В российской литературной жизни есть проблема массового невосприятия одной из очень распространенных в мире форм стихосложения. За пределами же России эта форма стиха практически единственная, и ею пользуются все поэты в современном мире… Речь идет о верлибре (верлибр — он же свободный стих), или о стихе без рифм и размера, слогового метра, регулярной строфики и без симметрии строк.
Это комментарии к ситуации необычной — ведь во всем мире (но не в России!) под понятием поэзия подразумевается именно верлибр. Это и есть поэзия. И уже очень-очень давно эти два понятия — свободные стихи и поэзия — подразумевают ровно одно и тоже. Так уже почти 100 лет.
В то время, как рифмованная поэзия означает другое — означает стихи для песен, для эстрады. То, что современный американец понимает под английским словом poetry, означает стихи без рифм, верлибр. Рифмованные стихи обозначаются им словом songs — песни. Причину отыскать просто — в переводных русских антологиях американской поэзии XX века, а их выходило немало, вообще нет поэтов, употреблявших размер и рифму, писавших за последние 70 лет, а за редким исключением и за последние 90 лет. Соответственно, почти нет рифм и нет размера также в современных профессиональных американских литературных журналах. Времена Генри Лонгфелло, Эдгара По, Роберта Фроста, Эмили Дикинсон давно прошли. В конце 50-х если кто еще и писал стихи с рифмами, то это были уже убеленные сединами, очень пожилые поэты вроде Роберта Фроста, приверженцы архаического стиля. Сейчас рифмы попадаются редким вкраплением в текст и только для того, чтобы еще раз подчеркнуть отсутствие размера и уход от регулярной гармонии повторов. Даже американские слависты, специализирующиеся на русской поэзии, признаются, что им рифма уже настолько сильно режет слух, что они с трудом могут себя заставить на русском читать современную русскую рифмованную поэзию. Та же картина в европейской поэзии уже долгие десятилетия, 70 лет, а в целом и гораздо более, если не считать отдельные исключения, но и они заканчиваются где-то в 50-е годы прошлого века.
Не так как в остальном мире дело обстоит в России, где налицо массовая приверженность русского читателя рифмованной поэзии. Конечно, все относительно, и нет полного отрицания самого факта современных жизненных реалий. Размеры, метр русского стиха всюду (как в творчестве российских декадентов, так и творчестве советских поэтов, то там, то здесь, то в большей, то в меньшей степени) нарушался, приобретал некоторую свободу, и сегодня авторами нарушается для большего его приближения к реалиям живого языка. Изменялись и рифмы, становясь не столь точными и четкими, рифмованные стихи от этого приобретали узнаваемые черты прихотливой угловатой современности и живой речи. Но сути это не меняло. Факт остается фактом. Русская поэзия при помощи рифмы и размера изолировалась от сегодняшнего мира — от мировой поэзии. Когда-то партия хотела построить социализм, а затем и коммунизм в отдельно взятой стране, отгородившись от всех. Теперь у россиян есть рифмованная поэзия в отдельно взятой стране.
А что у остального мира, что осталось для него? Вот интересная тема. Неужели весь остальной мир, уже почти 100 лет пишущий такие уродливые, на взгляд некоторых россиян, стихи ошибается, идет не туда?
Верлибр (или не рифмованная и не сопряженная с размером поэзия) для подавляющего большинства русских читателей слишком экзотичен — до полного и абсолютного отказа его воспринимать. Но с точностью до наоборот — практически для всех читателей Европы и всего западного мира, и не только, для большинства читателей за пределами России, во всем остальном мире — рифмованная поэзия, — вот уже почти 100 лет, — абсолютный музейный раритет, до полного недоумения, — какое — она — рифмованная — может иметь отношение к современной литературе и отражению ею современной жизни, так непохожей на жизнь XIX века и начала XX, — когда всюду звучали рифмы, размеры, вся эстетика и окружающее пространство были не слишком внезапны, неожиданны, но все было стремящимся к убаюкивающей симметрии, к узнаваемости повторов, к искусственной барочности, к витиеватому декору. Однако жизнь далеко ушла вперед, изменилась психология, естественно воспринимающая непростое жизненное, но по-новому утонченное эстетическое пространство наших дней. Как же при этом могла остаться живой любовь к рифмам?
