|
Материалы номера № 17 (274), 2017 г.
Альберт БАБАЕВ
БАБА МАНЯ
(рассказ)
Альберт Бабаев — прозаик и поэт. Живет и работает в городе Геленджик. Автор многих книг и публикаций. Член Союза писателей ХХI века.
Дело это было давно. Тогда нас, молодых специалистов, выпускников строительного института, распределили в город Находку. Поселили нас в общежитии. В нашей секции проживало пять семей с общей кухней и санузлом. Шел 1963 г. от Р. Х.
В выходные и праздничные дни наша общежитская секция, как и положено тому быть, оживала словно пчелиный улей. В комнатах хлопали дверьми, то тут, то там раздавались детские крики и плач, женщины беспрерывно бегали на кухню. Возня эта длилась до позднего вечера, когда жильцы, намаявшись за день от домашних хлопот, наконец, отходили ко сну. Однако самое невероятное имело место именно поздней ночью. В одной из комнат, расположенной напротив нашей, начинались пьяные оргии и прекращались только к утру. Что касается другой комнаты в конце коридора, то о семейной трагедии, имевшей там место, с твоего позволения, дорогой читатель, я упомяну в следующем рассказе.
В комнате напротив проживала — захочешь, да не забудешь, — сухопарая, изможденная старческим маразмом и спиртным супружеская пара бабы Мани и деда Степана.
С супругами воевали всем миром, призывая их к порядку. Для этих божьих одуванчиков время, похоже, что остановилось. Они, как мне казалось, почти ничего не ели и существовали только за счет того, что пили спиртное. Днем они отсыпались, набирались сил, а к ночи начинали выпивать и буйствовать, устраивая меж собой шумные скандалы с дракой. Деда мы видели крайне редко, зато баба Маня каждое утро представала перед нами с опухшим от попоек лицом. Однако не этим она вызывала к себе всеобщую жалость: у нее вокруг глаз, как после гримерной, все время сияли два огромных круга размером с кофейное блюдечко. Синяки у старушки никогда не проходили, и трудно было понять старые ли они или новые. Когда заканчивались у них деньги, а вместе с ними и водка, они впадали в глубокую депрессию, плакали, клянчили у соседей деньги на хлеб, обещали больше не пить и во всех своих бедах винили только лишь дьявола. Сердобольные же соседи без слез смотреть на этих людей, бесславно доживавших свой век, не могли.
Баба Маня, плосколицая, как икона, с большими красными руками, бывало, покидая свою комнату, шумно сморкалась и, сталкиваясь с негодованием соседей за ночной скандал, приведший многих к бессоннице, заводилась еще больше. В пьяном угаре и в припадке безумного гнева она хлопала в ладоши и кричала на всех:
— А, подкидыши! — говорила она. — Я лучше, чем вы думаете! Лучше вас всех!
Такая беспомощная гордость, такое страстное желание стать сильнее переполняли все существо старой женщины до такой степени, что все мы застывали в полном изумлении.
Однако такой бабу Маню я видел редко. В сущности, она была тихой и незаметной старушкой лет семидесяти-семидесяти пяти, иссохшей от горя и постоянного пьянства.
Как-то поздним вечером я вернулся домой после второй смены и замешкался на кухне. К тому часу мои домочадцы уже спали. В то время у нас женой было следующее разделение труда: днем я сидел дома с годовалым сыном, она же была на работе, а вечером, наоборот, я уходил во вторую смену.
Я уже заканчивал ужинать, когда дверь на кухне отворилась и вошла баба Маня. К моему великому удивлению она была совершенно трезва.
— Стряслось ли что с вами, баба Маня? — спросил я, с изумлением глядя на нее. — Вы сегодня трезвы как стеклышко!
— О, горэ-э-э мне, горэ-э-э! — застонала старушка, тараща на меня старческие глаза. — И ты туда же клонишь, что и остальные черти косорылые. Изгаляешься, так сказать, над бедной бабой Маней!
— С чего вы взяли? — спросил я. — Сегодня вы прекрасно выглядите!
Видимо, мои слова возымели на бабу Маню воздействие; она сменила гнев на милость, с нежностью посмотрела на меня и сказала дружелюбным тоном:
— Ведь когда-то было все не так, как сейчас. Я тоже была молода и красива, как ты, и жизнь моя текла по другому руслу — счастливо и безоблачно.
