|
Материалы номера № 28 (180), 2015 г.
Владимир СПЕКТОР
ШКОЛА НА ВСЮ ЖИЗНЬ…
Все снег да снег. Уже до первого апреля остались
считанные дни.
Ну где грачи твои, Саврасов? Улетели. На крыльях
не несут они весны.
Весны зеленой, молодой, веселой… Да все равно
перед дверями школы,
Сосульку пробуя разгоряченным ртом,
Стоят каникулы в распахнутом пальто…
Игра номер один — это, конечно, дворовый футбол. Понимая, что с моей комплекцией шансов стать полевым игроком было мало, я легко согласился быть вратарем в команде нашего двора, благо, ворота, обозначенные двумя кирпичными столбиками, своими размерами не требовали звериной ловкости и прыгучести. Я старался, и пару матчей что-то отбивал и даже ловил. Но потом команда записалась для участия в городском турнире "Кожаный мяч", и вратарем стал кто-то другой, наверное, более квалифицированный. А я вернулся к чтению и наблюдал за командными результатами (не блестящими) со стороны. "Кожаный мяч" был очень популярен, тем более, в Луганске, чья "Волна" стала вице чемпионом всесоюзного турнира. С двумя игроками этой команды я встретился во взрослой жизни. Володя Неделенко (светлая память!) работал в заводском центральном конструкторском бюро, а Александр Лямцев в отделе транспортеров. Позже он стал заместителем главного конструктора завода "Трансмаш". Для меня, как для болельщика, они сразу стали легендарными личностями, которые своим примером только подтвердили истину: талантливый человек талантлив во всем — и в футболе, и в работе, добиваясь успехов талантом, характером, трудолюбием. Но, футбол футболом, а прятки по популярности ему не уступали. "На златом крыльце сидели — царь-царевич, король-королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой. Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей". А можно так: "Эныки-беныки, ели вареники, эныки-беныки, клоц. Вышел пузатый матроц" (в мыслях — главное, чтоб не попало на меня). Или: "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить — все равно тебе водить". Еще вариант: "Шла машина темным лесом за каким-то ин-те-ре-сом. Инте-инте-интерес, выходи на букву "ЭС". Буква "ЭС" не нравится, выходи, красавица". Все эти считалки (а, если напрячься, то еще несколько штук вспомнятся, менее приличных) сидят в голове прочно, хоть сейчас начинай игру, становись глазами к стенке и кричи: "Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Кто не заховался — я не виноват". И после этого — разворачиваться, искать спрятавшихся и мчаться к стене, чтобы застукать! Кого застукал первым, тот становится у стенки в следующем кону. (Первая курица — жмурится). А еще были кодовые фразы. К примеру, "Топор-топор, сиди как вор и не выглядывай во двор" — это кричали "застуканные" другим игрокам при приближении "опасности" (сиди и не высовывайся). Или: "Пила-пила, лети как стрела" — это значит, что водящий отошел далеко, и можно выбираться из укрытия и бежать, чтобы застукать себя самого. Короче, были дела… Отскакал я и свой квадратный километр в "классиках". Полезная во всех отношениях игра. Правда, кричать при этом: "Кто не скачет, тот… не наш" — даже в голову не приходило. Национальный вопрос не терял остроты ни в один из периодов, хоть социалистического, хоть капиталистического бытия, но со скаканием тогда никак не соприкасался. В пятом классе Коля Кравченко в задушевной беседе сообщил мне, что я еврей и поинтересовался, знаю ли я это? С Колей мы были в хороших отношениях, и я ответил, что знаю, добавив: "А чего тебя это волнует?" "Не, ниче, — ответил Коля, — просто мама сказала, что у Вовы Спектора мать еврейка, но хорошая, вылечила брата". Коля уже тогда играл в футбол, как настоящий профессионал, и я был уверен, что он им станет. Но впоследствии среди футболистов его имени я так и не нашел. После восьмого класса он поступил в ПТУ, и больше мы не встречались. Позже мы обсуждали национальный вопрос с моим другом Толиком Нодельманом, и это больное место не добавляло нам оптимизма. Но в классе подобных разговоров больше не припомню. "Культурные дети, у занавеску не шморкаются", — как говорил дедушка. А вот у моего брата Славика в его пятом классе были не только разговоры, но и выяснения отношений. Видно, дети были тоже культурные, но некоторые еще и сволочные. Брат принес домой две записки, которые лежали на его парте, с оскорблениями и угрозами. Мама их взяла и пошла к директору. Фамилии авторов записок были известны, они их не скрывали (видимо, дома у них этот вопрос стоял ребром и обсуждался в духе записок).