Казалось бы, тупик очевиден — все, что можно зарифмовать, перерифмовано, рифма при появлении ее в стихе управляет всем — от сюжета до эха во внутристрочных, звукописных и семантических перекличках, размеры педалируют на знакомые интонации, эффект домино, самого прогресса рифмы нет, в России вышел словарь рифм и много учебников по написанию традиционной поэзии… Стихи рифмованные пишет каждый второй, техника стихосложения приобрела инерционный, виртуозный размах, и стирается уже само значение слова, декорированного рифмой. Не есть ли это движение задом наперед? Один американский поэт мне сказал по поводу творчества одного нашего общего знакомого, пишущего по-русски: «Это выдержки из словаря рифм».
Увы, это похоже на правду. Ведь привычка к рифме, к размеру обычно отбивает желание и умение писать без рифм и воспринимать верлибры, и наоборот. Тоже самое у читателя. Это антагонистические формы. Хотя, конечно, авторы верлибров умеют писать рифмованную поэзию, а авторы рифмованных стихов могли бы попробовать написать верлибр. Но практика ставит их по две стороны баррикад очень четко, и за этой высокой стеной баррикад — полное нежелание двух антагонистических групп видеть друг друга.
До образования СССР российская поэзия была частью европейской поэзии. Поэты России (от Державина и Пушкина до Блока и Маяковского) открыто и естественно изучали литературное наследие Европы, все инновации, делали это с большим интересом. И это не обезличивало русскую словесность. Даже небольшое отставание от общемирового развития чревато вторичностью, искусственностью и, как следствие, — недостаточно полным отражением меняющейся жизни, возможностей языка, чревато уклоном в уход от верного описания психологии, — от ее реальной красоты, формы, в уход от истинных возможностей самовыражения. Люди мыслят по-разному в разные исторические эпохи. Время вернуть нельзя, и приемы ушедшего времени, его ушедший язык вернуть при помощи языка современной эпохи — нельзя. А реконструированное задним числом приводит к искажениям — произведение получается неестественным, условным, искусственным, надуманным.
Маяковский назвал это «желанием натягивать слово на вещи, переросшие слово».
Да и сама русская поэзия очень молода — ей немногим более 200 лет, в то время как во французской поэзии уже 900 лет тому назад формировались все существующие в Европе способы рифмовок и размеров, в эпоху провансальской лирики при дворе королевы Маргатиты Наваррской, покровительствовавшей всем искусствам, и тогда же начали создаваться массово лирические произведения трубадуров и во множестве длинные романы в стихах. 900 лет тому назад. Что уж говорить об итальянской и греческой поэзии! Да и о грузинской — более 800 лет назад в Грузии уже была большая литература. В отличии от русской прозы, русская поэзия до появления авангардистов была почти не востребована на Западе, из-за вторичности. Все новые идеи, литературные течения развивались на русской поэтической почве после задержек, как необходимость догнать, чтобы полностью не отстать.
Наши прорывы сознания были уже пройдены на Западе, поэтому наши кумиры не становились общемировыми. И это было закономерно. Но отставание — в русле догоняющего развития, вослед приходящим из Европы литтечениям, — романтизма в XIX веке и символизма в начале XX, — с лихвой восполнили русские авангардисты. Они, — эти новые классики, — начиная с 1912 — дали миру изумительные образцы огромной силы новаторской поэзии — дадаизм, — своевременно синхронно с европейскими дадаистами, а далее и синхронно, — поэтический кубо-футуризм, — предвосхитивший последовавшие за тем поразительные открытия французских сюрреалистов и поэтов других авангардных течений, далее — конструктивизм, имажинизм, обэриу, концептуализм и др. Что и было высоко оценено во всем мире.
