Материалы номера № 34 (186), 2015 г.

Как-то поздно ночью, августовским послепутчевским вечером 1991 года, у меня зазвонил телефон. Послышался, с извинениями, голос популярной телерадиоведущей. Она сказала, что поэт Андрей Вознесенский написал новые стихи и попросил ее найти композитора, который смог бы за ночь сочинить на эти стихи песню. Вот она и подумала обо мне. Сказать, что я был сильно удивлен — ничего не сказать. Я был, можно сказать, ошарашен и озадачен таким предложением. Я не понимал, почему Вознесенский, который был в ту пору гениальным чтецом, не мог прочесть эти стихи без музыки. Я не мог понять, почему я вдруг оказался в одном ряду с такими композиторами, как Раймонд Паулс и Алексей Рыбников, с которыми успешно сотрудничал в то время Андрей Вознесенский. Конечно, многое объясняла срочность заказа (возможно, мэтры просто дружно отказались сочинять с такой скоростью?), и все же…

«А что это за стихи?» — поинтересовался я, чтобы выиграть хоть немного времени на размышления. Татьяна прочла мне стихи, и я понял, почему они срочно нуждались в музыке. Стихи были белыми. Врезалась в память строчка о трех парнях, погибших в тот августовский день: «Лежат под трехцветным небом… Вечная память…». В общем, в итоге писать заказуху ради того, чтобы на следующий день исполнить ее перед ревущей многотысячной толпой, я отказался. Зато переадресовал просьбу Андрея Андреевича своему приятелю, который, как я и предполагал, с удовольствием ее выполнил. К счастью для мира, в нем есть более тщеславные люди, чем я. Неожиданная цепочка происшествий привела к тому, что на следующий день мы сидели с Андреем Вознесенским в одной машине и разговаривали о поэзии, оказавшись рядом на заднем сиденье. Я рассказал ему об авторских переводах своих рифмованных стихов на английский язык. Я только что вернулся из США, где и производил эти опыты.
— И ты, конечно же, переводил верлибром? — поинтересовался Вознесенский.
— Напротив, я перевел все в рифму, а некоторые стихи — почти дословно!
— Ну и напрасно! Надо переводить на английский как можно ближе к тексту и не в рифму. У них рифма — это отстой. Они рифмуют только песенные тексты. А вся серьезная поэзия — нерифмованная.
Я попытался было возразить, что, действительно, стихи Вознесенского, основанные на густой метафоричности, мало что теряют от нерифмованного перевода, но как быть со стихами, чья сильная сторона — музыкальность речи? Но Андрей Андреевич был настолько непоколебимо уверен в своей правоте, что спорить мне не захотелось. Силившийся прослыть авангардистом, Вознесенский ни за какие коврижки не хотел превращаться в «отстой», пусть даже и в «экспортном» варианте.

Надо сказать, что отсутствие «цветного» зрения — вообще очень прискорбная черта у поколения, именуемого «шестидесятниками». Я не знаю, в чем тут причина. То ли это результат вмешательства на генном уровне советской системы воспитания, то ли Хрущёв прошелся бульдозером по мозгам лучших людей того времени… В итоге получилось вот что: цветное зрение шестидесятники заменили черно-белым, а черно-белое еще зачем-то разделили на черное и белое. И в ситуациях, где было два белых начала, или два черных, у них элементарно начинало сносить крышу.

Очевидно было, что поэзию можно классифицировать именно по ее «реакции на переводимость». Есть поэзия как феномен языка. И есть поэзия как феномен нестандартного мышления, нешаблонного, нетривиального вИдения поэта. Недавно мне прислали русские стихи болгарской поэтессы Магдалены Манчевой, и вдруг я понял, что поэзию второго типа (непохожего на других людей видения мира) не убить ни корявым языком, ни плохим переводом, — она, даже не доведенная до ума, продолжает быть интересной. Она была бы столь же любопытной, если бы то, что написано словами, нарисовали, сфотографировали, сняли об этом фильм и т. п.

Долгое время я был убежден, что Андрей Вознесенский — один из немногих советских поэтов, кто практически ничем себя не скомпрометировал и не запятнал в то непростое время. Позже ему стали широко ставить в вину поэму «Лонжюмо». Иногда в беседах с друзьями они — мои друзья — случайно — начинали мне жаловаться на какие-то давние поступки Андрея Андреевича. У меня же общение с ним носило столь эпизодический характер (к счастью ли, к сожалению?), что я не мог ни подтвердить, ни опровергнуть упреки моих друзей в адрес Вознесенского. Поэт в России настолько находится под прицелом различных суждений о нем и толкований!.. Многое болтают почем зря, знаю на собственном опыте. Это даже не зависть. Это многоликая месть мира за то, что ты долгое время находился на его вершинах. Вместе с тем, есть пишущие люди, которые по-прежнему считают Андрея Вознесенского своим учителем и относятся к нему с трепетом и пиететом. Достаточно назвать Константина Кедрова и Сергея Сутулова-Катеринича.

Существуют странные «откаты» времени, когда поэта начинают отвергать просто за то, что ему долгое время фантастически везло. Думаю, что сочувствие пишущей братии Андрею Вознесенскому в момент, когда он потерял голос, могло бы быть бОльшим. Если бы не его прежняя оглушительная слава, которой продолжали завидовать. В том числе и –подсознательно — те современники поэта, кому она помешала прозвучать в полный голос, поскольку эстрадники шестидесятых «заглушили» всех и вся, в том числе и собственную «тихую» лирику.

Не могу не отдать должного Андрею Вознесенскому. Эта его «песня» царапает меня до сих пор, хотя столько раз уже звучала и в исполнении автора, и в исполнении Высоцкого. Меня не покидает ощущение: что-то в этом произведении мы недослушали и недопоняли. Вроде бы все понятно. Незыблемость преемственности. Соперничество как содружество. Но вот это «прирежет за общим столом» явно выбивается из ряда образов и ассоциаций. Как прирежет? За что? Зачем? Первая мысль была такая: «прирежет» — метафора. Смысл — перепоет друга, заткнет его за пояс. Но потом понимаешь, что все всерьез — из двух певцов в живых остается один. Тогда почему «за общим столом», а не, скажем, в какой-нибудь темной подворотне. И что — все остальные тихо сидели и наблюдали, как один человек режет другого? И никто не вступился, и никто не позвал милицию? Вопросы, вопросы… И почему в итоге убийца не в тюрьме, а «одиночеством окружен». А убитый не только заранее его прощает, но и желает ему еще одного друга — такого же, каким был он сам! Что же это такое? Я не уверен, что на подобное всепрощение (если, конечно, все было всерьез) пошел бы сам Иисус Христос. В общем, концовка стихотворения явно на грани фола. Даже удивительно, что советская цензура пропустила такое и не вырезала у поэта столь «кровожадную» концовку стихотворения. Андрей Вознесенский настойчивостью своей словно бы «выторговал» себе право на крамолу, и это в моих глазах — скорее достоинство, нежели недостаток. Хотя мы видим: система кому-то позволяла почти все, даже «Аллилуйю любви», а кого-то гноила в тюрьме за гораздо меньшие прегрешения. Но сейчас все это — уже история. Меня же интересует, в первую очередь, живучесть и выживаемость стихотворений, написанных в другие эпохи. И не только это. Я попробовал написать женский вариант «Песни акына» и, таким образом, спеть-таки с Вознесенским на два голоса. Вместо «погибшего» партнера. Мне показалось это интересной идеей.

Вот такая история.