Я предложил старушке разделить со мной ужин и попить чаю, от чего та не отказалась.
— По мне лучше бы ты горячительные напитки предложил, — мечтательно произнесла она.
Я с большим нежеланием налил ей рюмку коньяка, от чего у бабы Мани заблестели глаза от радости, она широко улыбнулась мне и выпила одним махом.
— Спасибо тебе, касатик! Дай бог тебе здоровья! — только и сказала она.
Потом мы сидели с ней вдвоем на кухне и ужинали.
— Баба Маня, как вы живете? — спросил я. — У вас нет холодильника, нет даже кухонного стола. Где вы держите продукты?
Старушка молчала, о чем-то призадумавшись. Ее жалкий вид никого не мог оставить равнодушным.
— Много ли нам, старикам-то, надо? — прервав молчание, заговорила та. — Вона курочка по зернышку клюет, а сыта бывает.
Голос ее пресекался, невнятно обрывая фразы.
— Я никому не говорила о себе, а тебе скажу, — продолжила баба Маня. — Жизнь всегда меня унижала. Со временем куда-то растерялись многочисленные друзья и приятели. Муж мой, Степан Степаныч, долгие годы работал директором крупного рыбокомбината, а я — хирургом в районной больнице. У нас был единственный сын — наша гордость и отрада. Но Господу Богу было угодно лишить нас этой радости и забрать его к себе. С тех пор слезы не просыхают на наших глазах и горе свое запиваем водкой. Нам говорят, мол, хватит вам пить, побойтесь Бога. Однако терпение Создателя поистине велико. Одним пьяницей больше или одним меньше — что Ему за дело? Отправляя нас в ад, разве Он посчитается с тем, как много мы выпивали?
Тут она снова замолчала. Глаза ее потемнели, лицо стало злым, а чувственная шея вздулась под притоком нахлынувшей крови.
— Ну да, смерть окладное дело, — глядя куда-то мимо меня, продолжила вдруг баба Маня. — Все туда пойдем: кто пьет вино и кто его не пьет…
Весна в том году после необычайно снежной зимы никак не могла набрать силу. Стояла промозглая погода, дули шквальные ветры. Порывом ветра распахнуло окно, и старушка поежилась от холода.
Я бросился к окну, плотно закрыл его и снова сел на прежнее место.
— Спасибо, касатик! Уважил мои старческие кости, не дал им остынуть, — поблагодарила меня она и предложила: — Давай-ка выпьем еще по одной здоровья для.
— Не перельем ли через край, баба Маня? — спросил я с улыбкой.
— Выше лба уши не растут, — сказала она и пояснила: — Чему быть, того не миновать — гласит пословица.
Выпили еще по одной, и моя собеседница окончательно оживилась.
— О, Господи! Где те золотые дни, что россыпью растерялись во времени? — опершись головой на кулак, мечтательно произнесла она. — Где та белокурая девочка с фиалковыми глазами и тонкой, стройной, как стебель лилии, шейкой, каковой я была?
— Да!.. Немало воды утекло с тех пор, — согласился с ней я. — Прошла, пролетела ваша молодость, баба Маня.
Тут я вспомнил притчу, рассказанную мне невесть кем и когда, и поспешил поделиться впечатлением со старушкой.
Подходит некий человек, озабоченный, грустный, будто волов разыскивает. Спрашивает:
— Не ведали, не слыхали — не проезжали тут мои годы?
Смеются.
— Какие же твои годы?
— С музыкой, бубнами, с веселым смехом.
— Видеть не видели, а слыхать слыхали: прошумели твои годы далеко за горами.
Старушка отвела от меня пьяные глаза и с грустью сказала:
— Человек с рождения своего болеет неизлечимой болезнью.
— И какой же, позвольте вас спросить?
— Старостью, — был ответ. — Старость, которая приводит его к неминуемому концу. "Не судите, да не судимы будете" — говорится в Библии. На склоне лет трудно разобраться в жизни, особенно, когда смысл ее рухнул.
Баба Маня перевела дух и закончила свою мысль словами:
— Мы цепляемся за свою жизнь только потому, что не знаем другой, — сказала она и нежно глянула на меня.
Пробило двенадцать, затем час, два. Время тянулось необычайно медленно. Мы не чувствовали усталости, хотя было уже поздно. Слабый свет от висевшей у самого потолка лампочки придавал мертвенный вид сидящей напротив меня старушке. Первой засуетилась баба Маня.