Но вся беда была в том, что родители их были весьма высокопоставленными чиновниками, и перспектива дальнейшего обращения мамы в обком партии (о чем она твердо сообщила директору) не улыбалась ни им, ни директору школы ("человек человеку друг, товарищ и брат" — тогда это еще официально не было отменено). И потому на следующий день родители малолетних ревнителей национальной чистоты звонили нам и извинялись слащавыми голосами. Их отпрыски пришли в школу, судя по виду, битые, и с хмурым видом предложили Славику плохой мир вместо хорошей вражды. На том и порешили.
На вершине лесистого склона скрыто злобное
сердце дракона.
Ветер воет и тьма ворожит, и в испуге ребенок дрожит.
А дракону — чего? — Хороша бессердечная жизнь и душа.
За бессмертье не платят гроши, за бессмертье живут
без души.
Добрым молодцам головы рвать —
бесконечная благодать.
А в груди моей стук да стук. Вот я вырос, прошел испуг.
Все что было — быльем поросло, но воюют добро и зло.
Эту сказку читает дочь, добрым молодцам хочет помочь.
Не сомневаюсь, что и такие игры, как "в выбивного" или "штандор" — тоже из любимого репертуара детства всех добрых молодцев. Что такое "штандор" — кто его знает… И тогда понятия не имел, и сейчас. Какая разница! Бросаешь мяч вверх, кричишь "штандор", — и понеслась.
Поймаю мяч и "штандор" крикну звонко,
и, как от выстрела замрут,
Бегущие мальчишки и девчонки и, затаясь,
моей промашки ждут.
Но я не промахнусь, тверда моя рука, "осалю",
как ужалю, я Коляна
И снова мяч несется в облака и имя новое взлетает
над поляной.
Максим, Серега, Ида, Зульфия мелькают
загорелые мордашки,
Игра — закон и мы — одна семья и все похожи,
как в траве ромашки.
Еще над всеми солнышко сияет, еще не знаем скуки бытия,
При крике "штандор" замираем и мчимся вновь,
удачу торопя.
Вот и автора этих стихотворных строк про "штандор" тоже не знаю, но что-то мне подсказывает, что мы — из одного поколения. И потому, наверное, знакомы ему еще и такие уважаемые игры, как "ножички" и набивание "жесточки". У меня тоже был, как сейчас понимаю, убогий складной (перочинный) ножик с одним тупым лезвием, который я втыкал в расчерченный на земле круг, пытаясь делать это метко и отжать (современный термин пришелся кстати) часть территории у соперника. Что сказать, мне эта игра нравилась меньше других. Но она была популярна. И в жонглировании ногой "жесточкой" (камешком, обшитым кусочком меха) я не преуспевал. А Женька набивал раз пятьдесят, наверное. А, может, и больше, поскольку так далеко мы тогда в счете не продвигались. Зато нравилось запускать "дымовуху" и ракету-спичку, и получалось это не плохо. "Дымовухи" делали на основе испорченной фотопленки, причем она была двух сортов — одна хорошо горела, прямо вспыхивала сразу, а вторая — тлела, и для этой цели не годилась. Плотно скрученный кусок подходящей пленки туго заворачивался в фольгу. Это была ракета. Из нее торчал запальник — спичка или полоска пленки. Запальник поджигался, огонь доходил до основного ракетного заряда, он вспыхивал — и фольга с жутким дымным шлейфом и шипением взлетала на несколько сантиметров. Радостное было событие. Упрощенный вариант — спичка, обернутая фольгой, установленная на столе и поджигаемая недалеко от фольги. Кстати, иногда взлетала даже выше, чем "дымовуха". Но без шумового и дымового эффекта, что резко снижало степень восторга. Как настоящие добрые молодцы, периодически мы вооружались луками, деревянными мечами или автоматами. Мне папа выпилил автомат из толстой фанеры и покрасил его, как сказал, "цапун-лаком" — получился настоящий "шмайсер". Пацаны меня зауважали.
