— Валентина Алексеевна, расскажите, пожалуйста, хотя бы вкратце, о Вашей необычной, похожей на приключенческий роман жизни, — попросил я красивую, моложавую, говорящую по-русски без малейшего акцента женщину, приехавшую в Москву в 1991 году по приглашению Союза писателей СССР. — Я родилась в Киеве, но практически все детские и отроческие годы прожила в маленьком провинциальном городке на реке Десне — Остер. Мой отец преподавал математику в средней школе, хотя по образованию был юристом. Он прекрасно понимал, какой режим царит в стране. Чтобы никак не потворствовать этому режиму, отец и занялся математикой, считая ее аполитичной наукой. Но все равно в семье царил страх неминуемых арестов, ибо арестовывали всех подряд. Однако жизнь шла. Отец и мама очень любили поэзию, искусство, часто возили нас с сестрой в Киевскую оперу, приобщали к духовной пище. Родители прививали нам любовь к книге, уже в детстве я читала и перечитывала русскую классику, Виктора Гюго, Жюля Верна, Майн Рида, писала с десятилетнего возраста стихи, знала наизусть произведения многих поэтов. Кстати говоря, проживая уже в Америке, работая в очень солидной библиотеке Пенсильванского университета, я сделала печальный вывод, что американские дети не знают того же Майн Рида, столь любимого в России. Например, в Филадельфии есть только один том этого классика американской литературы — в одной из библиотек, специализирующихся на старых англо-американских авторах.
— В одном из Ваших стихотворений есть такие строки: «Когда-то нас вспомнят: мы пели на этой красивой и страшной земле». Это автобиографические стихи? — Это стихи обо всем нашем, несколько необычном поколении, но и обо мне, конечно, тоже. Жизнь не только радовала меня. Во время Великой Отечественной войны меня в возрасте шестнадцати лет фашисты угнали в Германию. Меня определили в трудовой (не концентрационный) лагерь — мы работали на полях, выполняли очень тяжелую работу, но нас (во всяком случае, меня) не мучили, не били. Да, мы были рабочей скотиной, да, нас очень плохо кормили: кусочек хлеба, кусочек маргарина, брюква, вот и весь рацион, но над нами не измывались, у нас было даже полдня выходного. Правда, когда мы, молодые девчонки, выбегали на ухоженные германские улицы, то чопорные, важные немки осаживали нас и запрещали говорить по-русски. Вот так и текла моя жизнь в Германии: сначала я работала на полях, а потом попала в прислуги в один бюргерский дом…
— А когда закончилась война? — А когда закончилась война, мы оказались в Британской зоне разделенной на части побежденной Германии. В сорок шестом году я вышла замуж и родила дочку. Возвращаться назад я побоялась. Не хотелось из одного плена попадать в другой. Вы еще молоды, не знаете, наверное, что люди, которые находились на оккупированных территориях, считались людьми третьего сорта, что ли, а уж про угнанных в Германию и говорить не приходится. Нас ждал сталинский лагерь. Мы об этом знали. И очень многие, в том числе и я, приняли решение остаться на Западе. Несколько лет просидели в Британской зоне, ожидая выезда. А визы все не было и не было ни из одной страны. Однако мы не теряли надежды. Мы надеялись на Африку, Латинскую Америку, я даже начала учить испанский язык, но неожиданно нам повезло — нас пригласила в США миротворческая протестантская организация. И мы оказались в этой гостеприимной стране, не зная ни одного английского слова.
— Как Вы адаптировались в Америке? — Это был мучительный процесс. Я долго не могла поверить в то, что живу в свободной стране, что я не рабыня, не запуганная страхом ареста родителей советская девушка, не прислуга в немецком доме, что я СВОБОДНА! На адаптацию ушло лет десять. Но я оттаивала душой, я устраивалась в жизни, я переменила такое огромное количество работ, в том числе и тяжелых физических, что легче сказать, чем в Америке я не занималась…
— И все же Ваша первая профессия? — Начала я работать санитаркой в госпитале при доме престарелых. Это было очень трудно и физически, и морально. Так я зарабатывала себе на жизнь. Потом опять физический труд, потом опять… А спасла меня от этой изнурительной работы… Россия. Все она же!
