Погруженная в чтение Ира не отреагировала ни на резкий гортанный крик, ни на людские истерические вопли, она, как бы и не сразу их услыхала. Обернувшись, увидала упавшую женщину, что стояла в очереди за билетами в пригородные железнодорожные кассы сразу за ней.
Ей сразу вспомнились и Достоевский, и его князь Мышкин, Гай Юлий Цезарь и Магомет. Не было сомнения, что у женщины был приступ падучей, и ей была необходима помощь.
— Звоните в "скорую"! — громко сказала она, обращаясь к очереди. А сама склонилась над больной. Повернула ей голову в сторону, чтобы пена стекала изо рта. Женщина была без сознания, сначала лицо побледнело, потом к нему подступила кровь, тело подергивалось. Чтобы находиться ближе к ней, девушка уселась прямо на нагретый солнцем асфальт. "Главное, чтоб до приезда неотложки состояние ее не ухудшилось", — постоянно говорила она себе...
— Позвонили в "скорую", в 02? — спросила Ира.
Ответом было молчание.
Тогда она, по мобильнику, сама набрала спасительные цифры.
— Вокзал Харьков — Южный, пригородные билетные кассы, у женщины эпилептический приступ. Да, ждем, если возможно, то быстрее, она все еще не пришла в сознание, — устало объясняла она.
Глянув на часы, девушка ужаснулась: до отправления электрички оставалось шесть минут. Решила, что с билетом обойдется, тут бы успеть на перрон, если что штраф заплатит.
— Люди!— обратилась она к стоявшим: "— Пожалуйста, мне очень-очень надо ехать, моему деду сегодня исполняется восемьдесят лет! А "скорая" на подходе. Кто-нибудь побудьте с этой женщиной".
Люди, молодые с рюкзаками и пожилые с сумками, родители с детьми, все спешили в этот пятничный вечер за город, на природу, к себе на дачу, на участки, на пикники и иные увеселительные прогулки, отводили глаза, отворачивались, будто и не слышали ее…
Вокруг Иры, сидевшей на асфальте рядом с больной, образовался островок тишины, особенно слышной в вокзальном шуме и гаме.
Опустив голову, словно устыдившись, девушка сосредоточилась на лице больной, судороги у той ослабевали…
К приезду "скорой" женщина пришла в себя, но не могла понять, почему она здесь находится, ни того, что с нею, сознание оставалось спутанным.
Когда машина увезла больную, Ира тоже пошла на негнущихся ногах к скамейке. Облокотилась затекшей спиной о скамейку и подумала, что же она сейчас скажет деду. Но внезапно мысленно она перескочила к Олегу, своему дружку, с ним она была обручена и за которого собиралась к Новому году выйти замуж. Вдруг припомнилась его плохо скрываемая неприязнь к ее деду, единственному, к кому она из всей семьи была по-настоящему привязана и с кем была всегда от начала своей жизни. Он, пожалуй, и был единственным ее по жизни другом и советчиком. Дед Ефим, или как она его называла "мой Фима". Вспомнила, как раздражала Олега эта ее привязанность к деду, и то, как она его называла Фимой. Раньше Ира, смеясь, думала, что парень ревнует, но только в эту минуту до нее дошло, что ему был неприятен не только дед, но и все ее знакомые, что были евреями тоже!
Это "открытие" потрясло ее настолько, что ей пришлось глубоко вздохнуть. Всплыло лицо Олега в тот момент, когда она знакомила его с дедом. Какое-то смешанное выражение удивления… и отвращения, а ведь тогда это было ей неясно. Но именно это подспудное "знание" заставляло ее откладывать и не раз переносить дату их свадьбы. Что-то необъяснимое мучило ее?! То, что для ее избранника чужим, чуждым, а, может, и ненавистным, был дед, ее дед! Нет уж, деда она не сдаст никому и никогда…
Начала набирать номер деда, чтоб объяснить свое опоздание, рассказать ему все, уж он-то поймет. Как вдруг ее обожгло, нельзя, нельзя ему об "этом"!
Не раз слышала Ира ту историю. Дед часто вспоминал свою старшую сестру Иду. О том, как она отлучилась из вагона, направлявшегося в эвакуацию, она ушла с чайником добыть кипятка. Он говорил, про то, что как мама не сердилась, как не кричала на упрямицу, та вышла из вагона, как оказалось, навсегда. Поезд тронулся, увозя семилетнего мальчишку, плакавшего над мамой, потерявшей сознание от горя.
Когда в 1944 году они вернулись в Харьков, то соседка по лестничной клетке, остававшаяся в оккупации, рассказала им страшную историю…
Оказалось, что шестнадцатилетняя девушка с чайником полным кипятка остановилась, чтобы помочь женщине с припадком падучей болезни. Больную сотрясали судороги, и девушка следила, чтоб она не поранилась. В то же время она упрашивала, умоляла проходивших мимо, проносящихся, снующих в вокзальной суете людей помочь несчастной. Кричала, что она опаздывает на поезд в эвакуацию, на последний в своей жизни поезд, но никто не остановился, никто не откликнулся, никто не помог, может, и не услышал ее, не увидал, ни слез Иды, ни судорог эпилептички…
Ничего не осталось юной девушке, как вернуться домой. Потом она сама ушла в гетто в районе Тракторного завода, а в январе 1942 года нашла свою погибель, как и остальные, оставшиеся на территории Харькова, евреи в глубине Дробицкого яра…
Ирина, содрогнулась, услыхав от деда об этой семейной трагедии. И всякий раз, когда она рассматривала выгоревшие старые фотографии из дедовского альбома, на которой видела погибшую еще в ранней юности девушку, то почему-то всегда представляла, что это она сама. Да и ведь полное имя ее, по настоянию деда, включало и имя его погибшей сестры — Ираида!