Лук тоже получился могучий — стрела летела далеко и высоко. В лягушку, как в сказке не попал. Да и вообще, слава Богу, ни в кого не попал. Царевны-лягушки не было, а вот просторный шалаш (почти царские хоромы) в соседнем дворе был. Одно время сборы "мелкоты" в нем (помещалось нас не меньше шести) носили абсолютно невинный характер. Рассказывались несмешные анекдоты (а, может, я не понимал тогда их скрытое остроумие) и нестрашные ужасные истории, почерпнутые из увиденных фильмов, с примесью небогатой авторской фантазии. А потом в шалаше появилась и своя царевна (отчасти и лягушка). Ею стала Люда из соседнего квартала. Она была старше нас на год, но уже выглядела, как сказали бы сегодня, "секси". Сидела, чаще всего, молча. Но одну фразу как-то произнесла: "Я уже жизнь знаю, а вы еще ссыкуны". Как сказал бы киногерой: "Люся, ты говоришь обидно, но говоришь смачно". Сколько лет прошло, а фраза помнится. Но, думаю, не в смачности дело, а в том, как она с нами этим самым знанием жизни поделилась. В тот день шалашное "ток-шоу" было посвящено теме загадочной и не познанной — интимным отношениям, говоря культурно. А некультурно говорить не будем. Многое из того, что я там наслушался, стало понятно лишь значительно позже. Ну, а то, что увидел… Эммануэль отдыхает. Кто-то предложил Люсе попробовать, на что она пренебрежительно спросила: "А что, кто-то сумеет?" Самый смелый в тон ей небрежно пискнул: "А то…" Сказано — сделано. Люся легла на охапку травы и проворно сняла трусики. Мальчик последовал ее примеру. Все дальнейшее было видно плохо — мешали соседские затылки. Мелькали Люсины коленки и мальчишечья попа. Что у них там получалось, трудно сказать, но завершилось все неожиданно быстро, поскольку кого-то позвали родители. Домой я пришел совершенно обалдевший, что было замечено мамой, тут же сунувшей мне под мышку градусник. Но температура не отразила степень душевного смятения, и мама успокоилась. Не знаю, кто из присутствовавших на уроке жизни поделился информацией со своими родителями, но реакция была молниеносной — на следующий день шалаш был разобран и больше не появлялся. Тем более, лето скоро кончилось, и пришла пора уроков школьных. Несколько раз я встречал на улице Люду, она меня, естественно, не узнавала. А потом ее семья получила квартиру, и след ее на асфальтовых дорожках простыл. А в душе остался.
Отсверкали веселые дни, словно скрылись
за серою шторой.
Мы опять с тобой, осень, одни, и все те же ведем
разговоры.
Кто, зачем, и откуда, и как, и опять: "Почему?" —
нет ответа.
Это юности стерты пятак прокатился сквозь позднее лето.
Один мой приятель говорит: "Что остается от жизни — шах и мат". Вот, кстати, о шахматах и других умных играх до сих пор не сказал ни слова. Видно, неспроста. Передвигать фигуры в шашках и шахматах папа научил меня достаточно рано. Но на этом учеба, в целом, и завершилась. Любовь к этим играм ограничилась уважением. А вот папа играл хорошо, среди его приятелей были два мастера спорта по шахматам — заводчане Юрий Зверяка и Олег Былино, он и с ними вел шахматные баталии довольно успешно. И еще о шахматах. Вернее, не только о них. Начальник конструкторского бюро, где работал отец, Иван Андреевич Грузков, как-то, комментируя один из шахматных турниров, завершившийся победой молодого белорусского гроссмейстера Виктора Купрейчика, произнес: "В России надо быть русским, в Украине — украинцем. А то вот Купрейчик… Сразу понятно — еврейчик. Так нет же — белорус…" Мудро. Купрейчик, по-моему, услышал на уровне подсознания эту сентенцию и уехал туда, где он — такой же, как все. И, все же, был у меня период, когда я брал в библиотеке книги по теории шахматной игры, изучил староиндийскую защиту, защиту Каро-Канн, Филидора, освоил терминологию, но… Играть хорошо так и не стал. Это же впрочем, касается и карт, да и домино. Хотя, в подкидного дурака (как говорил дед, название — то, что надо) думаю, не разочарую своего партнера, (не суперпрофессионала, конечно). А в покер, преферанс — даже не научился. Позор.
Тянут, тянут лямку короли и дамки.
Ход вперед и ход назад. Всюду чудится им мат.
Пешек, шашек суета, чемпионов маета.
