|
Материалы номера № 23 (175), 2015 г.
Анатолий Кутник
"Царь царей Александр Македонский"
"Граница", 2010
Перефразируя мысль Ю. Н. Тынянова, можно сказать, что автор задумал свое произведение, посвященное Александру Македонскому, не как "романизированную биографию", но как эссе о рождении, развитии и гибели великого полководца античности.
События, развернувшиеся в эпоху Александра Великого, воистину перевернувшие весь геополитический ландшафт гигантского евразийского ареала, явились одной из самых знаменательных вех мировой истории.
В течение одного лишь десятилетия возникла держава, равной которой человечество доселе не знало. Словно по волшебству, до невероятных размеров расширились рамки привычного миропорядка, и греческая, европейская культура распространилась по необъятным просторам Азии, коснувшись своим дыханием даже экзотических обитателей Индии.
Если сам великий полководец, полагая себя сыном Зевса, возводил свою человеческую родословную к знаменитым мифологическим героям Эллады Гераклу и Ахиллу, то правители государств, появившихся на карте мира после распада его империи, гордились своим политическим происхождением от божественного Александра. Два с половиной тысячелетия, прошедших (хочется сказать — пролетевших) со дня его смерти, породили настоящий океан всевозможных литературных сочинений, авторы которых, кто — вполне заслуженно, а кто — без всяких на то оснований, попытались создать образ своего Александра.
Рассматривая в свете сказанного представленную нашему вниманию работу Анатолия Кутника: "Царь царей Александр Македонский", наверное, имеет смысл поменять местами разделы традиционного критического анализа литературного произведения, где поначалу должны оцениваться успешные находки автора, а лишь затем — промахи и неудачи. Пойти на подобное отступление от общепринятых канонов меня вынуждает то обстоятельство, что промахи, если не сказать, провалы представленной книги видны невооруженным глазом, а ее достоинства приходится выискивать под микроскопом.
Позволю себе осторожно предположить, что роман-эссе (быть может, так стоит назвать жанр этой книги) Кутника следует отнести к литературе символизма, в которой, по меткому выражению В. Я. Брюсова: "То, что мы обычно считаем воображением, может представлять высшую реалию мира".
При создании некоего исторического полотна, в котором наличествует столь многофигурная композиция узнаваемых из учебников персонажей, авторы нередко склонны сетовать на скудость имеющихся источников. К теме, избранной Кутником, подобные жалобы явно неприменимы, поскольку, слава богу (или богам, учитывая тему), исторических материалов, позволяющих подробнейшим образом осветить самые потаенные уголки этой эпохи, до нас дошло предостаточно. Автору остается только разобраться в море информационной разноголосицы и выбрать для себя главное. Подобно некоторым писателям, исследовавшим эту эпоху в XVIII и XIX веках, Кутник, видимо, попытался опереться на документальные материалы, известные как придворные дневники — эфемериды, чье название он столь часто и любовно воспроизводит в книге. Беда только в том, что тексты эфемерид впрямую не дошли до нас, а изложенные в них события вошли в состав более поздних исторических сочинений. Разумеется, с наибольшим вниманием и доверием следует отнестись к писаниям тех авторов, которые не просто являлись современниками полководца, но и сопровождали его в долгих и трудных походах. Официальную историю походов составлял Каллисфен, провозглашенный главным историографом македонского царя и занявший эту должность по рекомендации мудрейшего Аристотеля. Сохранившиеся фрагменты этого сочинения дают представление о событиях в панегерическом, возвышенном тоне, который несомненно должен был льстить тщеславию полководца. Свои воспоминания оставили также Птолемей Лаг — будущий царь Египта, считавший себя законным наследником Александра, флотоводец Неарх, архитектор Аристобул, кормчий Онесекрит и распорядитель двора Харет. В несколько более поздний период огромным вниманием читающей публики пользовались труды александрийца Клитарха. Однако до нашего времени сохранилось лишь пять основных исторических трудов об Александре Македонском, принадлежащих Плутарху, Флавию Арриану, Курцию Руфу, Юстину и Диодору Сицилийскому.
Тем большее удивление вызывает тот факт, что одним из двух главных персонажей работы Кутника предстает некий Аристид — могущественный придворный летописец, носящий в книге пышный титул "Главный Составитель Изложений", уместный разве что для Швамбрании. Напрягаем извилины. События, связанные с Александром Македонским относятся к периоду с 356 по 323 гг. до новой эры. Исторической науке известно несколько лиц, носивших имя Аристид: 1. Афинский политический деятель 5‑го века до н. э. 2. Писатель из Митилены 1‑го века до н. э. 3. Странствующий оратор 2‑го века новой эры. 4. Греческий грамматик 3‑го века новой эры.