– Однако засиделись мы, касатик, пора и честь знать, — сказала она и встала со стула. — Давай-ка выпьем мы по последней…
Лежа в постели, я долго еще не мог уснуть. Общение с бабой Маней не давало мне этого сделать. Уж больно интересной собеседницей она оказалась — интересной и умной, несмотря на тот образ жизни, который она вела. Деда Степана я видел редко и только тогда, когда сталкивался с ним в дверях общежития, и только ночью, когда я возвращался с работы домой, а он выходил на улицу подышать свежим воздухом. Днем дед не показывался на люди, сторонился их.
Вскоре я перестал замечать скандалов и пьяных оргий моих соседей — бабы Мани и ее мужа. Свои наблюдения я поведал жене.
— Ты разве не знаешь, что дед болен? — спросила она. — К нему каждый вечер "Скорая" приезжает. Он очень плох! Потому и тихо у них.
Прошло несколько дней. За это время я ни разу не видел бабу Маню, поэтому в первый же выходной решил навестить стариков. Прихватив гостинцев, часа в два пополудни я постучался к ним. Открыла баба Маня. Увидев меня, она обрадовалась и, широко улыбаясь, пригласила войти.
— А, касатик, проходи, пожалуйста, гостем будешь, только вот угощать тебя нечем! Ты уж не взыщи. Нам теперь нет дела ни до чего. Вишь, дед мой занемог!
— Не беспокойтесь, ради бога! — попытался я успокоить бабу Маню. — До гостей ли вам сейчас?
— Что верно, то верно, — согласилась со мной она, пряча гостинцы в шкаф. — Занемог, бедолага!
Несмотря на сумбурный образ жизни, какой вели супруги до болезни деда Степана, в их комнате сохранялся полный порядок. Судя по всему, баба Маня, в миру Мария Павловна Лившиц, была чистоплотной хозяйкой.
Больной лежал на кровати и тихо стонал. Его небритое, обросшее щетиной лицо и черные глаза, глядящие из-под сросшихся бровей, казались изумительно миролюбивыми. Увидев меня, он молча протянул мне руку для пожатия и показал на стул. Руки у него были крупные, похоже, ухватистые и горячие. Бегающие глаза ласковые и тревожные.
— Помираю я, — чуть слышно простонал он.
— И не думай, — властным голосом потребовала Мария Павловна. — Не зря говорят люди не слепо, а зряче верующие, что жизнь — это дар свыше!
— Пой, соловей, пой! — прервал жену дед. — Но они не ведают, что это вовсе не так, потому как дар предполагает одни только приятности для души и тела. Однако в нашей жизни все иначе: болезни, грехи с пороками, смерть близких и родных. Такой дар никому не нужен, его нужно принимать как некое испытание свыше. И ежели кого Господь испытать захочет, тому жизнь отяготит долголетием. Дар же потом будет, его мы смертью называем, страшимся его — а зря!
Умозаключение деда Степана произвело на меня благоприятное впечатление. Мария Павловна же молчала, уставившись на мужа, словно видела его впервые.
Бедная женщина смотрела на него и не хотела верить, что это он. Однако и вправду это был он. Но когда он успел измениться и так постареть? Она даже не заметила. Его некогда полное, одинаково-смуглое и красивое лицо казалось теперь лицом скелета, обтянутым желтой кожей, а в глазницах вращались темные, неестественно большие глаза. Щеки поросли серой щетиной, все тело как-то ослабло и съежилось. Его холеные в прошлом руки казались теперь руками женщины, умершей от какой-то изнурительной болезни.
Я пробыл у пожилых людей около часа. Проводила меня к выходу сама хозяйка.
— Неужели это конец? — с дрожью в голосе спросила Мария Павловна, когда мы оказались в коридоре. — Во всяком случае, на это очень похоже.
В тот момент в ее глазах было столько горя и отчаянья, столько боли и страдания, что хватило бы на весь мир.
Прошло несколько дней, и каждый раз, когда я возвращался после вечерней смены домой, Мария Павловна выходила ко мне на кухню, и мы устраивали с ней ночные посиделки. К этому часу только мы с ней и бодрствовали.
— Ты честный малый, касатик! — любила говорить она, обращаясь ко мне.
Такое проявление дружеских чувств трогало меня, приводя в умиление.
