Материалы номера № 20 (121), 2014 г.

— Федя, не гони так, ради Бога! Мы однозначно опоздали, посмотри, какой гололед!
— Да брось, дорога липкая, как наждачка. Мы-то ладно, а Сашку кто в школу отправит? Ленка, наверное, и с танцев еще не вернулась; ему же нельзя занятия по английскому пропускать. Успеем.

Дачные домики мелькают мутными контурами, прерываясь лишь фоном застывшего леса.
— Боже, и зачем нам нужна была эта вечеринка — ой! — потише! — подумаешь какой праздник — 7 ноября. А у меня сегодня доклад. И ты, наверное, еще лишку выпил вчера. Чертовы Перовы и их дача! А Санька? Ну почему, почему было нельзя нанять репетитора, вместо этой подготовительной школы, говорила же, а?
— Ага, и няньку в придачу, с этой, самой, гувернанткой. Тсс. Успокойся, мы опоздаем только чуть-чуть.
— И Аленка, конечно, Саньку не отведет…
— Ну, Аленка, что? — возраст у нее такой — по дискотекам и мальчикам бегать. У всех так. Успеем.

Встречные машины выныривали из глубины поворотов, и, казалось, на мгновение, что сама дорога извергает из себя вулканы брызг.
— Фу, мне что-то нехорошо, Федор. Меня подташнивает; давай помедленнее; не хочется пачкать машину. Мы успеем…
— Успеем, Любаша, ты подыши: носом — вдох, ртом — выдох.

Сумерки медленно оседали, цепляясь за деревья и туман на обочинах.
«Черт, мигни еще раз!» «Ближний переключи!» «Слепит!»
— Разметка…
Дерево треснуло от удара. Пошел мелкий снег.

— От него вчера письмо получила, что, мол, обиды не держит, прошлое кануло куда-то там в лето, и помощь предложил, материальную. Черт, как снег на голову, братец родненький. О‑ох.
— Лен, дак это, и возьми…
— Молчи уж и наливай, урка хренов! Знал бы ты, как мы жили, как издевалась, дура.
— Так я ж интервью его видел, по этому, телеку, нормально…
— Что интервью, а? Может он так, на публику сказал… что сестра я его, воспитала сказал, а как все было, в натуре, знаешь?
Спирт не пошел; она долго клохтала, пытаясь занюхать сальной коркой.
— Когда предки погибли, мне и шестнадцати не было. Опекуном стала тетка Лиза, Курбатова, которую дома почти и не видели; молодая, вся из себя, шлялась по ночным клубам, да мужиков разводила, тем и жила. Ну а я — подружек наведу, а Саньке тогда пять лет всего было, ну мы оргии и устраивали. Шестерил нам, синяки по всему телу, изгалялись по полной. В общем, веселились, как могли, а он только взрослел и покорно все исполнял. Постарше стал — по дому у меня ишачил: полы мыл, по магазинам, жратву варганил, и все такое. А вместо английской школы, куда его родичи пытались впарить, обычную восьмилетку тянул. Как он успевал учиться, ума не приложу, и хорошо ведь учился. Вот такая житуха была, а я ведь еще не все рассказала. Ты наливай, наливай.
— Ну, ты, Ленка, в натуре, да… Да хрен с ним, с фраером дохлым, выпьем, так сказать, за наш бытовой союз, и в люлю.
— Он как в институт поступил, больше я его и не видела. Двадцать лет утекло. Ты думаешь, он там — на публику? Или взаправду, от сердца? И ведь письмо написал. А в телевизоре он хорошо обо мне говорил, что сестра единственная, воспитала…
Или он, падла, мстит мне так? А? Способ нашел, курва! Да я его, козла такого, в клочья порву!
— Э, тебе уже хватит, спирт не прокиснет, да и конь из стойла рвется; хорош ты…
Допив бутылку, они сникли на прикрытом тряпьем матрасе.

— Юноша, Тибет уже не тот, что был до вторжения Китая. Истины подменили. Чего же ты хочешь от меня, простого монаха?..
«…»
— Ну что теперь скажешь о «том» Тибете? через многие годы?
— Ты бросаешь камень с этой горы, но не подозреваешь, что он может пасть на голову чужестранника, и тогда будет война между двумя народами. Это — и есть повороты…