— Каким образом? — Дело в том, что в космос полетел первый советский спутник, Россия стала бешено популярной, и знание русского языка сделалось превосходной профессией. Поэтому в скором времени мне предложили должность с хорошим окладом в библиотеке Пенсильванского университета, где я проработала вплоть до своей пенсии двадцать семь лет.
— Валентина Алексеевна, Вы — автор четырех сборников стихов, уже первую книжку заметили критики, положительную рецензию на нее написала Ирина Одоевцева. Вы опубликовали множество эссе, литературно-критических статей, читали лекции в университетах, устраиваете вечера русской поэзии, как говорили у нас совсем недавно, «несете культуру в массы». Просветительская миссия для Вас — одна из целей в жизни? — Да, это так, но, знаете, эту миссию нести очень трудно. В одном из своих стихов я писала: «Я в Америке Америке читаю Блока. В небоскребном зале слушателей пять». К сожалению, интерес к поэзии на Западе катастрофически падает.
— И все же Вы катите камень просвещения в гору, издаете альманах «Встречи», в котором публикуются как известные поэты-эмигранты, так и совсем молодые авторы. Расскажите немножко о «Встречах»! — Альманах выходит с 1977 года, у нас публиковались практически все поэты русского зарубежья, кроме Иосифа Бродского, который из эмигрантских журналов, пожалуй, связан только с «Континентом». У нас печатались мои старые друзья Николай Моршен, Олег Ильинский и ныне покойные Ольга Анстей и Иван Елагин. С последними я познакомилась еще в 1950 году на крохотном суденышке, перевозившем так называемых перемещенных лиц из Германии в Америку. У нас вышли и последняя «западная» публикация Ирины Одоевцевой, и первая (она же покуда единственная) публикация стихов Владимира Войновича… У нас публикуются и дебютанты, мы стараемся помочь молодым поэтам, выходцам из России, найти своего читателя, поверить в свою звезду.
— А каков тираж альманаха? — Пятьсот экземпляров. Для «русской» Америки это неплохой тираж, к тому же позволяющий нам самоокупаться. Себестоимость «Встреч» — две с половиной тысячи долларов. Гонораров мы, к сожалению, платить не можем.
— Валентина Алексеевна, сейчас Вы на пенсии, но Вы по-прежнему очень заняты. Хватает ли у Вас времени на личную жизнь? — Поэзия и альманах — это моя личная жизнь, но я еще и мать взрослой дочери, бабушка двух внучат. Внучки и внука.
— А чем занимается дочь? — К сожалению, она никак не связана с литературой, но по-русски говорит очень хорошо. Работает администратором в офисе большого госпиталя.
— А внуки говорят по-русски? — К сожалению, нет.
— Есть ли у Вас близкие родственники в России? — Близких родственников нет. Когда меня угоняли в Германию, я очень переживала за маму (отец у нас умер еще до войны), но успокаивала себя тем, что с ней остается моя родная сестра. Я думала, была уверена, что сестра поможет маме пережить все несчастья, которые обрушились на нашу семью. И никак не хотела осложнить им жизнь. Долго не решалась написать письмо родным. Боялась как-то навредить… Решилась только в Америке, после смерти Сталина. И узнала из письма своей двоюродной сестры, что моя родная сестра была смертельно ранена осколком снаряда при освобождении Остра, а мама умерла после войны, так и не зная, жива я или нет.
— Что Вас поразило в нашей стране при возвращении? — Удивление чисто гоголевское: все говорят по-русски! Я привыкла к иноязычной среде, вот уже и статьи, и стихи иногда пишу по-английски, а здесь все говорят на родном языке — какая роскошь! Поразило и то, что люди очень смело обо всем рассуждают, и в газетах, и просто в быту, и ничего не боятся.
— Вы не жалеете, что Ваша жизнь сложилась именно так, а не иначе? — Я — фаталистка. Думаю, со мной случилось то, что не могло не случиться. Об этом у меня есть одно стихотворение. Оно посвящено Лии Владимировой.
* * *
Я прошлое окутываю теплою золою
и вспоминаю благодарно и светло
о том, что было на земле со мною,
о том, что быть другого не могло.
Земной мой путь давно загадан —
какой-то водолей на землю милость лил,
и непонятно, — словно генный гений-атом, —
любовь к живому слову подарил.
К живому дереву, и перышку, и шерсти…
Чудесный мир — крылат, четвероног —
во мне он весь от колыбели и до смерти.
И никаким другим он быть не мог.