Материалы номера № 11 (216), 2016 г.

Свобода — это море, небо, горы
и отпечаток тела на песке,
и ни единой въедливой в виске
досужей мысли. К черту разговоры
о смысле жизни, мировой тоске.
Пусть исчезают пенные узоры,
они возникнут вновь, как наши взоры.
А жизнь всегда висит на волоске.

Что если море не отпустит нас,
в объятьях влажных укачает насмерть?
Но лучше так, чем в городском саду

кирпичном смрадном подхватить за раз
случайный кашель и банальный насморк
и в грипп летальный въехать на заду.

Цветы магнолии, светилом добела
лазури раскаленной все ж белее.
И я, жалея, все же не жалею,
что акварель с собою не взяла.
Нам светотень схватить тем тяжелее,
что тень есть форма света. Так игла
швее вечор осталась от угла,
ей на ночь снятого за сто рублей. И

откуда было знать, простушке, ей,
что море для нагих своих зыбей
попросит плащ из ветреного шелка?

И вот она сидит в саду одна,
бессонная, как звезды и луна.
В руке темнеет пинии иголка...

Дома взбегают на гору. Гора
сбегает к морю — в сторону загадок,
чей вкус соленый для ребенка — сладок,
а взрослых манит замкнутость двора
и быта утвержденный распорядок.
Ах, homo sapiens на схемы падок,
будь то работа или же игра.

Ребенок смотрит в море. Море в нем
шумит, поет, как в раковине полой.
Они играют, равные, вдвоем:

он, неуклюжий, маленький и голый,
оно, непредсказуемое, как
и он, пока. Безумен солнца зрак.

Ворчит, но терпит море корабли.
А иногда тряхнет спиной, бунтуя,
и те — на рифах, эти — на мели.
К скале прижалась маленькая туя,
вцепившись в ненадежный клок земли,
чтобы шторма ее не унесли.
Но океана божество, лютуя,

не чуждо милосердию: ведь суша
повсюду в меньшинстве. Потоп всегда
на черный день есть у тебя, вода.

Но чайка вскрикивает, как кликуша:
"На черный день — для вас. А для звезды
вы только грязь на зеркале воды".

Ходили в горы. Принесли букет
цветов, имен которых мы не знаем.
Вот не было имен — все было раем.
Но, как в раю, здесь в преизбытке свет.
А мы к нему так трудно привыкаем,
исчадья севера. Пощады нет
телам белесым. Но меняет цвет
плоть на свету. Потеем, загораем.

А что с душой бывает на свету?
Или она от света не отлична?
Но если есть душа — то все отлично.

Благословим познаний нищету.
Мы чудо в окружении чудес.
Краб, как под камень, под бедро залез.

А дом увит лозою виноградной.
Жаль, мы в нем постояльцы, не жильцы,
и в море не дельфины, а пловцы.
Сад, и в однообразии нарядный,
роняет в горсть душистый прах пыльцы.
А мы, притормозившие гонцы
цивилизации заносчивой и смрадной,

под небом пьем понтийское вино,
как кажется, подсоленное морем.
И кипарисы охраняют нас

с премудрою судьбою заодно,
с которой мы обыкновенно спорим,
но не сейчас... конечно, не сейчас...

Лавр благородный, эвкалипт, лимон,
привет вам от осинок и березок,
от пасмурных краев, чей шарм небросок
и бросов, как пожива для ворон.
Пером агавы я черчу набросок
камней, волной захваченных в полон,
сооруженья с комплексом колонн,
подобных вскрытой пачке папиросок.

Окурки и бутылки на песке.
Неряшлив люд и этим чужероден
природе, из которой вышел вон,

чтоб прозябать в комфорте и тоске
по начисто утраченной свободе
и здесь, на берегу пустынных волн.

Блаженство, лень. Ни одного изъяна
в пейзаже, сколько может видеть глаз.
Но вот фотограф-армянин как раз
и на плече бедняжка обезьяна.
И визг детей. Застывший их экстаз.
Вытаскиванье денег из кармана.
Сюжет не наскребется для романа,
но может выйти недурной рассказ.