Состояние здоровья деда Степана немного улучшилось, от чего Мария Павловна была на седьмом небе от счастья. На одной из посиделок она призналась:
— После каждого душевного подъема я ощущаю как бы новую молодость, во мне пробуждаются весенние соки, они сулят мне надежды и согревают сердце. Это действительно так, стоит мне после какого-нибудь потрясения выйти на улицу, на солнце, я тотчас снова начинаю любить, надеется, чувствовать себя счастливой. Годы ничего не могут со мной сделать, я так наивна, что состарилась, не замечая этого.
– О каком потрясении глаголете, Мария Павловна? — полюбопытствовал я. — Что могло вас так потрясти?..
– А то, что мой Степан признался мне в любви и любил, говорит, всегда…
– И что в этом удивительного? — спросил я.
— А то, дружище, что он удивительный нахал. Признаться в любви полвека спустя, к тому же на смертном одре, простите, это уму непостижимо!
Мне ничего другого не оставалось, как согласиться с ней.
Незаметно пролетело лето, и наступили осенние холода. С деревьев и кустарников опала листва, пошли дожди холодные, затяжные.
В один из таких дней, поздним вечером мы с Марией Павловной сидели на кухне за чаепитием и судачили на злобу дня. Уже прощаясь со мной, сказала:
— Как десять пальцев не смогут сделать того, что сделает одна голова, так тысячи звезд не дадут нам света одного солнца.
Я не понял хода ее мыслей и спросил:
— О чем это вы, Мария Павловна?
— Да о жизни все, касатик, о жизни, будь она неладна эта моя жизнь! Хотя хуже не бывает, — заключила она и поднялась с места — Однако пора и честь знать. Муж меня заждался.
Так и не дав объяснения своим словам, она тихо выскользнула за дверь.
Состояние здоровья деда Степана все время ухудшалось, принимая критическое положение. Годы и болезнь давали о себе знать.
Вскоре мы покинули общежитие и переселились в многоквартирный дом. Прошло еще несколько месяцев. И вот как-то раз, выписавшись из больницы, я решил заглянуть в общежитие и навестить своих бывших соседей. Каково было мое удивление, когда из комнаты бабы Мани и деда Степана выпорхнули дети: девочка лет пяти и мальчик.
— Кто вы и что здесь делаете? — спросил я у девочки.
— Я Маша, — ответила та, — а он мой братик, Алёша. Мы здесь живем.
На голоса детей в коридор выглянула молодая женщина и уставилась на меня.
— Вам кого? — поинтересовалась она. — Сейчас здесь никого нет. Все на работе.
— Это мне известно, — сказал я и представился. — Меня интересуют только жильцы этой комнаты — Мария Павловна с супругом.
Женщина бросила на меня грустный взгляд и пояснила:
— Если вас интересуют только они, то вы малость опоздали. Их уже нет среди нас. Они умерли.
— Как так умерли? — вырвалось у меня. — Когда же это случилось?
— Месяца два назад, — был ответ. И, обращаясь ко мне, предложила: — Проходите в комнату и присаживайтесь. В ногах правды нет.
В комнате стариков ничего прежнего не сохранилось. Все было заново выкрашено. Новая мебель. В углу стояла двухъярусная детская кровать. Тут же возле меня с любопытством крутились дети.
Я тяжело опустился на предложенный мне стул, обхватил голову руками и застыл на месте. Уж очень тяжелой оказалась для меня их смерть. Хозяйка тоже присела на краешек дивана, дожидаясь продолжения разговора. Пауза затянулась и женщина продолжила:
– Соседи рассказывают, — начала она, — будто стариков не было слышно дня два. Потом кто-то из них заглянул к ним в комнату и обнаружил там два трупа. Дед Степан лежал на кровати, а баба Маня сидела рядом с ним, обняв мужа за плечи и положив голову ему на грудь. Говорят, они отошли в мир иной в одно и то же время.
Я долго сидел с поникшей головой и думал. Потом оторвался от своих дум и произнес:
— Да! Старики были прекрасными людьми, и лебединую верность пронесли они через всю свою полувековую супружескую жизнь.
На следующий день я пошел на кладбище и без особого труда нашел их могилы. Супруги были погребены рядышком. Даже сама смерть не смогла их разлучить.
Я налил в стакан водки, расплескал ее на могилы усопших со словами: "Это ваша доля, друзья мои". Затем, налив спиртное и себе, произнес:
— Спите спокойно, дорогие старики. Пусть земля будет вам пухом! Вечная вам память!