Теперь жить точно незачем. Даже рада, что не вышло в тот раз. Но я любила, всем сердцем, каждой частичкой своей души боготворила его и им созданное. Буквочка, слово, фраза, все «Одиночество» отдавались во мне мучением — я не хотела с этим жить. Я рыдала над книгой, выученной наизусть, понимая, что не могу быть рядом с ним, не смогу стать счастливой, никогда. Только титульный, и одиночество.
Две горсти снотворных и вон. Лишь там я могла подождать. «Туда, туда, где покой, вечность и счастье обладать тем, чем здесь я не в силах…»
Но — откачали. Сослались на несчастную любовь, юношей-подонков и подростковый суицид.
Им не понять. И объяснять не стала. Разве можно понять, что вот эта книга, вот моя единственно возможная любовь. Я ощущаю каждый ее листочек, читаю, как слепая кончиками пальцев, по невидимым строчкам; сквозь коленкор переплета я вижу ее смысл. Она — совершенство.
Я видела его. Он аватара, воплощение Бога; я знаю — простой смертный так не может написать. Я раздавлена его смыслом; нет слез, нет шанса на жизнь. Я люблю его, люблю его книгу, его откровения. Я чувствую: книга — он сам, его душа, его отчаянье. И отчаянье во мне: он близко и так далеко, и только решение — уйти навсегда, в свой предначертанный поворот.
Она набрала ванну и с книгой в одной руке и лезвием в другой улеглась попрощаться. И когда вода зарозовела утекающей жизнью, она еще дочитывала заветные страницы.

— Александр Федорович, ваша книга наделала много шуму в массах, чем вы это объясните?
— Я понимаю: слово «наделала» — для истинных гурманов. А «массы» вовсе не шумят, они — в тревоге.
— Да, несколько, э‑э‑э… но все же, что же такого магического или мистического в ней, ведь, по сути, там почти полное отсутствие сюжета?
— Сюжет индивидуален и, можно сказать, не несет практической пользы читателю. Всем повелевает эмоциональное настроение, и именно чувства и эмоции так гипнотизируют читателя.
— Вы можете, вкратце, интерпретировать смысл этого?
— А вы почитайте, я уверен, что вы не читали, — почувствуйте и попытайтесь найти собственный смысл.
— Но так не бывает, чтобы у каждого…
— Извините, что перебиваю — так еще не бывало. Это все.
— Еще всего пару вопросов.
—?
— Вы долгое время жили в Тибете, но в своем романе вы совсем не упоминаете о жизни в этой загадочной стране, об ее нравах, религии?
— Религии, вы говорите? Позаботьтесь лучше о своей душе.
— Благодарю. Еще вопрос: почему вы отказались от литературной премии?
— Она мне не нужна.
— Но признательность, общественное мнение?
— Общественное мнение? У меня другие авторитеты. Общество, издатели — где они были, критики? Что делали все это время? — подтирали моими рукописями свои лоснящиеся зады?
— Ну, про планы на будущее мы спрашивать не решаемся, хватит с лихвой и этого. Читателям интересно ваше прошлое, ваша семья. Нам только известно, что после трагической гибели ваших родителей, вас воспитывала фактически одна сестра?
— Все, что могу сказать ей — это искренние слова благодарности. Если бы не она, кем бы я вырос, кем стал? Она определила всю мою дальнейшую судьбу, и эта книга — частичка ее любви, ее воспитания. Лена, я все написал тебе в письме, ты приходи, когда будет угодно. Адрес знаешь. Я буду ждать.
— Ну и в заключении…
— Все, этот поворот — заключение.

Разномастная и не слишком длинная процессия провожала в темный путь пережившую себя содержанку Елизавету Курбатову. Из надгробных венков выделялся один, благоухающий экзотическими цветами, с двумя ниспадающими шелковыми лентами, на одной из которых было что-то выгравировано золотыми иероглифами, на второй: «От давнего друга в последний поворот».
Священник запел свою заунывную песнь, и вдруг пошел дождь.

— Ты слыхала, Михална, у Перовых-то дочка — того, руки на себя наложила!
— Ох, Николай-угодничек, упаси душу усопшей. Так говорят, она и была того — двинутая, все по больницам и моталась. Вот горе родителям-то, ведь самая младшая из детей, любимая дочка.
— А этот, говорят, ухажер иедный, куда-то в Азию уехал, не то в Индию.
— Паренек-то светлый был, в институте по ихним языкам учился. Жаль парня, и институт бросил, уехал. Им же всего-то ничего — по восемнадцати было.
— Да, упаси боже душеньки.
— Свят, свят.

— Александр Федорович, можно вас на пару слов.
— Да, капитан.
— По официальному расследованию вас вызовут как потерпевшего по повестке, ну а между нами, неофициально, как вы ухитрились его обезвредить, ведь он профессиональный домушник, опасный рецидивист?
— Я долго жил в Тибете и обучился некоторым приемам единоборств.
— Но ведь вы спали, когда он влез?
— Я чувствую посторонних.
— Неплохо вы чувствуете. У него был обрез, а теперь перелом руки в трех местах.
— Да, неплохо…
Из подъезда выводили задержанного.
— Это она все, сука, Ленка, сеструха его, а он сам хотел ей денег отвалить! Она падла все придумала! Волки! Руку не трожь! Ленка, сука, подставила! Убью!