Русские авангардисты писали рифмованные стихи. Но это были новые рифмы, новая эстетика, новое сознание. Из всех мировых авторов XX века — Владимир Маяковский стал поэтом, оказавшим наибольшее влияние на поэзию во всех странах. Тщательнейшим образом, скрупулезно на Западе и по сей день изучают новаторский, богатый новыми идеями, опыт русских авангардистов, писавших в рифму. Другая красота меняла мир, как и американские небоскребы, фото, кино и технологии, как и картины импрессионистов и абстракционистов. Конечно, лошадь красивее автомобиля. Несомненно многим картина «Три богатыря» нравится больше, чем головоломные, полифонические, цветовые пятна абстракционизма, или трудные, намоленые, нюансированные, философские супрематические конструкции, скрывающие космичность и социум будущего.
Но ничего не сделаешь с тем, что прогресс и в области эстетики, и в области техники нельзя остановить. Обычно на бытовом уровне, на уровне потребления дизайна новая эстетика нашими читателями воспринимается прекрасно, но не на уровне искусства.
Постепенно становился привычным для Европы и США верлибр, рифмованных стихов писалось все меньше. К середине XX века они уже окончательно, полностью сходят на нет. Само слово авангард неупотребимо, забыто, так как лидеры литературного авангарда стали нормальными современными классиками, со всеми последствиями, вплоть до Нобелевских премий. Уже более 40 лет назад начали проводиться ежегодные международные симпозиумы по изучению творчества Велимира Хлебникова.
Это не устраивало тех, кто манипулировал культурными процессами в СССР. Поэтов стали отучать от писания стихов, носящих на себе черты всемирного литературного процесса. Советский читатель и советский поэт должны были быть не такими, как весь остальной мир, советский — это значит не похожий на Запад. Всех нас приучали к простому и ясному, риторическому, сюжетному и бытовому, визуальному — пластическому — предметному — восприятию стихотворного текста. К симметрично повторяющимся периодам, к границам размера, метра, узнаваемым интонациям, к четким , конкретным, плоским, грубым смысловым ходам. Об этом как о катастрофе искусства и поэзии пишет Борис Пастернак в последних абзацах романа «Доктор Живаго».
О верлибре речи не шло. Новая эстетика тщательно контролировалась.
Сложные авторы, вдававшиеся в трудные формалистические, самодостаточные изыски, зовущие за собой мыслящего читателя, или уничтожались физически, или вытеснялись из литературной жизни. Верлибр, как крайняя форма подражания Западу, был под полным запретом. Несмотря на прекрасные переводы зарубежного верлибра на русский, внедрялся миф о неестественности верлибра для русского языка, вокруг этого городилось много грубой лжи и намеренной дезинформации, представлявшей дело так, что это положение вещей отчасти естественно и не столь уж контрастно по отношению к остальному литературному миру.
Так и в наши дни — все по старому, в статье о верлибре в русской Википедии читаем, что верлибр — «стих, занявший довольно широкую нишу в европейской, в частности — англоязычной поэзии XX века». Это анекдотичная ложь и смехотворная попытка прикрыть факт того, что рифмованная поэзия по большому счету ушла из европейской культуры, начиная с 50-х годов ХХ века. Во всяком случае она точно исчезла из профессиональной среды. В дополнение к статье в Википедии приложен в виде примера убогий в своем абсурде и хитрости некий список поэтов, называемых глуповатым словом, которое придумали в России, — верлибристы, — там авторами статьи горстка подлинных мастеров выгодно микширована с неимеющим к ней никакого отношения длинным рядом людей, по-видимому, состоящих между собой в приятельских отношениях, а многие лучшие, естественно, не упомянуты, в том числе и те, кто на слуху у всего мира. Сомнительные, провинциально-византийские интрижки и нездоровая атмосфера в литературной среде остались все те же.
