Материалы номера № 32 (289) ,2017 г.

Застыв на распутье
В смущеньи глубоком,
Ты чешешь затылок, дороги кляня:
Направо пойдешь — не воротишься к сроку,
Налево пойдешь — потеряешь коня.

Одна — через кладбище, в ямах — другая…
Как висельник, весел, как облако, бел,
Стоишь, лихорадочно лоб утирая:
«Уж лучше:
Шаг вправо, шаг влево — расстрел».

Ни одного цветущего дерева
Вам не спасти, Любовь Андреевна.

…Как некстати в доме затеян бал!
Изнывали скрипки, рояль стонал…
На закате — крах.
Тихо плакал брат:
C молотка ушел белоснежный сад.

Щепки летели, стучал беспощадно топор.
Вишни срубили.
Раневская едет в Париж.

Не успокоил с нелепым студентом раздор.
Парень был прав.

За кордон от себя не сбежишь.

Посыпался дождь, как студеный стеклярус.
Чернел небосвод одеяньем вдовы.
Сырого зонта неприкаянный парус
Швырнуло на рифы чужой головы.

Как волны прохожих
Осанкой похожи:
Остаточно живы, частично мертвы…
…Лежит на бульваре ноябрь толстокожий
Седым покрывалом пожухлой травы.

В утренних сумерках
Первого дня сентября
Дикие утки, крича,
Прилетели с ночлега
Шумными стайками
К озеру сонному вспять.
Жирная кряква —
Желанный трофей человека.

Утки снижались — кружа,
Подгоняя птенцов…

Стоя по грудь в камышах,
Мужичок в камуфляже
Целился влет,
Повернувшись к восходу лицом.
Грозный патрон
Мелкой дробью свинцовой заряжен.

Старый охотник
Нажал на крючок спусковой
(Воздух студеный
Был грохотом выстрела вспорот):
— Знатный самец!
И приклад от плеча оторвал.
Селезень сбитый
Упал на открытую воду.

Белый туман
Оседал над низиной, клубясь.
Топкого берега вязь
Пробудив от дремоты,
Осень шагнула,
От сырости мутной трясясь,
В пасмурный день
Первой крови сезона охоты.

Чао, бамбино.
Опущены взгляды.
Днище бутылки. Ведерко со льдом.
Свитер в полоску. Манжеты помяты.
— Сдачу оставить?
— Не надо. Пойдем.

Чао, бамбино.
Ты — римская фреска.
Светлого лба полумесяц высок.
Крашеный черный — готически резок.
Прядь вороная легла на висок.

Чао, бамбино.
Под матовой лампой
Копии ранних полотен Монэ.
Дым сигарет.
Как почтовые штампы,
Серые тени на бурой стене.

Дождь. Сумерки.
— Погоди!
Под сводами чебуречной
Мы, словно сычи, сидим —
Суровые чет и нечет.

Твой байховый чай допит.
В зрачках, ядовито-черных,
Коррида, где кровь кипит
Быков и тореро конных.

…А хочешь, рванем туда,
Где в ярких лампах — липы стриженые?
Грызя золотистые «крок-мадам»,
Глаза б твои баловать Парижем…
Блеснули очки:
— Малыш,
Без денег да на ночь глядя
Какой, блин, тебе Париж?
Сидишь на одном окладе!
Стихов твоих «звонкий ямб»
Не сделает нас богаче…

…Бреду в одиночку я
К метро, как старая кляча.

На кухне, захлопнув дверь,
Бутылку «White Horse» — до капли.
Ты спишь.

А загнанных лошадей
Пристреливают.
Не так ли?

Лужи. Углы.
Бросает в дрожь.
И прямо по лбу — дождь.

Капля.
В дробинке спрятан
След
Ремня сыромятного.

Со всех сторон,
Куда ни пойдешь,
По лбу озябшему —
Дождь.

Ножницы режут атлас. Новостройку сдают.
Голос прораба поведал об этом досрочно.
Рядом избенка. Щетинистый, злой неуют
Скачет по скатерти, будто лягушка по кочкам.
Давеча в темной кладовке повесилась мышь.
Встали часы, родовое гнездо опустело.
А за оконцем дрожала дремотная тишь,
Мехом песцовым укрыв обнаженное тело.

…а И.Б. в СПб
не вернется. Покрытый коростой,
в грязно-белых тонах
цепенеет Васильевский остров,
облупился фасад,
затяжною зимою обглодан,
и в колодцы дворов небеса льют сердитую воду.

Ледяною крупой
осыпает унылую стрелку,
что за полдень такой —
все утихло, застыло, померкло.
Разводные мосты
изогнулись, как вспухшие вены.
В торжестве немоты
я иду, созерцая лепнину на стенах.

