Иерусалим, 2015
Сразу сознаюсь, книгу невозможно читать, не попытавшись представить воочию каждую зарисовку этого сочинителя, не осязая или не зажмурясь от запахов, цвета, движений — предметов, мыслей и тел. Просто так уютнее, когда читаешь сборник стихов израильского русского поэта Семёна Крайтмана, у которой и название-подсказка: "про сто так". Книга вышла в 2015 году в Иерусалиме, издание Библиотеки "Иерусалимского журнала", и это своеобразный промежуточный итог творчества самобытного и интересного автора.
октябрь, дождь… как голова предтечи,
лежит на небе мертвая луна.
Про сто так и про двести — почти 190 страниц убористым кеглем сказочных и не очень историй и одетых в стихотворную форму размышлений — о прожитом, о любви и странствиях по свету, о печалях-радостях, о родных местах там и здесь… В общем, "семь симеонов" на новый лад — в круговерти одной поэтической (и дай, Господь, чтобы длилась и длилась…) жизни и многих человеческих судеб, заплетенных в строчки и строфы. Да и не просто вплетенных, а знающим толк созерцателем:
в дыму елозил импортный винил,
шипя, из джезв вываливалась пена,
Рэй Чарльз не попадал иголкой в вену.
цвела шелковица,
был бесконечен мир.
У Крайтмана мир вообще телесно-предметен — можно и пощупать, и вдохнуть. Присвистнуть от байки на Привозе и усмехнуться казарменной шуточке, сбить дыхание встречным страстным взглядом или содрогнуться от жуткой фотопамяти львовских бесчинств 1941 года. Он не жонглирует твоими эмоциями, читатель, но беспощаден к своим — в каждом стихотворении, из любых лирических стратосфер, будь-то самые нижние —
вокзальный буфет,
где щербатый пол
тоскливо и тяжело пропах
вареной капустой,
сырой крупой,
тамбурной случкою впопыхах…
или самые-самые из высших:
и небеса,
словно женщина,
в женской судороге
закрывающая глаза,
светлели, текли,
взлетали, преображались.
Инородное слово "реминисценции" весьма кстати, когда разбираешь вслед за автором обрывки обесцвеченных временем снимков последней четверти ХХ века — иной раз кровь так и ударит в лицо, когда приходит через строфу узнавание ситуации или ощущения.
не на радость живем,
да некому пришибить…
буде день, перенову
выстелит на покров.
Еще и неторопливый уральский ли, одесский говорок — дворовый и привокзальный — органично живущие в стихотворных строчках — моментальный эффект "дежа вю", а значит, принятия прочитанного совсем не на рассудочном уровне. Спонтанное течение поэтической речи — всегда отдельная удача, имея в виду, что умысел сочинителя рифмованных высказываний — скрыть сам этот умысел максимально искусно. Автору это удается замечательно. В его речевых ручейках — ни тебе валуна лишнего, ни топляка, торчащего где не попадя. Свидетельства, в первую очередь, громадной кропотливой работы над каждым стихотворным текстом, и во вторую — а лучше, заметим, наоборот — собственно поэтического дара.
хлеба мякиш катая пальцем костлявым по столу,
апостол Пётр говорит другому апостолу…
Мастер завязки-развязки, поэт и в композиции своих произведений умудряется вшивать страсти, мысли-неоднодневки, обобщения богатого житейского опыта, тонкие отсылки к поэтам других стилей и эпох, собственные словесные находки. И — размашисто, а иногда очень сдержанно — о сути поэзии проговаривается:
так удивительно —
в неискренних стихах
я слышу искренность и принадлежность к месту,
где ветру тесно от чужих фонем,
где все слова приводят в Вифлеем,
а их утрата — в город по соседству.
Вереница образов в стихах Крайтмана — пестрая и разноязыкая, этакий Вавилон в миниатюре. Библейские Исайя, Иезекиль и соседский Ерема уживаются на одной странице в нехитром ночном сне. Шекспир через эпохи от Пирра и Приама запросто узнаваем в медитирующем нынешнем музыканте либо писателе, либо… нуворише — так масти легли в колоде. Мифологический мир крайтмановских "штучек" прошивает читателя веками исторических аналогий, не отягощая, впрочем, заумным историзмом, а как бы предлагает этакий тур во времена и в себя, где пласты культурные перемежаются с совсем первозданно генезисными. Примечательно, что и сам Создатель в этой поэтической Вселенной может появиться то кошмаром "конопатого, злого Бога", то вот он уже "веселый Бог над теплым миром кружит/ и жаркими литаврами гремит". А иногда, наблюдая за нашими или чужими (Агасфера, к примеру…) житейскими передрягами, совсем уж по-свойски,
…Господь в это время
перетаптывается в облаках
и разводит руками:
"извини меня, так получилось".
Если впускаешь в себя сложенные в строчки и хорошо продуманные чужие мысли, важен резонанс и сопереживание — только тогда эстетическое наслаждение будет полным, и катарсис, может быть, случится. Это так же естественно, как восторг разделенного чувства или унылость октябрьского дождя, как комок в горле у Стены Плача или восторг неожиданного озарения. Нам в случае с Крайтманом повезло. Талантливый и умный поэт делает все, чтобы каждая его строфа, да что там — любая строка звенела в читательских голове и сердце с нужной негромкой амплитудой.
"Для всех, кто жизнь живет издалека" понятны находимые в текстах во множестве изящные метафоры — "дорожные знаки стоят, как на палочках леденцы", "жуют февраль неспешные медузы"; незатасканные яркие образы — "и вот в себя творящем падеже восходит город", "и по небу плетутся ангелы,/ как партизаны по болоту"; и вполне философские эквилибры — "Чарльз Дарвин убивает Одиссея и пишет про естественный отбор.", или — "и надпись “Ladies”/ на гнилом общественном туалете,/ как улыбка насильника,/ поцеловавшего жертву в губы".
Свободное парение то в мифической или библейской, то в грубой посконно-домотканной реальностях и стратах — этим удачно "грешат" больше половины его стихов. Смею вас уверить, заразная эта штука понравится и не отпустит читателя, пока не захлопнется книга на самой последней странице. В удивлении, что вот ведь — уже и все… А может, в предвкушении взять и перечитать снова? Там еще очень много любви и волшебства истинной поэзии.
Александр ПАВЛОВ