И угрозы: "Ну, держись!" Игры, злые, словно жизнь…
А, может, и не такой уже позор, если учесть, что я шесть лет отучился в музыкальной студии игре на пианино, но, практически, играть так и не умею. Эта учеба была для меня сущей пыткой. Я очень люблю музыку. Очень! Но только слушать. Пианино же было конкретным наказанием. Но, видимо, родители решили, что с моей комплекцией заниматься музыкой — самое то. Было куплено пианино, и я несколько дней не без удовольствия беспорядочно стучал пальцами по клавишам, напрягая невольных слушателей звуковой какофонией. Потом надоело. И вот мама отвела меня в музыкальную школу. Там я подтвердил наличие слуха, отбив коробкой спичек по столу заданный ритм, но, поскольку дело было уже во втором классе, и я оказался староватым для первого музыкального, посоветовали пойти в музыкальную студию при клубе пожарников (почему туда — не знаю). Там нас приняли с распростертыми объятиями, и я поначалу занимался с какой-то строгой учительницей, не взлюбившей меня с первого занятия. Я отвечал тем же искренним чувством (сейчас даже ее имя-отчество не могу вспомнить). Мука длилась, пока я не оказался в классе Владимира Дмитриевича Совина — молодого талантливого композитора, подрабатывавшего уроками в студии. Вот с ним мы поняли друг друга с полуслова (или полузвука). Поскольку я главной задачей для себя в то время считал кардинальный сброс лишних килограммов, то учебник по культуризму лежал в сумке вместе с нотами. Владимир Дмитриевич (тоже весьма не худой) активно заинтересовался, и мы изучали книгу вдумчиво, с практическими занятиями. Он принес из дома гантели, и мы старательно отрабатывали отнюдь не фортепианную технику. Еще он показал, как надо поднимать стул, держа его за одну ножку. Увлекательное дело. Однажды в момент очередного упражнения со стулом в класс заглянула завуч. Остолбенело посмотрела на нас с Совиным и произнесла фразу из фильма "Добро пожаловать или Посторонним вход воспрещен" — "А чего это Вы тут делаете, а"? Совин ответил, что я разрабатываю кисть, чтобы более непринужденно исполнять арпеджио. "Ага…" — задумалась завуч и позвонила моей маме. Мама возмутилась педагогом, но, слава Богу, других мер не предприняла. А дед, провожая меня в студию, благодушно говорил: "Иди, потягай гири со своим пианистом". В общем, после шестого класса я благополучно ушел из студии, но "Полонез Огинского" руки каким-то образом наигрывали еще долгое время. Сейчас вспоминаю только несколько первых нот. Мораль — надо делать то, что дано от Бога. Насильно милым занятие не станет. Усвоив это на собственном примере, старался, чтобы дети занимались именно тем, что им по душе. Но, видимо, в отличие от своих родителей я сделал воспитательный перекос в сторону спорта. Музыкой дети не занимались. И, как выяснилось, напрасно. Повзрослевшая спортивная дочь не один раз сожалела, что так и не научилась играть ни на одном музыкальном инструменте. Слава Богу, на нервах не играет тоже. И это главное. А внук (со знакомой тоской в глазах) учится играть на гитаре. Это, по крайней мере, оценят потом знакомые друзья и подружки. В заключение музыкальной истории — два момента. В первый день армейской службы нас собрали в красном уголке, и майор-начальник клуба строго спросил: "Кто умеет играть на пианино"? И я решил — была не была. Поперся на сцену и "сбацал" коронные номера — начало "Полонеза", "Цыганочку" и "Бухенвальдский набат" Его мы с Совиным почему-то изучали весь последний год наших совместных музыкально-атлетических изысканий. Кстати, встречено это было благосклонно. И, если бы в одном призыве со мной не оказались выпускники Харьковской консерватории, служить бы мне в музвзводе. А так — это выступление стало вершиной моей исполнительской карьеры. Неутешительные итоги познания мною таинств диезов и бемолей, видимо, охладили родительский пыл в придании детям музыкального лоска. Мой брат в музыкальную школу (и студию) не ходил, позанимался немного дома с учителем и все. Но играл намного лучше меня, легко подбирая мелодии популярных песен. И, кто знает, может, ему эти занятия были бы в радость, даже без гантелей. Кто знает… В итоге и он не стал музыкантом. Но, сомневаюсь, что сожалеет об этом. Совсем забыл. Небольшой сценический опыт выступления в составе музыкального коллектива у меня, все же, есть. Я играл в традиционном школьном ансамбле. И инструмент назывался "домра-бас". Не без труда едва освоил его четыре струны, и создавал корявый басовый фон в нескольких песнях, когда мы выступали перед бабушками на избирательном участке. Домру я притащил домой (благо, нести недалеко) и репетировал. Это было похоже на звуки басовой трубы из "Волги-Волги" — бум-бум, бум-бум. Папа так и говорил: "Заслушаешься…"
Мне было интересно, льстило присутствие на сцене. Правда, длилось это музицирование недолго. Ансамбль распался (уж больно он был официальный, казенный, что ли), домру я вернул в школьный красный уголок. Но артистические переживания (хоть и в микроскопическом масштабе) лишними не оказались. В дальнейшей жизни все пригодилось.
