|
Материалы номера № 36 (241), 2016 г.
Леонид СКЛЯДНЕВ
СРЕДИЗЕМНОМОРСКИЕ МЫСЛИ И ПИСЬМА
Леонид Скляднев — поэт, прозаик. Родился в 1954 году в г. Бузулуке Оренбургской области, в семье врачей. В 1958 году семья переехала в Самару (тогда — Куйбышев). После окончания средней школы служил в Советской Армии. Учился на экономическом факультете МГУ им. М. В. Ломоносова (1974—1978) и в Куйбышевском плановом институте. Работал экономистом в разных организациях в Самаре и на Севере Западной Сибири. С 1991 года живет в Израиле (г. Беэр Шева). Попытка осмыслить эмиграцию из России и правомерность такой эмиграции — один из основных мотивов творчества поэта и прозаика. Публиковался в журналах "Слово писателя" (Израиль), "Журнал свежей литературы" Россия), "Зинзивер" (Россия), "Зарубежные записки" (Германия-Россия), "Мосты" (Германия) и др. Автор книг прозы "Цыгане", "Труба" и "Нелюди".
Эмигрант
(пролог)
Налей мне темного вина.
Я выпью, не дыша, до дна
Воспоминаний яд горчащий
За сердце, бившееся чаще,
За ту, которая одна,
Что прежним именем звала
И в губы целовала жарко...
Задумавшись, запнулась парка
И нить случайно порвала.
И, спохватившись, впопыхах
Пошла плести совсем другое,
В судьбу какого-то изгоя
Вплетая боль мою и страх.
Чужая жаркая страна…
Налей-ка мне еще вина.
ОплАчу с прошлым я разлуку
И эту жизнь, что сплетена
На скорую богини руку.
Письмо на Север
А здесь, в блаженном Средиземноморье,
Такая жизнь — отпад. И до Итаки
Рукой подать. Но там, я слышал, кризис.
Чего и ждать в отсутствие царя.
А Одиссей, ты знаешь, мне не пишет.
Поди, опять с какой-нибудь Цирцеей
Во все пустился тяжкие. И я,
Того не одобряя, так скажу:
Нам женских чар избечь порой не можно.
Любезный друг, такая здесь лафа –
Какие-то невиданные птички
И розмарин, и запахи любви
Такие пряные, и всюду глаз ласкают,
Благоухая, райские цветы.
Отсель рукой подать и до Итаки.
А в небесах — ракетные атаки —
Сдувает ветер белые следы.
* * *
Сухая осень выдохнет хамсин
И в амфоры добавит алой влаги.
Сгустит в лазури понта шторма синь,
А в сердце дрогнувшем разбавит яд отваги.
И смерчи пыль горячую взметут,
И глянет с выраженьем мертвым мима
Сквозь желтую пустыни пустоту
Лицо войны, увы, неотвратимой.
А где-то осень прежняя, былая
Роскошествует, парками пылая.
А где-то в раме леса мокнут нивы –
У берегов Нормандии дождливой.
И города — как с Брейгеля полотен,
И воздух ощутим и влажно плотен.
Там дама с утюгом и со стаканом
В пространстве многомерно многогранном
Танцует танец в стиле кальвадоса,
Отпив его, как водится, без спроса.
Взгляд в никуда срывается с карниза,
И, на плече качая попугая,
Твердит "стихов!", настойчиво капризна,
А прозу в тихом страхе отвергает.
И время замирает робкой мышью
Меж утюгом и милостью случайной.
И я гадаю: "Что она напишет?"
И, как беды, боюсь ее молчанья.
* * *
Все пройдет. И зима заметет
Там, в России, дома и могилы.
Лишь безумного сердца полет,
Этой птицы больной перелет,
Досягнет до Отчизны немилой.
И оно там останется жить.
И оставит меня, и обманет.
И заставит опять ворошить
Память ту и как будто бы жить.
А само будет — там — сторожить
Улиц глушь да безумие мамы.
Там — пойдет колобродить-бродить
По пурге в жути уличных линий,
С безымянской шпаной разводить
Тары-бары по фене, бродить.
И покинет меня, и покинет
На-все-гда, и пустые года
Электричкой пустой пронесутся,
И упьются собой вдрабадан,
И уснут, и уже не проснутся
Никогда, никогда, никогда.
А в России пурга заметет
И оконные рамы, и раны.
И безумного сердца полет
До Отчизны родной досягнет.
И забудет далекие страны
Сердце. И без меня заживет.
Вольной птицей больной обернется,
Чей безумен прощальный полет.
И ко мне никогда не вернется.
Поэт в Беэр Шеве
Исход субботы. Темен небосвод.
Хамсин сухой горячей пылью дышит.
Компьютер нем. А он... Он хмуро пьет:
"Погода чертова! Хамсин меня убьет.
Соб-бачья жизнь — опять никто не пишет.
Никто..." Тоски угрюмый беспредел.
И вдохновенья призрак улетел.
А жизнь — как жизнь: жестока и проста.