Как видно, никакого Аристида с острова Лесбос, да еще к тому же главного бытописателя Великого Македонца, в природе никогда не существовало. Могут возразить: автор создавал не документальное произведение, не монографию, а исторический роман, в котором имеет полное право на художественный вымысел. Но отчего же тогда все прочие персонажи являются лицами сугубо историческими? Более того, этот мифический Аристид, будучи по книге ближайшим сподвижником Александра, берет в жены дочь наместника Мидии (на самом деле — Парфии и Гиркании) Фратаферна, чего, естественно, не было и в помине. Кутнику откуда-то даже известно имя этой девицы Зарина, что неизвестно никому из античных историков.
Появление этого мифического персонажа, порожденного фантазией Кутника, не выдерживает логического объяснения, хотя, впрочем, искать какую-либо логику в данном произведении — занятие безнадежное. У меня даже возникла крамольная идея, а вдруг в образе Аристида автор вывел самого себя, телепортировавшись из нашего жалкого технократического века в романтическую эпоху античных героев и философов. В таком случае в книге действительно имеются определенные признаки символизма. Кутник выбирает весьма спорную концепцию построения книги: оценки вместо разъяснений, хаотическую россыпь фактов вместо предписываемого жанром, последовательного описания событий, назидательность, сквозящую в бесконечных, утомительных диалогах, вместо занимательности.
События, происходившие в жизни полководца, подаются автором таким образом, что любая попытка растерянного читателя соединить их в хронологической последовательности оказывается совершенно невозможной. Герой Ярослава Гашека в подобном случае говорил: "Необходимо, чтобы из меня все лезло, как из старого матраса, клок здесь, клок там". Правда, можно сказать, что даже такой маститый римский историк, как Светоний, в своих сочинениях придерживался принципа: "Не последовательность времен, а последовательность предметов". Увы, в книге Кутника не видно и этого.
Избранный автором исторический жанр произведения, над которым, согласно аннотации, он трудился на протяжении многих лет, к сожалению, изобилует еще и целым рядом неточностей, а то и фактических ошибок. Так, на страницах книги упоминается некто Ксетий — врач и историограф современника Александра, персидского царя Артаксеркса 3‑го Оха. В то время, как Ктесий (таково его подлинное имя) являлся придворным врачом и историком Артаксеркса 2‑го Мнемона, жившего почти веком ранее. Скульптор Лисипп в рассматриваемой книге утверждает, что "у Гефестиона голова Антиноя". Здесь следует заметить, что Антиной, изображений которого сохранилось немало, был фаворитом римского императора Адриана и, соответственно, жил почти через 400 лет после событий романа. Подобных ляпов по страницам книги разбросано множество, но их перечисление — занятие слишком утомительное и однообразное. Наряду с подобными проколами нельзя не отметить крайнюю, подчас просто вопиющую небрежность корректуры книги, которая просто неприлично зашкаливает.
Уже упомянутые бесчисленные диалоги, ведущиеся, как правило, в одних и тех же апартаментах (чем не принцип классицизма — единство места), отличаются логической непоследовательностью и резонерством. Так, все мысли и поступки героев диктуются неким энергетическим импульсом, именуемым Потос, (по гречески — влечение, побуждение к подвигу), как будто иных мотиваций и иных душевных движений не существует.
Впрочем, надо отметить, что в диалогах рождаются и интересные, умело и бережно приоткрытые нежные отношения, связывающие Александра с Гефестионом и другими молодыми людьми, каковые полководец явно предпочитал общению с женщинами. Бисексуальность, как известно, являлась характерной чертой античного мира.
Жанр исторического романа имеет свои, давно установленные законы построения. Пример тому замечательные романы: Флобера "Саламбо", Сенкевича "Камо грядеши", Джованьоли "Спартак" и ряд других. Небрежное, быть может, не слишком профессиональное отношение к труднейшему, но исключительно интересному литературному направлению, не может быть оправдано даже при условии того радостного ощущения, какое поневоле — всякий раз! — испытываешь при очередной встрече с такой потрясающе яркой, харизматичной личностью, как Александр Македонский.
Борис ЯКУБОВИЧ
| |