Сопрано и альты, басы и тенора… Их помыслы чисты,
а песня, как игра,
Влечет их за собой сквозь сутолоку нот.
Судьбой или трубой завещан поворот,
Как поворот ключа скрипичного в боку…
По клавишам стуча, то вверх, то вниз бегу.
Не зря говорят, что друзья должны появляться в детстве, юности, молодости, а в зрелом возрасте возникает только гипертония. Хотя, утверждение спорное. Я и, потеряв шевелюру, и расставшись с большинством иллюзий, тем не менее, иногда приобретал друзей, искренних и добрых. Но, безусловно, дружба, рожденная в детстве, в школе, имеет корни более прочные и надежные. Друзей ведь вообще много не бывает даже среди одноклассников. Но если уж так случилось, что судьбы и характеры зацепились друг за друга, то это — на всю жизнь. Пушкин, Пущин, Кюхельбеккер — это только подтверждают. А если этого сцепления не произошло, остаются в памяти просто одноклассники, что тоже не плохо, судя по многомиллионности посещений одноименного интернет-сайта. Во втором классе я сидел за одной партой с мальчиком по фамилии Баженов. Папа у него был военный, и уже через год их семья по зову армейской трубы переехала в другой город. Но в памяти остались его улыбчивость, дружелюбие и открытость. Не знаю, вспоминает ли он меня, да и вообще интересно узнать, кем он стал, как устроил свою жизнь, в которой мельком отразилась и частица моей. Человек предполагает, а судьба — располагает. Сказано точно. Судьбе угодно, чтобы случайное расположение родительских семей способствовало многолетнему общению детей в одной школе, в одном классе, и результатом этого общения может стать возникновение дружбы, каким-то образом в дальнейшем влияющей и на саму судьбу. Мудрено, но правдиво. После Баженова я некоторое время сидел за одной партой с девочками (педагогический эффект присутствовал, а отношения развивались в русле официальных церемоний). Дружба произросла в общении с мальчиками, причем в основе ее — не только судьба, но и родительское слово. Конкретнее, материнское. Помню, как мама, изучив списочный состав класса, настойчиво порекомендовала дружить с Толиком Нодельманом, Игорем Семененко и Сережей Мокроусовым. Как выяснилось потом, в рекомендациях их мам присутствовала и моя фамилия. Толик Нодельман появился у нас в третьем или четвертом классе, когда его папу, главного инженера пуско-наладочного управления, перевели из Кировска в Луганск, где семья получила квартиру в новом доме неподалеку от нас. Мне очень нравилось бывать у них в гостях, где у Толика и его младшего брата Ленчика была отдельная комната с книжными полками на всю стену. Дюма, Майн Рид, библиотека приключений, альманахи фантастики, книги по истории — все это удачно восполняло пробелы нашей домашней библиотеки. Кроме того, в комнате стоял магнитофон "Днипро" — здоровенная "бандура", которая качественно воспроизводила не только благословенные хиты тех лет, но и наши голоса (микрофон работал хорошо). Дружескую и доброжелательную атмосферу их дома создавали (и украшали собой) родители — строгая и решительная, но справедливая и мудрая мама-рентгенолог (просвечивала всех одним взглядом) и добродушно посмеивавшийся папа, прошедший блокаду Ленинграда и потом воевавший до Победы. Толик мечтал стать археологом, а также изучать глубины морей и океанов… Но поступали мы с ним вместе на транспортный факультет машиностроительного института. И на первый вступительный экзамен его папа (чтобы не дай бог не опоздать) привез нас на час раньше на производственном транспорте — микроавтубусе "Ниса" (который все называли Нюсей). Помню, что в голове крутилась песня "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", а волнение было, как перед последним и решительным боем. С высоты прошедших лет можно сказать, что мы его, по большому счету, выиграли, хоть и получили "четверки" (совершенно незаслуженные — но именно так экзаменаторы решили оценить наши решения задач и примеров). Несправедливость я воспринял тогда, как разгромное поражение (ведь мне пришлось сдавать все остальные экзамены, от которых я, как золотой медалист, в случае получения первой "пятерки" освобождался).
