|
Материалы номера № 05 (262), 2017 г.
Николай КАРАМЕНОВ НЕБЕСНЫЕ РАСКРАСКИ
Николай Караменов — поэт, филолог, литературовед. Живет в Украине, в городе Александрия Кировоградской области. Печатался в журналах «Дети Ра», «Другие берега», «Склянка Часу», «Крещатик», «Новый Берег». Член Союза писателей ХХI века с 2017 года.
ИЗ ЦИКЛА «ПОСЛЕДНИЙ ОТРЯД»
Так уж вышло, что мы оставались последним, самым стойким отрядом. Когда же Иисус на колени становился, взывая к Отцу, мы молчали. Небо вздыбилось, будто бы дикая чалая кобылица, как будто управы не будет. А Иисус отложил от себя «Книгу Судеб» и поверхностью пальцев, которые просто устали, по раскраске бездонного неба. Мы думали — это скрижали, и склонили все головы, чтобы не видел Он слезы. И воздвигнулась радуга острым семиполосным ятаганом. А Он же дал знак и воскликнул. Его речь на отчаянном небе сияющим бликом отразилась. И мы наши луки и копья крепче сжали. И в небе, воронкою, копи Сатаны отверзались. Мы ровно пошли — локоть к локтю. А на небе костры уже жгли, и черные хлопья, как летучие мыши, как хохот лукавого Зверя. И мы просто пошли погибать, и мы бесконечно все верили в то, что мы есть последний отряд, самый лучший. Так от бабьего лета до ноября — сияющая отдушина, уводящая к звездам. Мы ровно пошли, неизменно. Небо вытерло пот своей смуглой ладонью, одними набухшими венами.
СЕЛО ДОЛИНКА 1
День уходит сквозь в желтых наплывах листву на багровое солнце, словно бы на блесну. Да и, черным куском отслоившись, поля, что под паром, как будто бы ночь, шевеля бурой патокой, просто легла плавником. Если колокол вскинется, то ни о ком. Если черточкой в зыби скользит силуэт — это снизу на небе оставила след птичья лапка. И мнится — на Ирии крест. Даль лениво клубится, как будто замес глины с гравием. Да и не скрежет, а так… И ладонь, почему-то, все реже в кулак. И худой горизонт, как удавка, впритык. Поседевшей щетиной на острый кадык хлопья первого снега на выцветший холм. Семенящих по слякоти, словно в полон забирает автобус — тоскливый гудок. День на запад последней чешуйкой истек.
2
Уползает под небо замызганный сельский автобус. Испещренное пятнами рыжее тело коровы, что в лучах заходящего солнца, похоже на глобус, на который пришпилен серп месяца в виде короны. Листья желтые, словно ладони по руслу. И поэтому русло как будто бы своды пещеры. И вдоль русла, как будто бы в ложе прокрустовом, извивается телом сиреневым время вечернее. Дщери, а также и оные отпрыски черной, изнемогшей от гумуса почвы, уснувшей под паром, постоянно вплетая в казенный язык разговорный и, взирая на горнее, волей-неволей, а скармливают свои долгие взгляды на юг улетающим птицам. Это ночью уже над Долинкой копченым наростом опускается небо, и в высь обращенные лица замирают под звездами, как над рассыпанным просом.
3
День ноябрьский, как губка напитанный влагой и грузный. До черты горизонта желтушно поля кукурузы. Каждый стебель согнулся и тычет загнившим початком, — и равнина молящих культей на небесной сетчатке отразившись, как будто съедается видимой далью, либо сумерки попросту тяжестью синей соскабливают влажный шелест растений, единообразие многих. Как ремень, что изношен, поверхность побитой дороги обрывается резко в Долинку, где между ухабов и рытвин день скользит отрешенно-безжалостно, словно бы лезвие бритвы.
4 Ежедневное
Мокрый снег на дороге, как грязная пена, что в ванной… День промозглый похуже татарина — тоже незваный. Ниже чахнущих сумерек, серым рассветным налетом, словно имя начальника в глотке холопьей, обглоданным. Не холодным дохнуло, а будто бы смерзшейся жвачкой. Солнце спрятано ближе под вечер, подобно заначке, а народное счастье — на толстых полатях в хоромах, как истома у девки под платьем — в месте укромном. Не паромом уходит исчезнувший день, а ошметком. Мутный фон позади него, словно коротка сводка о погодных условиях — кровоподтеком на бледном, застывающем небе, как будто оплоте последнем. По дороге сновали уставшие люди в тряпье и обносках. Даль, скорее, не изгибалась, а виделась плоской. Потому и поток человеческих тел, исчезая в кромешном, проводил ежедневный жестокий урок — нам, грешным.
5
День наклеен на память, как будто бы пластырь на рану. Солнце втиснуто в черных акаций тоскливую раму. Рваным кашлем исходит автобус, взбираясь под гору. Над пологим холмом неестественно горбясь, но в поисках точки опоры опускается рыхлой тесемкой к пруду горизонт — и тщедушно из поблекших и чахлых маслин над суглинком опушка. Гущей сна или сгустками крови, облепленных ватой, гуси дружно плывут по пруду, как всегда, синеватом. И струя молока из ладоней, изрытых артритом, да стыдливое чавканье братьев меньших над корытом.
* * *
За наростами, за погостами, на одиноком острове, ветер, словно ладонь в волосах, между соснами. Там года одни високосные. Там нет времени, и жизнь косная никому и никак неведома. Нет и чисел, и архимедова теорема (квадраты катетов), как коту под хвост, к черту катится. Там и ласточка, словно ясочка, Под нависшей крышей не ластится. За наростами, за погостами, расположенный в виде остова, прямо к небу обглоданной костью, на которой насечки — полосками, поднимается столб, и космами опускается ночь судьбоносная. За наростами, за погостами, на одиноком острове, ветер, словно ладонь в волосах, между соснами.
| |