надо сделать оговорку.
Что мы знаем о Филиппинах? О традициях и верованиях народа, отгороженного от нас Уралом, Сибирью, Великой степью, Китайской стеной и морем? (Каждой по отдельности из преград было бы достаточно, чтобы умыть руки и не претендовать на понимание.)
Фильм рисует довольно убедительную картину современного филиппинского быта, быта 21 века. Мать прямо торгует дочками, чтобы получить нехитрый доход и заодно устроить их же собственную жизнь (но не это ли делала знаменитая Харита Игнатьевна Огудалова — хоть дочки были и постарше?). А дочкам нравится. Особенно меньшой — той, что особенно должна цениться из-за девственности, которой, впрочем "нет". Сколько раз добрые наставники хотят ее исправить, отучить от курения, выпивки, похабных слов, тем паче — продажного секса. Все тщетные усилия любви упираются в испорченность — то ли привитую средой, то ли — изначальную.
Да и девочка ли эта хрупкая "Лилит" (напомню, согласно каббалистической теории — первая жена Адама, в мифологии Междуречья — ночная демоница, наносящая вред детям и спящим мужчинам)? Она и грех-то не осознает как таковой. Что-то ей делать страшно, что-то противно, а что-то — приятно. Когда устроив аукцион с самой собой ("… я вещь!.. Каждой вещи своя цена есть" — вспоминается снова бесприданница Островского), она изгибается на коленях молодого мачо, желавшего всего лишь спасти ее от садиста-отчима, спаситель, отказавшийся пользоваться купленным телом, выглядит наивным. Она — умудренной богиней.
Лилет-Лилит остроумна, смела, не лицемерна. В ее глазах лишь в самом начале сквозит унижение и страх, но в течение фильма все больше проступает бойкая уверенность в своей физической привлекательности, успешности и — зрелости. Да, режиссер хочет привести героиню к некому раскаянию, навязчиво заставляет застыть отражение накрашенного личика в зеркалах ночного клуба. Камера пытается чеканить в детских чертах отблеск звериной маски, но запоминается другое. Придя с очередным клиентом неюных лет в шикарный отель, девочка нежится в мыльной пене огромной сияющей ванны. И наслаждение водой и благовониями, победа — пусть минутная! — над нищетой, власть над миром мужчин поражает неподдельной наготой.
Смрадный мир убогого квартала, куда мать постоянно утаскивает дочку и из школы, и из борделя, конечно, наводит на мысль о причинах такого прочного стремления к пороку. Но все же, как и у Достоевского (но Фёдор Михайлович здесь поистине "отдыхает"), невольно возникает мысль: а так ли мы уверены, что этих самых филиппинцев надо исправлять? А на деле узаконенная педофилия, помноженная на проституцию, является тем, что мы под ней привыкли понимать? Не есть ли выбор Лилет сознательный и глубокий? А значит уже — не детский?
Осознаем ли мы тогда природу всех граней зла, готовы ли бороться с ним на путях жизни, а не смерти, в свете нового зрения, а не запрета и исправления? Не кажутся ли христиане — в лице западной просветительницы Лилет — "людьми лунного света", как в сердцах окрестил их Василий Розанов? "Тут надо пройти и умереть цивилизации, культуре (культуре аскетизма), пройти целому циклу человечества; и начаться совсем новому летосчислению… Чтобы люди вдруг начали слышать, понимать и видеть…" — добавляет Розанов. Хотя для него был безгрешным только союз юных (Ромео и Джульетты) в противоположность союзу старика и юной, а именно это зачастую случается в фильме о злополучной филиппинке.
К чему же я веду рассуждения? К ткани настоящего художественного произведения, а главное — произведения жизнеутверждающего (каковым является картина Груна), всегда сложно приспособить какую-либо внешнюю идею, паче "мораль". Меж тем, без морали история путаны, едва не завершившаяся гибелью или тюрьмой, становится сгустком ночного хаоса с восточными пряными нотками и оргическими голосами Преисподней. Но ведь, как писал Вячеслав Иванов, "изначальный женский культ парнасских фиад и киферонских менад был оргиастическим и человекоубийственным служением… подземной богине Ночи… которая чтилась… как один из аспектов Матери-Земли, Геи". Начиналось так, продолжилось, согласно тому же Иванову, культом страстей мучеников Хрис­товых. Но то — Европа, а темную Азию лучше бы вообще не трогать…
Впрочем, Николай Лосский напишет в "Абсолютных условиях добра": "Положительная материальная свобода деятеля определяется степенью творческой мощи его…". Творческая мощь юной искательницы чувственных удовольствий и материальных благ, вырвавшейся из ада трущоб, очевидно значительней, чем мощь западных наставников и исправителей. Европейский мир под видом нравственности способен представить Лилет лишь то, что Лосский обозначит как формальную свободу, не дающую автоматических гарантий войти в Царство Божие. И вот животный атеизм и монотезим Лилет открыто торжествует над рафинированной религией светского добра и приличий, сочувствия и "прав ребенка", которым девочка-вамп себя давно не считает.
Какое все это отношение имеет к настоящей вере, поиску Бога в человеке, истине? То же, какое имеет к сим высоким материям любой живой документ, описывающий битву человека за свою сущность. Лилет полностью пала в дебри порока, потеряла сестру, едва не погибла от рук коррумпированного полицейского, но выиграла битву с мелкими божками действительности. Один из которых бубнил: скорее удовлетвори клиента, другой: брось курить и зубри английский. Лилет животным образом осознала, что к Богу и нравственности (то есть ее личной судьбе) первое и второе имеет примерно одинаковое отношение. Тезис наставницы с вечно удрученным лицом — "Эту девочку надо спасать от нее самой" так и остался сухой схоластикой.
В отличие от жизни, где Лилет еще способна пережить катарсис скорби, узнав свое подлинное "я" в осколках зеркала, разбитого во время облавы на стриптизерш.

Сергей БРЕЛЬ



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru