Материалы номера № 48 (149), 2014 г.

Мы забрались в такие глуби,
что стало тяжело дышать.
Мы так давно друг друга любим,
что начинаем уставать.
И что-то там, в душе, сточилось,
прогнулось, перенапряглось.
И пониманье истончилось.
Любви проскальзывает ось.
Молчим, киваем и шуткуем.
Уныло смотрим, мудро врем...
Мы лжем! А, значит, существуем.
А будем лживы — не помрем.
И не страшны уже утраты...
И начинаем понимать,
что все! — любить уж поздновато...
Но что не поздно умирать.

Незримая есть биссектриса,
ненужная миру межа...
Ну, как вам живется, метисы?
Раздвоена кровь и душа.

Спешат головами поникнуть —
изгои! — проклятья не снять.
К чужим не желают приникнуть!
Своих не желают признать!

Велит и насилует время.
Зовет осознать и решить.
И выбрать полкрови и племя...
А кровь неугодную — слить.

Надменный, гордый, в атрибутах власти:
при клюве, гребне, шпорах и хвосте,
он гнал ее, он гнал, исполнен страсти,
готов — всегда, любую и везде.

Она ж свою работу выполняла —
бежала обреченно от него,
кудахча, квохча, с шумом придыхала,
скрывая от подружек торжество.

Мясистая и белая, хитрила,
вкруг мусора петляя и юля.
Она его все больше заводила,
выписывая гузкой кренделя…

Он молча гнал ее — глаза навыкат.
Она ж, чтоб честь свою не запятнать,
бежала. Ну а он — ее владыка,
алкал догнать, достукаться и взять.

Минут пятнадцать так они носились:
пыль, перья, гогот, квохт, собачий лай...
Потом амуры пели и резвились,
когда ее загнал он за сарай.
И наскочил, растрепанный и мятый,
как дикое, голодное зверье,
как гриф, как кондор, как фашист проклятый,
на чистую и юную ее.

И стал клевать, как злая тварь лесная.
Топтал, давил, подпрыгивал и мял.
Терзал когтьми!.. О, право, я не знаю,
как он хребет ей, слабой, не сломал.

Казалось, что теперь она загнулась,
что у сарая ей околевать...
Но вот очнулась, скромно отряхнулась
и снова пшенку начала клевать.

А он уже другую безоглядно
преследовал, проходу не давал...
С каких харчей? — Мне было непонятно —
он, бедный, и пшена не поклевал.

Сколько льдов, и снегов, и тумана!
Сколько слез и предательств во мгле!
Где теперь моя грустная мама? —
Тридцать лет в этой грустной земле.

Не успел проявить интереса,
ни помочь, ни отринуть кошмар.
Почему из веселой Одессы
вдруг рванулась она в Краснодар?

Над былым — голубая завеса,
за которой клубится беда.
Я родился в период репрессий,
и они не прошли никогда.

Сколько хамства, и лжи, и нахрапа!
Комсомолия, голод и культ...
Что содеял мой ветреный папа,
чтоб тебя уничтожил инсульт?

Эта жизнь расцвела и распалась.
Все забыто — осталась молва.
Впрочем, нет — ничего не осталось!
Лишь душа твоя, чую, жива.

Все летает она над Москвою
легким облачком в мареве дня.
А ночами кружит надо мною
и глядит, и глядит на меня.

Стоит, опухшая, хмельная...
Блюет, опершись у перил...
Она?  Нет, нет... ОНА! Я знаю...
Вот та, которую любил!

В какие же забиралась кущи
бомжиха —  мученица дна?
Подбитый глаз, чулок приспущен,
стоит, растрепана, бледна…

И, не оправившись от шока,
я вспоминал, боясь взглянуть,
ее роскошнейшую попу,
ее божественную грудь…

Вокзальные мелькают лица.
Таращатся. И пот на лбу.
Она блюет и матерится,
и злобно смотрит на толпу.

И, отвернувшись виновато,
я вспоминал свою вину:
как мы рассорились когда-то,
и я пустил ее ко дну.

И как в одной из подворотен
я ей кричал: — Ты неверна!..
Как я был мелок, горд и злобен.
Как горько плакала она…

Во мгле и подлости земля.
И белый свет не мил.
Мне кажется, что гибну я,
а это гибнет мир.
Душа в развалинах лежит.
Бессмыслица и жуть.
Мне кажется, что мир дрожит.
А это я дрожу.
И чую, горечь затая:
дни жизни сочтены —
вросла агония моя
в агонию страны.

Неопрятная опушка
сирого леска…
Говорливая кукушка.
Лютая тоска.

Хорошо б забыть, забыться
в дебрях суеты.
Жить, как бабочки и птицы,
дети и цветы…

У прохожих свет на лицах…
Длится день, звеня…
Эта жизнь в цветах и птицах
все ж, не для меня.

Даже нечего пытаться
так прожить всерьез,
Даже если и удастся —
не избегнуть слез.

Незабудки вдоль кювета
травы, лопухи…
Словно Тютчева и Фета
ранние стихи.

Верил музыке и книжкам…
Скошены мечты.
Тяжело мне, если слишком
много красоты.

Не привык, чтоб громогласно
свет царил в судьбе.
Тут настолько все прекрасно —
мне не по себе.

Шмель поет — цветок смакует
Воздух стриж стрижет…
А кукушка все кукует…
Неужели лжет?