Но вернемся во времена СССР. Как всегда, для отчетности и для запудривания мозгов Западу было исключение — им стал переводчик зарубежной поэзии Вячеслав Куприянов, выступавший (и выступающий) как автор со своими простейшими экзерсисами, выдаваемыми за советский вариант свободного стиха. В. Куприянова посылали от имени СССР на многочисленные поэтические фестивали. В литовской поэзии верлибры писал, словно имел такую должность, Эдуардас Межелайтис, в грузинской литературе не писал в рифму и печатался Бесик Харанаули. Этим авторам почему-то было разрешено публиковать верлибры достаточно широко. Остальные свободолюбивые авторы (во всех остальных республиках) и мечтать не смели напечатать верлибры. Ежегодно поступали многие приглашения Геннадию Айги, как от министерств культуры разных зарубежных стран, так и от устроителей международных литературных фестивалей, биеннале, поэтических форумов и от других западных организаций, — они приходили официально на адрес Союза писателей СССР и десятилетиями ложились под сукно. Айги в советское время был невыездным. Посылался стандартный ответ о том, что он болен, и вместо него предлагались другие кандидатуры, и в качестве представителей Союза писателей ездили на Запад Е. Евтушенко, А. Вознесенский, В. Куприянов и другие.
Для пущего кокетства и дозирования в поэтическую книгу почти каждого советского поэта разрешалось вставить не больше одного верлибра, чтобы щегольнуть — что и мы, мол, сами с усами, мол, не хотим, но уметь умеем.
Как результат — слабейшая традиция верлибра в сегодняшней российской поэзии. А в довесок — неприятие большинством российских читателей верлибра и сегодня. Для широкого читателя и по сей день верлибр — на обочине литературы, в стороне. Это болезненная тенденция, национальная замкнутость, отгороженность от мировой поэзии.
Во вред творческой свободе недоверчивое, опасливое отношение к опыту западной поэзии, сохранилось не только у массы современных читателей (в России и у русскоговорящих эмигрантов), но и почти всех русских поэтов. Даже у тех авторов, кто пишут сегодня верлибры, хотя свободные стихи, наряду с традиционной рифмованной поэзией, все-таки публикуют некоторые современные российские толстые литературные журналы.
Эти новые поэты, работающие только с верлибром, катастрофически стараются себя противопоставить опыту мировой литературы и ищут что-то путаное и неведомое, российское, не встроенное в остальной мир, отличающееся в принципе от традиций современной эстетики, от четких представлений об уровне профессионализма, от того что создавалось корифеями европейского свободного стиха, мировыми классиками, что странно, и не может привести к созданию такой русской поэзии, которая бы стояла над мировым литературным процессом как принципиально иное и способное перетянуть на свою сторону устоявшиеся общие представления об уровне поэтического творчества и всех его достоинствах. но если приглядеться… Манипуляция литературой косвенно, но деятельно продолжается, в виде насаждения — согласно советской традиции — агрессивного-пугливого неприятия всего, что не наше. Это подхвачено многими литературными журналами, критиками, — теми, от кого зависят общие тенденции, нивелированные настроения литературной общественности.
Такая упорная, жесткая предвзятость давно граничит с измельчанием, оболваниванием читателя сомнительными играми, с одичанием, и не приносит пользы нашей культуре, всегда бывшей признанной, составной частью культуры мировой и прежде всего европейской.
К верлибру обращались — и не от случая к случаю, а часто! — гениальные Велимир Хлебников, Алексей Кручёных, Елена Гуро, Ксения Некрасова. С безукоризненными образцами современной поэзии, написанной верлибром, сделавшими бы честь любой национальной литературе, ассоциируются Всеволод Некрасов, Аркадий Драгомощенко, Полина Андрукович, Анна Гальберштадт, Елизавета Мнацаканова. И легендарный, прославленный российский авангардист Геннадий Айги — имевший мировое имя в 32 года, ставший безусловным классиком мировой поэзии при жизни. Немало самых достойных произведений в форме свободного стиха у других российских поэтов. В заключение хотелось бы привести слова Кручёных, которые любил вспоминать Айги — «Море не метрично, а ритмично».
(Мнение автора не всегда совпадает с мнением редакции. В статье поэта Юрия Милорава использованы авторские пунктуация и орфография.)