Фотограф любит юную абхазку.
Абхазка ненавидит обезьян,
а обезьяна — вообще людей

как расу низшую. Она права, ей-ей.
Тьфу. Светик мой, где наш Ганс Христиан?
Давай-ка почитаем лучше сказку.

Прощаюсь с морем. Падаю в кровать.
Но и во сне я слышу сладкопевный
прибоя грохот, гневный, белопенный.
И я плыву в ночную благодать
и в глубину скольжу морской царевной —
самой собой, кем въяве не бывать
(хотя как знать? да выплыву ль опять?),
русалкой, нереидою, сиреной.

И глубина по-гречески со мной
беседует о кладах затонувших
и о своих несметных жемчугах.

И я встаю, разбужена луной,
брожу бесшумно, не будя уснувших,
и водорослей прядь в моих руках...

Какая разница, кто мы, откуда?
Мы здесь, возможно, Ева и Адам.
Пьем "хванчкару", вкушаем "маасдам",
и листья пальмы — лучшая посуда.
А я и драхмы ломаной не дам,
чтоб выбраться когда-нибудь отсюда
к скрежещущим средь шума, воя, гуда
большим, как их помойки, городам.

Из этой пены вышла моя стать.
Ну, не скажу, что словно Афродита.
Но точно не от плотского соитья.
И я сюда вернусь, чтоб пеной стать,
хотя бы и была дверь в рай открыта
и пригласил сам Пётр святой: "Входите!"

Глухая монастырская стена.
Глухая ко всему, что есть на свете
на этом. Эй, посторонитесь, дети,
того гляди, проглотит вас она!
Обрядит в рясы и поставит на
колени. Скажет: "Вы за все в ответе,
хотя б и дьявол расставлял вам сети.
Узка тропинка к раю и трудна".

А рай — вокруг. Пусть временный. Какой
ни есть, а рай. Ну, а за ним — другой.
Ступени, что ведут все выше, выше.

Пусть часто связан с болью переход,
никто не умирал и не умрет.
Но это — тайна. Тише, дети, тише.

Здесь можно жить и не читать газет,
не видеть телевизора, тем паче
компьютера с пещерой Internet,
не ставить в церкви свечек. Лишь удаче
и солнцу, изливающему свет,
смиренно верить. Мыслить не иначе,
чем рыбы, чайки, ничего не знача,
не зная даже, есть ты или нет.

А если есть — то лишь пейзажа часть,
осколок кварца или зыбь морская,
что праздно теребит рыбачью снасть.

Жить, чтобы жить. С улыбкой опуская
на волны олеандровый венок,
когда земля уходит из-под ног.

Зачем мне книги? Столько жизней я
прочту здесь по камням, по птицам, лицам,
исчерченным судьбою. По страницам
не раскатаешь сферу бытия.
Страх жмется к схемам, правилам, границам.
Оставим тайне целостность ея,
неуловимость. И путем всея
земли пойдем живой воды напиться

из ближнего колодца. Кипарис
научит стройности без назиданья,
укажет вверх кратчайший путь душе —

на родину, в безоблачную высь.
И совершенным мнится мирозданье,
быть может, обреченное уже.

Эвксинский Понт звучит в ушах, как стих
всевидяще-незрячего Гомера.
И из-за мыса, чудится, триера
вот-вот покажется. И мы — бултых! —
навстречу ей. Была бы только вера,
а божество родится и слепых
в провидцев превратит, а нас, нагих,
в хитоны подходящего размера

оденет. Наш сомнительный квартет
нестройно восхваляет солнца свет
и тьму, ему идущую на смену.

И нам в ответ, а может, наугад
свой луч, как кисть, макает в огнь закат
и золотит вскипающую пену.

Что был в раю —  узнается потом.
Минуты счастья, а заботы — годы.
Пора прощаться, солнечные воды.
Прощай, чужой гостеприимный дом.
Я под зеленые вступаю своды
и прижимаюсь благодарным ртом
к губам понтийской Флоры, за листом
целуя лист. И лучше нет погоды.

Как посох — кипарисовая трость.
В руке ребенка — винограда гроздь.
И, как условились, с судьбой не споря,

куда б ни направлялись поезда,
мы знаем: впереди у нас всегда
свобода наша — горы, небо, море.