Строят мост, вбивают сваи.
Но поэту нужен плот
И язык, что в душу впаян…
— И сердечных сверхчастот!

И река бурлила чтобы,
Излыгая волю высей,
Чтобы искру снова высек
Прометей, впадая в штопор
От сумбура темных мыслей.

И смеется прежний, тот,
Что живет бок о бок с нами,
Строит мост, вбивает сваи…
Но поэту нужен плот!

Жизнь навстречу.
— Здравствуй, Жизнь!
Проскользнула, улыбаясь загадочно.

Смерть подошла с машинкой закаточной:
— Не торопишься? Задержись.
Здоров ли будешь? — снимая фартук. —
Не все, что безответно — фатум.
Садись за стол, споем дуэтом,
Пока слова исходят светом.
А та, что мимо, — черт ли в ней!
Зачем спешить в толпу огней?
Ведь нам милее яблоневый снег.
Не правда ли, — ау-у! зме-ей!

Вдруг — гром, или роялей страх:
— Ура! Ура! — рассыпалась клавиатура…

О, приходящая натура до утра!
Как лента пестрая пестра.

А в изголовьях медсестра —
Растрепанная книжка — Сказки.
И сон-Ясон, Сон — повелитель пазлов.
И тема, смерти назло, —
О ямщике, харонящем салазки.

Скажите мне, любезнейший прохожий,
Я заблудился в чьем-то сне?
А он протягивает мне вожжи
И ножик, и детский заливистый смех,
И топот убегающих ножек…
Похоже, в дверь — соседи; не проснусь…
Но поздно… черт! Кто там? — Русь.
Наутро все — белым-бело.
И одиноко, и пустынно.
Я жив и голоден. Мне почему-то стыдно;
Что это в душу мне взбрело?
Овраги по дороге, словно ложи.
Воскресло солнце. Мертвое село.
И никаких нигде прохожих.
Пустая трасса. Крест, венок…

Позднее утро, унылая январская слякоть.
Чуть-чуть подморожено, скользко и хрустко.
Верхушки домов, словно арбузную мякоть,
Выхватило солнце, чтобы не было так грустно.
И вновь облака невыпавшим снегом дразнят.
Привычный в прошлом снег теперь — праздник.
Наш памятный багаж может быть не так уже емок,
Но буранов, метелей, игрунок-поземок
Не забудут до слез романтики скитальцы,
Поэты и прочие отмороженные пальцы.
И кровью захлебнувшееся сердце,
Застрявшее в приоткрывшейся дверце.

Закладкой, выпавшей из книжек,
Мне прошлое — ярче и ближе.
Оно по-настоящему живое.
А заоконье беззастенчивое лижет
Не нож в мороз, а мертвые
Слоистые обои.

Перешагнул из века в век, — не спотыкнулся.
Строитель в каске плиты чалит.
Царевна-Лебедь у причала кормит чаек.
Я — мелкий и ритмичный, вроде пульса.
И полный неба ранец за плечами.
Феерия разорванной спирали…
Рывком очнулись — не плакали, — орали.

За развалинами маслобойки,
В овраге, мой друг шипастый
Вдруг украсил себя, разбойник,
Розой, как дружка-проповедник
Перед влюбленной паствой,
Как в жар июля неказистый ледник.

— Не бойся быть смешным и диким.
Ну, если ты поэт, а не садовник.
Сначала ты поэт, а уж затем к великим
В подмастерья, —
Царапнул руку мне шиповник. —
И не забудь: шипы — отъявленные перья.
И, уколовшись раз, — намеренья благие, —
Ты сам себя бросаешь в летаргию.
Пути назад… никто не возвращался…

Я только посмеялся.
А он прощался.

Метель укрыла подробности,
Как ладились бесы мой гроб нести,
Как свет застрявшего вездехода
Вдруг подрубил процессию исхода,
И ангелов кружащая пехота
Смешала знаки в краткий стих…
Метель-метель, и колокол надежды
Бессилен разлепить прозревшие нас вежды.

Догонит ли рассудок помраченье?
Теория бесстрастна — никогда,
Когда недуг стремится за печенье
Отбросить хлеб — еда! еда! —

Беснуясь вскачь о золотом корыте,
Свое начало проклиная вновь и вновь,
Не замечая, что дары те —
Не хлеб и не вино, а ребятишек кровь.

Догонит ли рассудок помраченье?
Возможно ли, чтобы рассудок сдох?
Отчаянным мерещится свеченье
На той Горе, но это взрыва вздох.

И полнится то жуткое корыто!
Бог позабыт. Все позабыто.
История не учит ничему,
Когда инстинкту — да! и — нет! — уму.

К отцу пришел, проспавшись, сын.
Ответ был прям, вопрос — косым.
Когда-то насущный, реальный вопрос
Искусственной плесенью ныне зарос.

Вопрос поставлен был ребром.
Его не решили ни Эрос, ни ром,
Ни время, вошедшее в зрелую пору,
Где места нет ни сомненьям, ни спору;
Лишь чавканье чванное по часам,
Да чтобы кто гордость твою почесал.

Но кто не сжег свои мосты,
Кто помнит, что такое стыд?
           К отцу пришел бродяга-сын.
           Пришел во фраке, но босым:

           Я видел жизнь, никого не виня.
           Я знаю все про толерантность.
           И, боже мой, какая радость,
           Что я пингвин, а не свинья!
           Я понял смысл своих отцов!
И — сел высиживать птенцов.

— Ужели плотника сын не поразит нас чудом?!
Глухое небо плескалось пойманной в сачках
Форелью. Но то, что отразилось в царственных зрачках,
Поныне скрыто в нас отяжелевшим блюдом.
И в этом, может быть, решающий вопрос:
Не блюдо в нас кипит, — вибрирует поднос?