 |
Материалы номера № 26 (283), 2017 г.

Леонид Губанов. Неуправляемая стихия
Леонид Губанов (1946 — 1983) — выдающийся поэт. Гений. При жизни напечатал одно стихотворение. Губанов — это неуправляемая стихия, в его стихах нет рассудочности, но есть порыв, который буквально разрывает на части железный каркас строфы, сильная эмоция. Губанов работал с подсознанием, а подсознание зачастую сильнее сознания. Сегодня мы публикуем несколько стихотворений этого выдающегося поэта.
Евгений СТЕПАНОВ
Леонид ГУБАНОВ МОЛИТВА
Моя звезда, не тай, не тай, Моя звезда — мы веселимся. Моя звезда, не дай, не дай Напиться или застрелиться. Как хорошо, что мы вдвоем, Как хорошо, что мы горбаты Пред Богом, а перед царем Как хорошо, что мы крылаты. Нас скосят, но не за царя — За чьи-то старые молебны, Когда, ресницы опаля, За пазуху летит комета. Моя звезда, не тай, не тай, Не будь кометой той задета Лишь потому, что сотню тайн Хранят закаты и рассветы. Мы под одною кофтой ждем Нерукотворного причастья И задыхаемся копьем, Когда дожди идут нечасто. Моя звезда — моя глава, Любовница, когда на плахе, Я знаю смертные рубахи, Крахмаленные рукава. И все равно, и все равно, Ад пережив тугими нервами, Да здравствует твое вино, Что льется в половине первого. Да здравствуют твои глаза, Твои цветы полупечальные, Да здравствует слепой азарт Смеяться счастью за плечами. Моя звезда, не тай, не тай, Мы нашумели, как гостинцы, И если не напишем — Рай, Нам это Богом не простится.
СТИХОТВОРЕНИЕ О БРОШЕННОЙ ПОЭМЕ
Эта женщина не дописана, Эта женщина не долатана, Этой женщине не до бисера, А до губ моих — Ада адова. Этой женщине — только месяцы, да и то совсем непорочные. Пусть слова ее не ременятся, Не скрипят зубами молочными. Вот сидит она, непричастная, Непричесанная, ей без надобности, И рука ее не при часиках, И лицо ее не при радости. Как ей хмурится, как ей горбится, Непрочитанной, обездоленной. Вся душа ее в белой горнице, Ну а горница не достроена. Вот и все дела, мама — вишенка, Вот такие вот, непригожие. Почему она просто — лишенка, Ни гостиная, ни прихожая? Что мне делать с ней, отлюбившему, Отходившему к бабам легкого? Подарить на грудь бусы лишние, Навести румян неба летного? Ничего-то в ней не раскается, Ничего-то в ней не разбудится. Отвернет лицо, сгонит пальцы, Не знакомо — страшно напудрится. Я приеду к ней как-то пьяненьким, Завалюсь во двор, стану окна бить, А в моем пальто кулек пряников, А потом еще — что жевать и пить. Выходи, скажу, девка подлая, Говорить хочу все, что на сердце. А она в ответ: «Ты не подлинный, А ты вали к другой, а то хватится!» И опять закат с витра черного, И опять рассвет мира нового. Синий снег да снег, только в чем-то мы Виноваты все, невиновные. Я иду домой, словно в озере, Карасем иду из мошны. Сколько женщин мы к черту бросили — Скольким сами мы не нужны! Эта женщина с кожей тоненькой, Этой женщине из изгнания Будет гроб стоять в пятом томике Неизвестного мне издания. Я иду домой, не юлю, Пять легавых я наколол. Мир обидели, как юлу, — Завели, забыв, на кого.
11 ноября 1964
* * *
Жизнь — это наслаждение погоста, грубый дом дыма, где ласточка поседевшей головою бьется в преисподней твоего мундира. Жизнь — это потный лоб Микеланджело. Жизнь — это перевод с немецкого. Сколько хрусталя серебряные глаза нажили? Сколько пощечин накопили щечки прелестные? Я буду стреляться вторым за наместником сего монастыря, то есть тела, когда твоя душа слезою занавесится, а руки побелеют белее мела. Из всего прошлого века выбрали лишь меня. Из других — Разина струги, чифирь Пугачёва. Небо желает дать ремня. Небо — мой тулуп, дородный, парчовый. Раскаленный кусок золота, молодая поэтесса — тоска, Четыре мужика за ведром водки... Жизнь — это красная прорубь у виска каретою раздавленной кокотки. Я не плачу, что наводнение в Венеции, и на венских стульях моих ушей лежит грандиозная библия моего величия и теплые карандаши. Темные карандаши всегда Богу по душе. Богу по душе с каким-нибудь малым по голубым распятиям моих вен, где, словно Пушкин, кровь ругается матом сквозь белое мясо всех моих белых поэм!
|  |