И выпил содержимое стакана до дна.
Дело это было давно. Тогда нас, молодых специалистов, выпускников строительного института, распределили в город Находку. Поселили нас в общежитии. В нашей секции проживало пять семей с общей кухней и санузлом. Шел 1963 г. от Р. Х.
В выходные и праздничные дни наша общежитская секция, как и положено тому быть, оживала словно пчелиный улей. В комнатах хлопали дверьми, то тут, то там раздавались детские крики и плач, женщины беспрерывно бегали на кухню. Возня эта длилась до позднего вечера, когда жильцы, намаявшись за день от домашних хлопот, наконец, отходили ко сну. Однако самое невероятное имело место именно поздней ночью. В одной из комнат, расположенной напротив нашей, начинались пьяные оргии и прекращались только к утру. Что касается другой комнаты в конце коридора, то о семейной трагедии, имевшей там место, с твоего позволения, дорогой читатель, я упомяну в следующем рассказе.
В комнате напротив проживала — захочешь, да не забудешь, — сухопарая, изможденная старческим маразмом и спиртным супружеская пара бабы Мани и деда Степана.
С супругами воевали всем миром, призывая их к порядку. Для этих божьих одуванчиков время, похоже, что остановилось. Они, как мне казалось, почти ничего не ели и существовали только за счет того, что пили спиртное. Днем они отсыпались, набирались сил, а к ночи начинали выпивать и буйствовать, устраивая меж собой шумные скандалы с дракой. Деда мы видели крайне редко, зато баба Маня каждое утро представала перед нами с опухшим от попоек лицом. Однако не этим она вызывала к себе всеобщую жалость: у нее вокруг глаз, как после гримерной, все время сияли два огромных круга размером с кофейное блюдечко. Синяки у старушки никогда не проходили, и трудно было понять старые ли они или новые. Когда заканчивались у них деньги, а вместе с ними и водка, они впадали в глубокую депрессию, плакали, клянчили у соседей деньги на хлеб, обещали больше не пить и во всех своих бедах винили только лишь дьявола. Сердобольные же соседи без слез смотреть на этих людей, бесславно доживавших свой век, не могли.
Баба Маня, плосколицая, как икона, с большими красными руками, бывало, покидая свою комнату, шумно сморкалась и, сталкиваясь с негодованием соседей за ночной скандал, приведший многих к бессоннице, заводилась еще больше. В пьяном угаре и в припадке безумного гнева она хлопала в ладоши и кричала на всех:
— А, подкидыши! — говорила она. — Я лучше, чем вы думаете! Лучше вас всех!
Такая беспомощная гордость, такое страстное желание стать сильнее переполняли все существо старой женщины до такой степени, что все мы застывали в полном изумлении.
Однако такой бабу Маню я видел редко. В сущности, она была тихой и незаметной старушкой лет семидесяти-семидесяти пяти, иссохшей от горя и постоянного пьянства.
Как-то поздним вечером я вернулся домой после второй смены и замешкался на кухне. К тому часу мои домочадцы уже спали. В то время у нас женой было следующее разделение труда: днем я сидел дома с годовалым сыном, она же была на работе, а вечером, наоборот, я уходил во вторую смену.
Я уже заканчивал ужинать, когда дверь на кухне отворилась и вошла баба Маня. К моему великому удивлению она была совершенно трезва.
— Стряслось ли что с вами, баба Маня? — спросил я, с изумлением глядя на нее. — Вы сегодня трезвы как стеклышко!
— О, горэ-э-э мне, горэ-э-э! — застонала старушка, тараща на меня старческие глаза. — И ты туда же клонишь, что и остальные черти косорылые. Изгаляешься, так сказать, над бедной бабой Маней!
— С чего вы взяли? — спросил я. — Сегодня вы прекрасно выглядите!
Видимо, мои слова возымели на бабу Маню воздействие; она сменила гнев на милость, с нежностью посмотрела на меня и сказала дружелюбным тоном:
— Ведь когда-то было все не так, как сейчас. Я тоже была молода и красива, как ты, и жизнь моя текла по другому руслу — счастливо и безоблачно.
Я предложил старушке разделить со мной ужин и попить чаю, от чего та не отказалась.
— По мне лучше бы ты горячительные напитки предложил, — мечтательно произнесла она.
