Материалы номера № 51 (152), 2014 г.

Поди не спутай – дело прошлое —
все нити хроноса и тени.
Позднеосенних листьев крошево.
Обход вечерних заведений.

Тут наступал, а там соскальзывал
почти что в пропасть со ступеньки.
Но все равно опять заказывал
на все — до ломаной копейки.

Сидел в тени, и тени множились,
во тьму потом перерастая.
Там от шансона стены ежились –
а пелась песенка простая.

Про то, что ветреными нитями
вовсю влекутся листья в нети.
А света грешные ревнители
тенями теплятся на свете.

уже и не вспомнить навскидку
в котором  к примеру году
стряхнули никитку как нитку
тишком с рукава на ходу

когда передумали реки
на север по-старому течь
когда в пиджаках человеки
с трибуны корючили речь

когда была снова здорова
впотьмах транспарантов заря
и супились танки сурово
на дне выходных ноября

и сердце колесная белка
в бутылочном счастии снов
на силу держалась как целка
когда у ворот сердцелов

и позже когда отворили
и дальше когда понеслось
когда уже было не в силе
не пелось ему не спалось

парадные числа забылись
любимцы в парадных спились
прицелы у техники сбились
рога недотрог расплелись

обратное зренье что дышло
и то оно правда и то
и что же из этого вышло
коню по фасону пальто

судить своему перепало
копытиться фыркать нудить
хватило ему или мало
ему самому и судить

Заехать в лес и рухнуть ниц –
все горе – не беда.
Оплечь чащоба без границ,
паслен и лебеда.

Распад пути, уход в траву,
в прикорневую глушь.
Рассудок это наяву
переварить не дюж.

И сон средь стеблей тишины
цветет над головой.
И только систолы слышны.
И значит — ты живой.

без таблеток спится этим летом
сновиденья спиться не дают
в городке далеком и нелепом
и не тороватом на уют

там впотьмах у зарослей наружных
где шныряют лисы не пришей
тишина висит на ржавых ружьях
огородных пугал сторожей

с вековой досадой и обидой
на соседей зарятся дворы
в недрах ночи тучами обитой
и забитой тьмою мошкары

в пущах перекрытий потолочных
мышьи безумовые бега
по маршрутам строчек полуночных
в облака дорога недолга

бродят сны безумием несомы
у обочин млечного пути
сколь не рой родные хромосомы
ничего иного не найти

их несокрушимою красою
славно мерить тутошний разброд
и пока костлявая с косою
не возникла утром у ворот

живы шансы в облачности низкой
обнаружить брешь наверняка
и сполна измерить звездной риской
все что взято всуе с потолка

Был Иван, и нет Ивана.
Взял и вышел без обмана.
В снах теперь да на устах.
Голова лежит в кустах.

Ветер в поле землю пашет.
Лебеда ушами машет.
Речка берег тормошит.
Туча ветром дорожит.

Брешут псы без остановки.
Затеваются обновки.
Обновляется вода.
Кровь уходит в никуда.

Нет Ивана, и не  надо.
И с живыми нету слада.
Не мешайся, голова.
Все в округе трынь-трава.

Огрузлый август задрожит,
прилежной ржавчиной прошит,
затравятся ветра.
И реже станется уже
погожий день на рубеже
меж присно и вчера.

В пустой тоске заподлицо
катать укромное словцо
вчерашнику с руки.
Скрести небритую скулу,
упрямо пялиться во мглу
с ладони у щеки.

И видеть транспорт гужевой
за пеленой предгрозовой
в окрестном сосняке.
И все ж немного погодя
успеть до позднего дождя
промяться налегке.

Проделать сумеречный путь
до станции какой-нибудь,
забиться под навес
и долго слушать темный шум,
как будто выгадает ум
грудную речь небес.

И занеможется стволам,
что с постояльцем пополам
косую сырость пьют,
и растревожатся верхи
грозой с неведомой реки
на несколько минут.

Потому ли, оттого ли
потонули, что в неволе
в безоглядных облаках,
что синица не в руках?

Ублажали, угрожали,
сказки замертво рожали –
Боже, право, не пусти
птицу стискивать в горсти.

Той безбожно мнится тоже
вместо пота тесной кожи
ветер снов, угроза туч,
пепел, чуток и летуч.

Не собрать его  в пригоршни –
света легче, плача горше,
про досады и труды
утекающей воды

потому молчит, что светел,
оттого горчит, что пепел –
птичья тень на сохлом дне
счастья, выпавшего мне.

Лист рыжепалый и пропащий
с утра куражится над чащей
на пересохшем черенке.

Его осенняя забава
блажить налево и направо,
квитаться с прошлым налегке.

То прянет грудью окаянной,
как будто ветер океанный
всю жизнь ему и сват, и брат.

То навострит лесные уши
по направленью голой суши,
ветрами выбритой стократ.

Но вдруг замрет и заглядится,
как будто глина иль водица
для бога, собственно, одно.

И было все ни тем, ни этим,
и незапамятным столетьем
зачем-то в явь обращено.

И ржавый в пепел превратится.
И не отыщет чащи птица,
с утра над кронами кружа.

Капризно бога заиканье.
Убого лиственное знанье.
Безукоризненна межа.