Наконец отозвался дед, прокричавший в трубку голосом совсем не восьмидесятилетнего человека.
— Ну, наконец! Где ты?
— Я люблю тебя, Фима! — сквозь слезы вдруг проговорила она.
— Что случилось?! — дед чувствовал малейшие изменения в ее настроении.
— Прости, я опоздала, вот такая я непунктуальная и вообще непутевая, несобранная, не, не, не… Следующая электричка через 45 минут уже…
— Ладно, что уж, не переживай. Останешься ночевать, завтра все равно суббота.
— Ладно, Фима, останусь, — и подумала, что спешить все равно нечего и не к кому, не к Олегу же, — знаешь, дед, а ты был прав, что "история происходит первый раз как трагедия, а второй как фарс".
— Это не я, а Маркс!
— Не ворчи, целую!
Закончив разговор, почувствовала облегчение, все же не в гетто и не в яр попала она, всего-навсего опоздала на электричку. Раскрыла книгу, что читала, еще до этого происшествия, но остановилась на заложенной странице и не смогла читать дальше. Героиня повторяла слова, звучавшие как завет, тюремного врача Фёдора Гааза: "Спешите делать добро!"

Он не мог бы сказать, что у него что-то болит. Ему было просто п л о х о. И еще он не мог ни встать, ни пошевелить рукой или ногой. Словом н и ч е г о не мог. Только думать еще мог. И думал…
Об отце, того доконали фронтовые ранения, когда он, Борис, еще в начальной школе учился. Отца он стеснялся, его одышки, приступов нескончаемого кашля, его большого кавказского носа (нос больше Боря видел только у киноактера Фрунзика Мкртчяна), на конце которого, казалось, всегда висит прозрачная капля… Отец был дагестанцем, по-современному — "дагом" И если когда-то, мальчишкой, он страдал от прозвища "нацмен", то нынче — от "хача" или "дага".
О матери, страховом агенте, маленькой бесцветной женщине, он думать не любил. Особенно в те времена, после смерти отца, когда началась эта череда приходящих и уходящих мужиков.
Место работы ее недолюбливал (она была страховщицей, страхагентом) из-за слова "страх", а тем более "государственный страх"!
Борис родился через год после войны. В юности он как-то подсчитал, что зачат был в мае 1945 года. Досадливо тогда подумал он про родителей, что, дорвались, наконец, до мирного ночного неба, небось, от одной мысли о мире сладко становилось миловаться даже на жестком узком топчане. Так он думал, устраиваясь удобнее, на своем (от родителей перешедшем к нему) топчане…
И что интересно, сейчас мысли об ушедших родителях не приносили досады, как раньше, а наоборот, на душе отчего-то становилось теплее.
— Наверное, сегодня ж и помру, к ним пойду, — сказал он спокойно самому себе.
Ветер с балкона распахнул дверь в соседнюю комнату. Борис услыхал голос своей нелюбимой жены Любы, говорившей по телефону. Ее он называл не Любой, Любкой или Любовью, а прозвал Жужжей. Мухой прожужжала она над ним последние четверть века. Теперь уж жили они как не терпящие друг друга соседи. По тому, что и как, Жужжа говорила, ему стало ясно, что речь идет о нем, и что разговаривает она с диспетчером "Скорой неотложной помощи".
— Ему плохо! — говорила жена.
— Откуда я знаю, отчего да почему, я не врач, а домохозяйка!
— Да, да, приезжайте уж скорее…
— Нет, он не лицо кавказской национальности. Он русский по матери и по паспорту, между прочим, тоже.
— Что?! Он подняться не может, я попыталась ему помочь, но ничего не получилось, а сыновья как на грех на работе и на учебе… Дата рождения — 20 февраля 1946 года.
— Что? Что? — голос жены срывался на возмущенный крик.
— Как это, старый?! Какой он вам старик? Ему только 51 год в феврале исполнился! Как это вы к таким не ездите?! Так что ему, по-вашему, умирать, что ли?!
— Что, что? Какие еще такие указания вы получили?!
— А, если он умрет?
— Вы что же мне советуете. При живом еще человеке уже сейчас идти в прокуратуру, чтоб доказывать, что его смерть была ненасильственной, а естественной?!
— Нет на ваше начальство управы! — стала угрожать она.
Он подумал, что когда ж кончится нелепость этого телефонного разговора? Его жизнь просто изобиловала недоразумениями и почти очевидными глупостями. Без особых способностей он так ничего и не закончил, даже техникума какого-нибудь, работал экспедитором, снабженцем, армию отбывал в стройбате, женился на снимавшей у него комнату Любке, всю жизнь не был уверен, что сыновья, даже и второй, от него. И словно бы услыхал мамин голос, она часто когда-то повторяла: "Лепится нелепица, не лепись нелепица…"
"Жужжа, не жужжи!", — хотел было сказать Борис жене, да не смог и слова промолвить.
Он только почувствовал, что теряет себя, свое "Я", то, что было им, Борисом…
Когда Люба, она же Жужжа, оставила в покое телефонный аппарат и вошла в комнату, муж был без сознания.
К середине ночи произошла остановка дыхания, отошел…
Это случилось в мае 1997 года, в городе Харькове…
Никто из присутствовавших, двух молодых парней, сыновей покойного и его вдовы Любови, не знал и не ведал того, что 52 года назад в эту же ночь был зачат человек, чей труп покоился на столе.