Материалы номера № 49 (254), 2016 г.

Здесь по утрам не забудешь открыть глаза,
как аскорбинку, жизнь свою принимая.
Убегает к виску, детская и простая,
в угол поставленная слеза —
талой водой на белоснежную простынь,
чтобы в прорехе подснежником прорасти.

Ты невесома — больная на облаке просто
держит тебя в горсти.

Так ручейком отходят вешние воды —
отхороводило время сорок недель —
этой весной оживет зимовавший живот и
кесарка влетит в апрель.

Помнишь наш двор с машинами вместо детей
и качелью, застывшей в пустом положении?
Жизнь казалась прямой, мы шагали по ней,
как по улице с односторонним движением.

Блочные домики были брошены там и тут,
словно устав от танчиков и от гонок
и забывая, что и в игрушках живут,
нас проигрывал в тетрис вечный ребенок.

Мы же варили овсянку из топора
и у черных котов вытаскивали занозы,
в «дочки-матери» бились и, как детвора,
верили в папу, как верят в Деда Мороза.

Глухонемая соседка называет тебя «Ы-Ы»,
когда ты, смягченная пузом, разглаживаешь полы

меж окном и постелью в палате
                                   в больничный цветочек
и капельницу во след полночи еще волочишь,

как будто весна — и линолеум в красной капели,
и птичка дверного звонка тебя
                                               как будто отпела,

и слова не нужны, достаточно лишь междометий,
когда мучаешься в губах меж миром
                                                    немым и этим.

Бесснежное Рождество и кажется, что пустыня
вырастает вокруг Вифлеемских высоток.
Люди ждут чуда, Марии достаточно сына
и волхвов, приносящих дары с востока.

Ночь настает, и стихающий звук моторов
значит, что к ней никто не войдет без стука.
Комнату освещает звезда и экран монитора —
весточку шлет отец из облачного фейсбука.

А на губах младенца гуляет его улыбка,
и взгляд неземной в глазах младенца потерян.
И под гуление сфер снежок —
                                           первородно-липкий —
стучится волхвом и в окна ее, и в двери.

Сегодня месяц кончится — седьмой,
как летом потерявшееся семя,
хотя и не связало нас семьей,
но проросло сквозь сумрачное время
и вытянуло нас на белый свет —
семи цветов обычное сложенье.

Да, счастья — нет, и смерти тоже — нет.
Жизнь кажется и проще, и сложнее.

Мы ночью шли через большой пустырь,
и если б не вино, то было б пусто
еще внутри. Нас кто-то отпустил,
и мы по снегу двигались без хруста,
как и Христос когда-то по воде.

Глазной хрусталик на морозе замер,
и мы на мир — библейский новодел —
взглянули новыми
недвижными
глазами.

Он временный, как съемное жилье,
и дорогой для жизни, если честно.
И я сказала: «Это не мое,
но я б жила». А ты добавил: «Вместе».

Зимой незаметны уездные городки
и для глаза прохожего,
и для Божьего глаза,
под чьим взглядом
из глины превращаемся в грязь, и
ложимся на дно мы вялотекущей реки,
где Петруша с Андреем —
надледные рыбаки —
человеков не выловили
ни разу.

Вот вернешься на малую родину
и поймешь, что мала
и натирает в подмышках,
как школьная форма,
под подолом которой
прячется формула:
Юля плюс некто,
с кем просто, как говорят, была
и быть перестала просто.
Брошенным мячиком
скачешь по мостовой
мимо целых витрин
и мимо плачущей Тани.
И ты будешь скакать,
потому что лучше не станет,
пока не поднимет
и не возьмет домой
мальчик, которому мир на вырост.

от себя убегаешь к морю, чья чернота
от названия липнет к белому потному телу,
и кажется, если у прошлого есть черта,
то лежит она новой женщиной на постели.

за окном проплывают дымные корабли,
дыхание женщины стало как будто тише,
ты стаканом поймаешь солнца последний блик —
выпьешь его и внутренне осветишься.

я останусь на месте — море уже во мне
бьется в сердечном ритме. И кажется, между нами
нет ничего. Лишь качается на волне
мальчик с носом твоим и моими глазами.