С измятого газетного листа
Священные каракули иврита
Оповещают: столько-то убито.
И далее убористым петитом
Идут убитых этих имена.
Орут соседи, и — почти война.
Мерцают старой почты письмена
Со старого овального экрана.
Не пишут из России, и она,
Далекая-далекая Татьяна,
Не пишет. Душно, и почти война.
Война — общенародный сдвиг по фазе.
Опять кого-то замочили в Газе.
А в будущем — египетская тьма.
А жизнь проста, жестока и напрасна.
Война ... Атас! Страна сошла с ума –
Закрыли все веселые дома
И выслали украинок прекрасных.
Увы. И всех в сердцах назвав на "мэ",
Охота сделать жизни резюме.
На Севере, в России, снег, поди,
И до идиотизма — перестройка.
Куда летишь, родная? Осади!
Валит в веках лихая Птица-Тройка –
Тачанка, паровоз, головомойка,
Истории Олимп, ее помойка –
А ты, как зверь, с дороги уходи
С привычной болью ноющей в груди.
Просматривает, пальцами хрустя,
Ряд строк неровных. Кашляет от пыли.
И громко вслух: "Да сколько бы ни крыли,
Меня прочтут потомки и простят.
Ведь любят нас потом — когда зарыли".
Монолог к Ахиллу
Ты обиду забудь, Ахиллес –
О Патрокле подумай, о друге.
Ты — герой. Твои тяжкие руки,
Как лозу, рубят вражеский лес.
А Патрокл — он дитя, Ахиллес,
Храбрый мальчик, что в драку полез.
О Патрокле подумай, о друге.
Я и сам, ты ведь знаешь, Пелид,
В сердце злую лелею кручину.
Я и сам, наглотавшись обид,
Бросил все, убежал на чужбину
Испытать роковую судьбину.
Жизнь проходит, а сердце болит.
Так нам боги судили, Пелид.
Я, хотя на чужбине тужу,
Волю светлых богов не сужу
И по внутренностям не гадаю.
Я себя, как могу, соблюдаю:
С незнакомыми водку не пью
И с "мимозами" "роз" не рифмую,
За зеленым сукном не блефую,
Грозноликих вождей не пою.
Год сменяет в забвении год,
Да сердечной усталости гнет.
Я устал от убитых людей
И от этого вечного лета.
Ядовитой пыльцой марафета
Сушит ноздри хамсин-лиходей.
Как-то так — ни идей, ни плетей.
Лишь земля, добела разогрета,
Принимает убитых людей.
Жизнь проходит, а сердце болит.
Вознесем всесожженье, Пелид,
Всеблагого Владыку понежим,
Люди, персть мы земная понеже.
Будто гривы коней вороных
Вьется дым приношений двойных.
Сердце поедом гложет кручина,
Множит ночью недобрые сны:
На поля иудейской войны
Провожать полурусского сына.
На посещение Москвы
С добрым ангелом на атасе,
Дабы злобный рок не накрыл,
Под щадящею сенью крыл
Глохчем так, что помилуй, Спасе.
В этот смутный вечерний час
Между честным ментом и вором
Лепит снег, и черней, чем ворон,
Небо — черный провал начал,
Пережженных в золу закатом.
Время теплится, как свеча,
В этот темный России час
Между катом и депутатом.
И бескрайня Столица-Ночь,
Всевзыскующа, как облава.
Долгорукой своей забавой
Позабавиться-то не прочь.
Вот и в этом провале лет,
Может, нас она заказала
И забыла? Спасенья нет?
Оборвется неровный след
Между улицей и вокзалом
В чертовне московских дорог,
В перестроенном царстве беса.
И всему подведет итог
Росчерк черного "мерседеса".
Чур, нас нынче. Помилуй, Спасе.
Нынче — рифм, как в прошлом, порыв,
Хлебом-солью да водкой красен
Стол, который нам друг накрыл
Под щадящею сенью крыл,
С добрым ангелом на атасе.
На посещение Самары
Когда талан мне на майдан
Пошлет судьба рукою царской,
Тогда меня, ей-ей, братан,
Тогда лихой аэроплан
Меня примчит к Луке Самарской.
Как сердце застучит мое!
Я здесь, как ни крути, а дома.
Здесь все знакомо — ё-моё! —
Мне здесь до боли все знакомо.
Бессонным людом полон зал.
Бред пограничной процедуры.
Таможни жадные глаза
И гордо-наглые — ментуры.
Я — иностранец, посему
Для них для всех недосягаем.
Меня им не мочить ногами.
Но, сам не знаю, почему
Смятенье к месту пригвоздит,
Рыдание возьмет за горло.
Мне добродушно ржет: "Не бзди!"
Преображенный в зону город.
Конкретно, без слюны слащавой
Каляк он держит: "Ты — жиган.
Мы отменяем ”по рогам“,
Тебя мы все за все прощаем.
Ты наш, ты русский до конца,
Хоть и живешь средь иудеев.
Мы от тебя, пацан, балдеем.