Но об этом расскажу чуть позже. А сейчас еще раз поблагодарю судьбу за дружбу с Толиком, которая продолжилась и в институте, и после его окончания, и сейчас, когда он живет совсем в другой стране, где оказались востребованы его знания и умения, где инженер — значит человек "не только изобретательный, но и обеспеченный". Перед этим он успел окончить аспирантуру в Московском горном институте, защитить диссертацию и преподавать студентам "Детали машин" и "Начертательную геометрию" (одни названия вызывают благоговейный ужас). А еще занимался карате в знаменитой школе Штормина, но его жена Оля без всяких навыков в японской борьбе положила его на лопатки. Думаю, что дружба — это не только приятное общение, взаимопомощь, но и взаимообогащение. Решительность, уверенность в себе, умение мыслить парадоксально, присущие Толику, в какой-то степени передавались и мне. Надеюсь, и какие-то мои качества не стали лишними для него.
Книгочей, бессребреник, простак… Жизнь — как схема
без обратной связи.
Шаг не так — и вновь запретный знак в направлении
от "князя и до грязи".
Синева — в глазах и за окном, темнота — в делах,
а, может, в душах.
Почитаешь — пишут об одном, и совсем другое
слышат уши.
Что ж готовит нам грядущий день? Чьи же роли в пьесе
мы играем?
Ленского ль, Онегина ли тень задержалась
над родимым краем?
А на кухне факел голубой чайник вновь довел
до исступленья.
И плывут над нашею судьбой облака чужого поколенья.
Часть учебного времени мы сидели за одной партой с Толиком, а часть — с Игорем Семененко, который во взрослой жизни стал выдающимся врачом-невропатологом, а мог бы — талантливым писателем, журналистом или художником. Мы жили, практически, в одном дворе, и когда мама Игоря пригласила меня приходить в гости, я воспринял это, как руководство к действию. Считалось, что мне нужно было помогать Игорю догонять школьную программу, поскольку он из-за подозрений на ревматизм много времени лечился в санаториях, пропуская учебный процесс. Я, конечно, приносил с собой тетрадки, но главным нашим занятием были беседы на вольную тему, рассматривание журналов, слушание музыки… В общем, мне было очень интересно, и дедушка, очевидно, слегка ревнуя, ворчал: "Тебе дай волю — дорогу домой забудешь, только и знаешь, как по гостям шастать". Мама Игоря преподавала русскую литературу, и любовь к ней передала сыну, который, к тому же, легко и изящно рифмовал строки, поражая меня этим искусством. Иногда его мама, проверяя тетради, показывала нам самые жуткие ошибки. Запомнил в одном сочинении слово "маладеш". Сначала и не понял, что это. А потом прочитал все предложение — "За мир, совецкая маладеш!" Шесть ошибок в двух словах. Как сейчас сказали бы "Вау"! Слабым оправданием было лишь то, что автор учился в вечерней школе. Потихоньку процесс рифмовки увлек и меня, и мы начали сочинять вдвоем поэтический школьный эпос. Все заносили в особый блокнотик, который я сохранил. Бред, конечно, писали полный. Только одну строчку считаю возможным процитировать из этого блокнотика: "На столе стоял штатив, собирался наш актив…" Штатив стоял на столе потому, что нашей классной руководительницей была учительница химии Таисия Ивановна, и все мероприятия проходили в кабинете со штативами. Школа считалась одной из лучших в городе, и кабинетная система была объектом законной гордости. Украшением блокнотика были рисунки Игоря, выполненные черной ручкой в стиле юного Лермонтова. О Лермонтове рассуждал и Саша Уманский, двоюродный брат Игоря, который читал на память "Евгения Онегина" и "Мцыри", и был, как сказал бы киногерой "такой умный, аж страшно". Еще один его двоюродный брат Марик не вдавался в высокие литературные материи, но при этом своей доброжелательностью придавал разговорам замечательный оттенок задушевности. Много раз я сидел за именинным столом на днях рождения Игоря, когда собиралась его довольно большая родня, и эта самая задушевность была главным и незабываемым блюдом семейного праздника. В середине 60‑х годов на горизонте самых "задушевных" средств массовой информации, на мой взгляд, выделялся журнал "Кругозор", главной "изюминкой" которого было наличие гибких звуковых страниц-пластинок.
Продолжение в следующих номерах "Поэтограда"
| |