Материалы номера № 13 (218), 2016 г.

…С двойною рамою окно
мое открыто.
Небес холодных полотно
дождем омыто;
он коготками по зонту
скребется дерзко,
а ветер ветви в высоту
кидает резко.
Там вечных облачных снегов
застыла пена,
исчезнет след любых шагов
в ней постепенно.
Бесследна череда времен,
бесследно чудо,
чей смысл недопрояснен
кивком оттуда.
Как будто кто-то жизнь послал
письмом в конверте
мне, чтобы я не забывал
ее по смерти.

Вот достался мне звездной тьмы глоток.
Дней табун не виден на склоне лет.
Я покорно влился в людской поток,
но поток течет, а меня в нем нет.
Тихо сходит снег, и крошатся льды.
Во вселенском плане есть крах планет.
В разнотравье пышном стоят сады.
А меня как не было, так и нет.
Хоть и был, и видел я все вокруг,
вечной правды пронзает внезапный свет,
словно вспышкой, меня озаряет вдруг,
что меня как не было, так и нет:
слишком краткой вспышкой был сам, но все ж
помню речи, встречи – далекий бред.
По листве бежит дождевая дрожь.
А меня как не было, так и нет.

Я плыву, но берег когда наметится?
Быть у солнца вечного на виду.
Я забуду тех, с кем случилось встретиться,
ибо так написано на роду.
Чем богата жизнь? Вся и состоит она
из того, что нам предстоит терять.
Вот глядишь, и море песками впитано,
и волна не в силах скалу достать.
Будет ли беспечно, легко, как некогда?
Ведь ударов сердца  – наперечет.
Успеваешь крикнуть в сердцах, что некогда,
устремясь туда, куда всех влечет.

День длится без меня, но прежними глазами
смотрю и вижу блеск весеннего дождя,
смывающего боль разлуки между нами
и снег на рукаве гранитного вождя.
Не снег, а, может, кровь? Да и уже не важно.
Как ни смотри, исчез, остыл земной кошмар.
В нем значился и я одним из персонажей
и принимал ту роль за неслучайный дар.
Но вечен мой антракт, и не слыхать оваций.
Вся публика ушла, и некого играть.
И памятник – всего фрагмент из декораций,
а снег там или кровь – уже не разобрать…

Этим невзрачным февральским днем
в парке, загаженном вороньем,
к счастью, скорее, чем на беду,
я никого не жду.
Вечер грозит с четырех сторон,
и на виду у дурных ворон,
якобы стреляный воробей,
ковыляю своей
тропкой. Неясно, куда бреду.
Ложкою дегтя в мутном меду
тонет минувшее. Пополам
боли и небыли там.
Пусть, но, по совести говоря,
разве что ветру благодаря
выступят слезы  – как благодать
жить, ничего не ждать.

Когда деревья поют натужно,
скрипят, как весла в руках у ветра,
внезапно знаешь, что в жизни нужно,
что твоя песня еще не спета.
Сдается, знаешь: одно – немолчный
язык природы и человечий.
Все будет прахом – исход неточный,
когда ты речью увековечен.
И письмена на коре и листьях
так безупречны, без опечатки –
набросок зрячий предвечной кисти,
навек оттиснутый на сетчатке.

Состав несется по осколкам
державы некогда великой.
Старушки, в прошлом комсомолки,
в Орле торгуют ежевикой,
несут к вагонам раков с пивом,
из репродуктора «Прощанье
славянки» льется сиротливо –
нездешней встречи обещанье,
как будто проводы «на фрица»
короткой ночью роковою
тех, с не осевшею на лицах
горячей пылью фронтовою.
Их ждали – тех, кто в вечность убыл,
от ожиданья каменели,
чтоб исколоть щетиной губы
и вжаться в грубый ворс шинели.
А поезда неслись все мимо,
везли с привычно диким свистом
понежиться на пляжах Крыма
не тех – курортников, туристов…
И прежде чем увидеть море
в окошке мутном вместо леса,
я сплю под гогот в коридоре
в вагоне тесном «эмпээса».

…Снова выйду в пустынный двор
детства размытого. Время – отменный вор.
И не отменишь досады, беды былой.
Все, что свершилось, у памяти под полой
прячась, потом наступает из всех углов.
И тишина опять вызывает на пару слов.

Домославль, Миронежье, Раек…
Кто придумал названия эти –
то давно никому невдомек.
Память выдуло ветром столетий.
Покосившийся чей-то сарай,
флаг поник над избой сельсовета…
Этот темный, заброшенный край –
средоточие белого света.

В Вышнем городе том Волочке
просто думалось мне о Всевышнем.
Одиноким на этом клочке
суши был я, но вовсе не лишним.
Ибо давнее чуял родство
с ветром, небом, плывущим навстречу,
ощущал всем своим существом
эту жизнь как грядущей предтечу.
Как в дремотный декабрьский денек
солнце марта на миг заглянуло…
Горячо среди льда ручеек
бился, и свежим ветром тянуло.

Сонное бормотанье
осеннего Селигера.
Возле – дома из бревен,
мокнущих под дождями
с позапрошлого века.
Небо плывет в проемах
сколотой колокольни.
Вот и «пришел к истокам»
долгим путем, окольным.
Озеро обступает
скудные огороды.
Был здесь вчера как будто.
Не был – многие годы.
Там, где родные жили,
хмурые работяги
в бревна вонзают пилы,
чуть отхлебнув из фляги.
Улицы не узнаю,
не разыщу могилы.
Тучи сомкнулись плотно
над дремотным Валдаем.
Но этот берег мною
по-прежнему непокидаем.
Здесь я стоял, рыбачил
в детстве, вчера, когда-то…
Что теперь остается?
Жить, привыкать к утратам.
Ветошью обгоревшей
с черных ветвей вороны
падают вниз от ветра.
Озеро закипает
и изрыгает пену.
Словно рыбак завзятый,
четверть бы взять, согреться,
сев на прибрежный камень.
Только от водки плохо
излечивается сердце…

Здесь берег обрывист. Немотствует тусклый простор.
И колокол ржавый соседствует с ним молчаливо.
И разве что ветер вторгается вдруг в разговор
да время течет, нас незримо толкая к обрыву…
И больно от краткости. Но – сама боль коротка.
Мы – промельки тени под вечным, немеркнущим небом,
и небылью станем, когда не напишет рука
тех строк путеводных, легко затмевающих небыль.

О чем-то потаенном шепчет
в пустой часовне над рекой,
о чем-то просит… Ставит свечи.
За здравие. За упокой.
А дни земные воском тают –
на паперть брошены гроши…
И сор житейский выметает
пресветлым ветром из души.

Во славу лета и ни для кого
невидимые в зелени пичуги
щебечут. И играет торжество,
как меч луча на чешуе кольчуги.
Ликует лето, жаркое вполне,
сверкая, пляшет в огненной рубахе,
но сердца нет, чтоб восхититься мне
хотя бы пеньем спрятавшейся птахи.
И неоглядна даль, но все равно
куда податься – к озеру, да в лес хоть…
Ведь жизнь свершилась чересчур давно,
чтобы с птичьей трелью заново воскреснуть.

Наделит печальною свободой
прежний вид принявшая судьба:
дом дощатый, лавочка у входа,
светится кленовая резьба...
И опять стоишь, не разбирая,  –
краткий миг, застывший на века, –
то райцентр или центр рая
видится тебе издалека.