Балдеем от тебя, пацан!
Гуди, братан, гуляй-пляши,
Кусок на кон тебе бросаю".
Ноябрьский ветер по мусалу
Наотмашь хлещет от души.
Измордовал — и был таков,
В лесах безлистых рыщет волком.
Над Волгой — дым от шашлыков
Кавказских. Над великой Волгой —
Церквей потемкинских кресты,
А за фасадами — разруха.
Россия, Родина-маруха,
От красоты ли, простоты
Любовью странной любишь ты.
Твоя охота — как неволя.
Люблю тебя. Чего же боле —
Ночной тоски, душевной боли,
Или сердечной пустоты?
Беэр Шева
Авраамовых троп бред.
Приглядишься: здесь все — знак.
Вот влечется отцу вслед
Тихий агнец его, Ицхак.
Вот отец преступает грань
Отчей боли и страха дрожь…
Но простертая верой Длань
Отведет занесенный нож.
Все здесь — знак. И в века пролом
Здесь зияет — огни горят.
Это мой предпоследний дом,
Праотца Авраама град.
Навсегда — и вчера и днесь —
Теням вечности ворожить.
Я живу и живу здесь,
Будто негде мне больше жить.
Здесь, в законе земном погряз,
Божий люд лелеет тщету,
Испросивши себе Царя
И предавши Его кресту.
Здесь в пустыне — пространств вой,
И Преданье полно чудес.
И пожар иудейских войн
Полыхает по край небес.
Тяжело задышит хамсин,
Мутным жаром затянет даль.
На рассвете уйдет сын,
Вороненую нежа сталь.
Вот теперь преступай грань
Отчей боли и страха дрожь,
Да молись, чтоб Его длань
Отвела занесенный нож.
А в пустыне — пространств вой,
Махпела, Авраамов гроб,
Пропасть вечности, пламя войн —
Вещий бред патриарших троп.
Второе письмо на Север
Зимней ночью твой город дрог.
Бредил словом бессонный Дар.
И тянулась ко мне строк
Беспокойная череда.
Наваждений ночных волшба.
Что она — откровенья знак?
Чем пьяна твоя ворожба,
Что коснулась меня — так?
Сирин ты, или Гамаюн,
С заповедных слетаешь ветвей
Дать попробовать кровь твою,
Или теплой попить моей?
Это — Жизни и Дара бред,
А не "просто слова летят",
Друг моих предпоследних лет,
Постсоветских пустот дитя.
Тех, в которых еще снег,
И еще дребезжит трамвай,
И все длится двадцатый век
Нашей памятью. Эй, давай
Позабудем про грозный рок
До утра. Скоро Новый год.
Он неслышно к тебе, как кот,
Подойдет и уткнется в бок.
Слово друга пронзит мрак,
И, огонь гортани храня,
Вдруг коснется тебя так,
Как касаешься ты меня.
Поэма немоты
Даны кому-то верные слова.
А мне — увы. Неуловимо слово.
Разбухший от вина язык солово,
Как олово тяжел, едва-едва
Касаясь неба, вяло шевелится.
А по ночам опять Россия снится.
А утром — как чужая, голова.
День труден, будто жизнь в чертогах Дита.
А по ночам, бела, как Афродита,
Блудливая луна фалует горизонт.
И в Яффо зимний понт гудит сердито
И твердь Земли волной берет на понт.
Как мне близка тщета его борений.
Все — как всегда. И все дороги — в Рим.
И мир когда-то был неповторим.
А нынче — только скука повторений.
Все — как всегда. Не изменить натуры.
На поприще большой литературы —
Маститых литераторов дела
И те же деловые недоучки,
И милые устройчивые сучки,
И вечное "тому ли я дала?".
О чем я, Боже? Не могу связать
Двух верных слов. О, что за наказанье
На полуслове оборвать признанье!
"Я слово позабыл, что я хотел сказать".
А там, на Севере — белым-бело.
В пустотах постсоветского пространства,
Где нас лишали заживо гражданства,
Уж пламенный октябрь замело.
В Ивановке товарищ топит печь.
А я — чего я жду? О чем тоскую?
Зачем, как все, не полюблю другую
И глоссой не казню родную речь?
Ведь в том, что нынче нем — моя вина.
Моя вина — не может быть вопроса.
Далекий друг грустит без кальвадоса,
И у меня — на донышке вина
Осталось в амфоре. Блудливая луна
Прекрасна и бела, как Афродита,
Ни смертному, ни богу не верна.
И в Яффо зимний понт гудит сердито.
Эпилог
Живу и живу, как будто бы смерть — за горами,
За долгими-долгими сменами ночи и дня,
Как будто стареет портрет в позолоченной раме
Вместо меня.
Как будто, как будто бы все еще только случится:
И ночь черноокая свяжет любовью уста,
И ветер рассвета, прохлады крыла распластав,
Влетит в мою форточку доброю вестницей-птицей…
А сердце надежду с густеющей кровью цедить
Устало и ноет, и просит его пощадить.
| |