Я с большим нежеланием налил ей рюмку коньяка, от чего у бабы Мани заблестели глаза от радости, она широко улыбнулась мне и выпила одним махом.
— Спасибо тебе, касатик! Дай бог тебе здоровья! — только и сказала она.
Потом мы сидели с ней вдвоем на кухне и ужинали.
— Баба Маня, как вы живете? — спросил я. — У вас нет холодильника, нет даже кухонного стола. Где вы держите продукты?
Старушка молчала, о чем-то призадумавшись. Ее жалкий вид никого не мог оставить равнодушным.
— Много ли нам, старикам-то, надо? — прервав молчание, заговорила та. — Вона курочка по зернышку клюет, а сыта бывает.
Голос ее пресекался, невнятно обрывая фразы.
— Я никому не говорила о себе, а тебе скажу, — продолжила баба Маня. — Жизнь всегда меня унижала. Со временем куда-то растерялись многочисленные друзья и приятели. Муж мой, Степан Степаныч, долгие годы работал директором крупного рыбокомбината, а я — хирургом в районной больнице. У нас был единственный сын — наша гордость и отрада. Но Господу Богу было угодно лишить нас этой радости и забрать его к себе. С тех пор слезы не просыхают на наших глазах и горе свое запиваем водкой. Нам говорят, мол, хватит вам пить, побойтесь Бога. Однако терпение Создателя поистине велико. Одним пьяницей больше или одним меньше — что Ему за дело? Отправляя нас в ад, разве Он посчитается с тем, как много мы выпивали?
Тут она снова замолчала. Глаза ее потемнели, лицо стало злым, а чувственная шея вздулась под притоком нахлынувшей крови.
— Ну да, смерть окладное дело, — глядя куда-то мимо меня, продолжила вдруг баба Маня. — Все туда пойдем: кто пьет вино и кто его не пьет…
Весна в том году после необычайно снежной зимы никак не могла набрать силу. Стояла промозглая погода, дули шквальные ветры. Порывом ветра распахнуло окно, и старушка поежилась от холода.
Я бросился к окну, плотно закрыл его и снова сел на прежнее место.
— Спасибо, касатик! Уважил мои старческие кости, не дал им остынуть, — поблагодарила меня она и предложила: — Давай-ка выпьем еще по одной здоровья для.
— Не перельем ли через край, баба Маня? — спросил я с улыбкой.
— Выше лба уши не растут, — сказала она и пояснила: — Чему быть, того не миновать — гласит пословица.
Выпили еще по одной, и моя собеседница окончательно оживилась.
— О, Господи! Где те золотые дни, что россыпью растерялись во времени? — опершись головой на кулак, мечтательно произнесла она. — Где та белокурая девочка с фиалковыми глазами и тонкой, стройной, как стебель лилии, шейкой, каковой я была?
— Да!.. Немало воды утекло с тех пор, — согласился с ней я. — Прошла, пролетела ваша молодость, баба Маня.
Тут я вспомнил притчу, рассказанную мне невесть кем и когда, и поспешил поделиться впечатлением со старушкой.
Подходит некий человек, озабоченный, грустный, будто волов разыскивает. Спрашивает:
— Не ведали, не слыхали — не проезжали тут мои годы?
Смеются.
— Какие же твои годы?
— С музыкой, бубнами, с веселым смехом.
— Видеть не видели, а слыхать слыхали: прошумели твои годы далеко за горами.
Старушка отвела от меня пьяные глаза и с грустью сказала:
— Человек с рождения своего болеет неизлечимой болезнью.
— И какой же, позвольте вас спросить?
— Старостью, — был ответ. — Старость, которая приводит его к неминуемому концу. "Не судите, да не судимы будете" — говорится в Библии. На склоне лет трудно разобраться в жизни, особенно, когда смысл ее рухнул.
Баба Маня перевела дух и закончила свою мысль словами:
— Мы цепляемся за свою жизнь только потому, что не знаем другой, — сказала она и нежно глянула на меня.
Пробило двенадцать, затем час, два. Время тянулось необычайно медленно. Мы не чувствовали усталости, хотя было уже поздно. Слабый свет от висевшей у самого потолка лампочки придавал мертвенный вид сидящей напротив меня старушке. Первой засуетилась баба Маня.
