Материалы номера № 47 (252), 2016 г.

Подмораживает. Луна.
Полотно голубого льна
на булавочках звезд растянуто.
Время позднее. Ранний март.
У котов — сезонный азарт,
и надежды их не обмануты.

Все потаяло, снега нет,
но везде водянистый свет
и лагунами, и заливами,
и везде ледок молодой
прорастает, хрустя слюдой
под шагами неторопливыми.

Голубым сияньем oблит,
разметавшийся город спит,
и ни ангела с ним, ни няньки.
Светят два или три окна,
безмятежность и тишина,
как на хуторе близь Диканьки.
Ни следа дневной суеты…

Вдохновенно орут коты!
Только им да луне не спится.
Ночь приветлива, ночь светла!..
Редко-редко мелькнет метла,
а на ней нагишом — девица…

В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.

Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
свое существо незаметно влачащий —
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени темной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.

Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и темно-багрова его середина,
и с телом планеты извечно едина,
и звездам он тоже знаком.

Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза — на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника — лики на створках киота,
а кантора — громы классической фуги,
спартанца — кровавая рана илота,
любовника — лоно подруги.

Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара…
И поздние пчелы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара,
и солнце — сверкающей каплей нектара!
И первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку!

Облупленный зальчик, без трюфлей и мидий.
Обветренный вечер, — и кто-то с тобой,
и славно живется в просторной хламиде,
а рядом на сцене играет гобой.

Немного устало, чуть-чуть глуховато,
оставив за скобками прочий квартет,
дарует пришельцам печаль-модерато
и тему любви извлекает на свет
из черного щеголя с белым пластроном,
который сегодня угоден Творцу
и вот — исполняет в концерте гастрольном
мелодию жизни, пришедшей к концу…

Как длинно и больно, как сладко и жутко,
под слезы на лицах, под ропот дождя
играет гобой, деревянная дудка,
из города Гамельна нас уводя.

Как голодного окуня манит блесна,
голодранца — бобровая шуба,
так и мне, oбалделому, снится весна
и твои приоткрытые губы.
И приходит в полуночном сне благодать,
обнаженная напропалую,
и краюху насущного можно отдать
за глоток твоего поцелуя.
…Оседает туман, пробивается стих,
поднимается месяц поспелый…
Вот и ветер утих, и цветов — никаких,
только черный и матово-белый.
Кружевные черешни, полны молоком,
осеняют уснувшую землю,
на черненом стволе меловым лепестком
утомленная бабочка дремлет,
и тела приминают собою траву,
стосковавшись по теплому маю,
и сегодня во сне, как вчера наяву,
обнимаю тебя, обнимаю…
Для того и поют по садам соловьи
в белопенном черешен засилье,
чтобы женщина белые бедра свои
распахнула, как бабочка крылья.

Она сидит в кармане скалы, спиной ко взглядам,
шершавым перстнем, кораллом юрским обрамлена,
и дышит запахом вечной хвои, целебным ядом,
где небо с морем — одна бездонная глубина.

Она несома морским отливом, волной утеса
навстречу полудню и над хлопьями облаков,
и тонкой дымкой курится гавань, и пар белесый
лежит на выпуклом горизонте, как молоко.

И ветер, прядая к морю коршуном, пряди треплет,
касаясь перьями загорелых летящих плеч,
и парус тела в пространство выгнут, и лета лепет
целует губы и подменяет прямую речь.

Вдоль бухты синей, где белой солью рассыпан город,
своя в ладонях ручьев и сосен, лощин и скал,
сквозит эфиром, не зная строчек, что станут скоро,
скользит над миром, который радость ее взыскал.

Когда холодные циклоны почти утихнут над землей,
и станет мхом на южных склонах перегоревший
                                                                       рыжий слой,
замельтешат в пещерах крылья, покинет отмели отлив
уже с одной свинцовой пылью…

Когда, коросту соскоблив,
перетерев бетон на щебень в пространствах всех материков,
пойдет назад лиловый гребень тысячелетних ледников…

Когда из почв, насквозь прогорклых, из глубины,
                                                                       из черноты,
на остеклованных пригорках родятся странные цветы,
в кустарниках пролягут тропы, проснутся шорохи… Когда
в огромных кратерах Европы заплещет талая вода…

Когда в долине Потомака, встречая свой последний день,
разумная полусобака ударит кремнем о кремень,
и задымит трава сухая, восторгом шкуру ознобя…

…тогда нависнет, распухая, распространяя из себя
испепеляющее пламя, слепящий смертоносный жар,
над океаном, полюсами, над вспыхнувшими волосами
непредставимо колоссальный
кошмарный ШАР.

Взлетит когтистая рука косым движением защиты —
но испарятся облака, и станут плавиться граниты…
И грянет огненная кара под рев вселенского пожара,
под треск континентальных плит.
За преступление запрета звездой убитая планета
кровавым паром закипит.

И станет мир пустыней снова, и из него исчезнет слово
на миллиарды лет вперед…
Когда в пылание Сверхновой вишневой косточкой багровой
Земля скользнет.

Игуана лежит, обдаваемая океаном.
Под гнездовьями птиц, не оставивших в скалах пустот,
на уступе горы, утонувшем подножье вулкана,
на краю ойкумены из дикого туфа растет.

Игуана лежит. Зародясь у Барьерного рифа,
разбивается вал, принося на крутых раменах
золотисто-багровое. Громоподобным редифом
мировой океан называет свои имена.

Игуана лежит на камнях. Орхидея заката
разгорается ярче и яростней. Вечность назад,
и сегодня, и, может быть, завтра — из брызг розоватых
на пылающий мир щелевидные смотрят глаза.

Далеко континенты. Природы цари и питомцы
заняты лишь собой, и посевом драконьих зубов
прорастает история… Но от громадного солнца
изливается встречная сила, тепло и любовь.

И пока этот остров лежит на груди океана,
а до гибели прежнего мира не так далеко —
артефактом планеты, чудесным и подлинно странным,
неизменным тотемом лежит допотопный дракон.

…Этот шаткий шаг при прямой спине,
и замявшийся воротник…
Плоскодонной лодкой на злой волне
по бульвару идет старик.
Он гордится статью своих костей
и забытых женщин числом.
Он годится внукам чужих детей,
как верблюд или старый слон —
но не любит смех, и поборник схем,
и живет, как велят врачи.
Он судья для всех, но на пользу всем
исключен из числа причин.
Он заспал долги и счета закрыл.
Под неистовый стук часов
он с экранов цедит бразильский криль
через сивую ость усов.

…Этот серый день, этот день сырой
нахлобучил седой парик…
Бормоча порой, под морщин корой
по бульвару идет старик.
Для него лучится с афиш Кобзон,
а с дешевых листовок — вождь…
Он опять забыл в магазине зонт,
и поэтому будет дождь.
___