– Однако засиделись мы, касатик, пора и честь знать, — сказала она и встала со стула. — Давай-ка выпьем мы по последней…
Лежа в постели, я долго еще не мог уснуть. Общение с бабой Маней не давало мне этого сделать. Уж больно интересной собеседницей она оказалась — интересной и умной, несмотря на тот образ жизни, который она вела. Деда Степана я видел редко и только тогда, когда сталкивался с ним в дверях общежития, и только ночью, когда я возвращался с работы домой, а он выходил на улицу подышать свежим воздухом. Днем дед не показывался на люди, сторонился их.
Вскоре я перестал замечать скандалов и пьяных оргий моих соседей — бабы Мани и ее мужа. Свои наблюдения я поведал жене.
— Ты разве не знаешь, что дед болен? — спросила она. — К нему каждый вечер "Скорая" приезжает. Он очень плох! Потому и тихо у них.
Прошло несколько дней. За это время я ни разу не видел бабу Маню, поэтому в первый же выходной решил навестить стариков. Прихватив гостинцев, часа в два пополудни я постучался к ним. Открыла баба Маня. Увидев меня, она обрадовалась и, широко улыбаясь, пригласила войти.
— А, касатик, проходи, пожалуйста, гостем будешь, только вот угощать тебя нечем! Ты уж не взыщи. Нам теперь нет дела ни до чего. Вишь, дед мой занемог!
— Не беспокойтесь, ради бога! — попытался я успокоить бабу Маню. — До гостей ли вам сейчас?
— Что верно, то верно, — согласилась со мной она, пряча гостинцы в шкаф. — Занемог, бедолага!
Несмотря на сумбурный образ жизни, какой вели супруги до болезни деда Степана, в их комнате сохранялся полный порядок. Судя по всему, баба Маня, в миру Мария Павловна Лившиц, была чистоплотной хозяйкой.
Больной лежал на кровати и тихо стонал. Его небритое, обросшее щетиной лицо и черные глаза, глядящие из-под сросшихся бровей, казались изумительно миролюбивыми. Увидев меня, он молча протянул мне руку для пожатия и показал на стул. Руки у него были крупные, похоже, ухватистые и горячие. Бегающие глаза ласковые и тревожные.
— Помираю я, — чуть слышно простонал он.
— И не думай, — властным голосом потребовала Мария Павловна. — Не зря говорят люди не слепо, а зряче верующие, что жизнь — это дар свыше!
— Пой, соловей, пой! — прервал жену дед. — Но они не ведают, что это вовсе не так, потому как дар предполагает одни только приятности для души и тела. Однако в нашей жизни все иначе: болезни, грехи с пороками, смерть близких и родных. Такой дар никому не нужен, его нужно принимать как некое испытание свыше. И ежели кого Господь испытать захочет, тому жизнь отяготит долголетием. Дар же потом будет, его мы смертью называем, страшимся его — а зря!
Умозаключение деда Степана произвело на меня благоприятное впечатление. Мария Павловна же молчала, уставившись на мужа, словно видела его впервые.
Бедная женщина смотрела на него и не хотела верить, что это он. Однако и вправду это был он. Но когда он успел измениться и так постареть? Она даже не заметила. Его некогда полное, одинаково-смуглое и красивое лицо казалось теперь лицом скелета, обтянутым желтой кожей, а в глазницах вращались темные, неестественно большие глаза. Щеки поросли серой щетиной, все тело как-то ослабло и съежилось. Его холеные в прошлом руки казались теперь руками женщины, умершей от какой-то изнурительной болезни.
Я пробыл у пожилых людей около часа. Проводила меня к выходу сама хозяйка.
— Неужели это конец? — с дрожью в голосе спросила Мария Павловна, когда мы оказались в коридоре. — Во всяком случае, на это очень похоже.
В тот момент в ее глазах было столько горя и отчаянья, столько боли и страдания, что хватило бы на весь мир.
Прошло несколько дней, и каждый раз, когда я возвращался после вечерней смены домой, Мария Павловна выходила ко мне на кухню, и мы устраивали с ней ночные посиделки. К этому часу только мы с ней и бодрствовали.
— Ты честный малый, касатик! — любила говорить она, обращаясь ко мне.
Такое проявление дружеских чувств трогало меня, приводя в умиление.
Состояние здоровья деда Степана немного улучшилось, от чего Мария Павловна была на седьмом небе от счастья. На одной из посиделок она призналась:
— После каждого душевного подъема я ощущаю как бы новую молодость, во мне пробуждаются весенние соки, они сулят мне надежды и согревают сердце. Это действительно так, стоит мне после какого-нибудь потрясения выйти на улицу, на солнце, я тотчас снова начинаю любить, надеется, чувствовать себя счастливой. Годы ничего не могут со мной сделать, я так наивна, что состарилась, не замечая этого.
– О каком потрясении глаголете, Мария Павловна? — полюбопытствовал я. — Что могло вас так потрясти?..
– А то, что мой Степан признался мне в любви и любил, говорит, всегда…
– И что в этом удивительного? — спросил я.
— А то, дружище, что он удивительный нахал. Признаться в любви полвека спустя, к тому же на смертном одре, простите, это уму непостижимо!
Мне ничего другого не оставалось, как согласиться с ней.
Незаметно пролетело лето, и наступили осенние холода. С деревьев и кустарников опала листва, пошли дожди холодные, затяжные.
В один из таких дней, поздним вечером мы с Марией Павловной сидели на кухне за чаепитием и судачили на злобу дня. Уже прощаясь со мной, сказала:
— Как десять пальцев не смогут сделать того, что сделает одна голова, так тысячи звезд не дадут нам света одного солнца.
Я не понял хода ее мыслей и спросил:
— О чем это вы, Мария Павловна?
— Да о жизни все, касатик, о жизни, будь она неладна эта моя жизнь! Хотя хуже не бывает, — заключила она и поднялась с места — Однако пора и честь знать. Муж меня заждался.
Так и не дав объяснения своим словам, она тихо выскользнула за дверь.
Состояние здоровья деда Степана все время ухудшалось, принимая критическое положение. Годы и болезнь давали о себе знать.
Вскоре мы покинули общежитие и переселились в многоквартирный дом. Прошло еще несколько месяцев. И вот как-то раз, выписавшись из больницы, я решил заглянуть в общежитие и навестить своих бывших соседей. Каково было мое удивление, когда из комнаты бабы Мани и деда Степана выпорхнули дети: девочка лет пяти и мальчик.
— Кто вы и что здесь делаете? — спросил я у девочки.
— Я Маша, — ответила та, — а он мой братик, Алёша. Мы здесь живем.
На голоса детей в коридор выглянула молодая женщина и уставилась на меня.
— Вам кого? — поинтересовалась она. — Сейчас здесь никого нет. Все на работе.
— Это мне известно, — сказал я и представился. — Меня интересуют только жильцы этой комнаты — Мария Павловна с супругом.
Женщина бросила на меня грустный взгляд и пояснила:
— Если вас интересуют только они, то вы малость опоздали. Их уже нет среди нас. Они умерли.
— Как так умерли? — вырвалось у меня. — Когда же это случилось?
— Месяца два назад, — был ответ. И, обращаясь ко мне, предложила: — Проходите в комнату и присаживайтесь. В ногах правды нет.
В комнате стариков ничего прежнего не сохранилось. Все было заново выкрашено. Новая мебель. В углу стояла двухъярусная детская кровать. Тут же возле меня с любопытством крутились дети.
Я тяжело опустился на предложенный мне стул, обхватил голову руками и застыл на месте. Уж очень тяжелой оказалась для меня их смерть. Хозяйка тоже присела на краешек дивана, дожидаясь продолжения разговора. Пауза затянулась и женщина продолжила:
– Соседи рассказывают, — начала она, — будто стариков не было слышно дня два. Потом кто-то из них заглянул к ним в комнату и обнаружил там два трупа. Дед Степан лежал на кровати, а баба Маня сидела рядом с ним, обняв мужа за плечи и положив голову ему на грудь. Говорят, они отошли в мир иной в одно и то же время.
Я долго сидел с поникшей головой и думал. Потом оторвался от своих дум и произнес:
— Да! Старики были прекрасными людьми, и лебединую верность пронесли они через всю свою полувековую супружескую жизнь.
На следующий день я пошел на кладбище и без особого труда нашел их могилы. Супруги были погребены рядышком. Даже сама смерть не смогла их разлучить.
Я налил в стакан водки, расплескал ее на могилы усопших со словами: "Это ваша доля, друзья мои". Затем, налив спиртное и себе, произнес:
— Спите спокойно, дорогие старики. Пусть земля будет вам пухом! Вечная вам память!
И выпил содержимое стакана до дна.
| |