Двадцать зим пронеслись,
муть Невы суматошно вдыхая,
серебристая слизь
на решетках мостов оседает;
Время скорбно трепать
патлы сизые встречному ветру
и чеканить стихи, подражая покойному мэтру…

…как десятки других,
кто сырым январем околдован,
и сидит по домам
и строчит оголтело, кондово,
громоздит словеса,
обезьянит, вчитавшись в лекало…
Поколение next под его обаянье попало.

Каждый третий поэт,
шепелявый, прокуренный модник,
норовит сочинить
непомерно растянутый дольник.
И плевком на снегу
я теряюсь в сплетении улиц.
— Так и надо тебе!
Злое марево вдруг всколыхнулось.
Словно по лбу щелчок
угрожает разрывом шаблона:
видит мокрый зрачок
всем известный портрет удивленно;
Впору дать драпака,
запахнув из лисицы шубенку.
Бледнолицый фантом ядовито смеется вдогонку.

Роковые черты
проступают сквозь липкую дымку:
в кресле мягком сидит
с полосатым котенком в обнимку
и качает ногой, от скрипучего смеха икая:
— Ха-ха-ха… эпигон…
Поздравляю тебя, дорогая!

Что есть бродскость? Пиши:
обжигай, словно молотый перец,
полы страстной души
запахни, как тряпье — отщепенец,
и природу любви
отрицай, по возможности, резче.
Заруби на носу: постоянны не люди, а вещи.

Прикасайся к вещам,
осторожно прикладывай руки,
из рояля нутра
извлекай не аккорды, но звуки;
как чулан бельевой,
барахлом в перспективе набитый,
начиняй бытие до отказа предметами быта.

Материальный объект,
до сих пор находящийся рядом,
устарев, обветшав,
понемногу становится внятным;
вопрошая, внимай —
заполняя пространство напротив,
собеседник немой отзовется шершавою плотью.

Красота — идеал,
среди нас достижимый едва ли.
Совершенный никто,
суть единства с другим отметаю
и старинный романс,
близкородственный волчьему вою:
рядом  — я и другой, понимаешь, нисколько не двое.

Стереги свой покой,
в угол, в комнату, скальную нишу
никого не впускай
а впустив — придвигайся поближе;
человечьим теплом
пропитайся и  — набело, снова -
нашпигуй пустоту специфической формою слова.

Что касается слов,
по строкам чтоб резвились предлоги —
беспокойно — прыг-скок,
как в индийских лесах  — бандер-логи;
переносом строфу,
как свечу из душистого воска
в середине согни, налепив этикетку — by Brodsky.

Существительных ряд
пусть каблучит холодную самбу
и блудливый хорей торопливо сливается с ямбом.
прежде, чем сей позор
начеркать синей пастою склизской,
не забудь прочитать
пару ветхих томов моего пресловутого списка.

Берега бирюзы
провоняли морскою капустой;
стилизаторов тьма
римский профиль скульптурного бюста
возвела в абсолют
и сиротство — в полвека длиною.
Взбудораженный люд одолела идея — быть мною…

Откусить от коржа
тщатся ваши противные рожи:
так легко подражать,
повторить — ха-ха-ха… невозможно!
Пародистов толпу
умоляю отчаянно: замрите!..
…а И.Б. в СПб возвратился. Но в бронзовом виде.

Неохотно утих,
растворяя полуденный морок,
жесткий, бисерный снег.
Я стою, словно скальпелем вспорот
хлипкий, взбалмошный мозг —
хоть ступай в пельменную квасить,
слезы втаптывать в мост, завершая печальную басню.

За плечами — пейзаж,
примиренный, прозрачный, спокойный,
словно Эмпайр-стейт
поклонился Ростральной колонне.
Из-под розовых век
я смотрю на витые аркады,
и грудину жжет стыд, как обширный
            инфаркт миокарда.

В темной кухне села, хрустя галетой,
но, запив сухарь молоком холодным,
не зеваю сладостно и дремотно.
Шмыг — во двор: в кустах соловей поет.

За стеной лениво проходит лето,
ночью дивной, сказочной — на Купалу —
кислорода в воздухе адски мало:
городам до фени солнцеворот.

Я стою — бесплодной, колючей веткой.
где-то спят полынь, зверобой, крапива,
горло жжет июнь — он, как сидр, игривый,
и тягуч, как первый цветочный мед.

Прилипает к телу короткий хлопок,
под ногами — будто шипящий уголь.
В наших диких, серых, бетонных джунглях —
вот те на! — слыхать соловьиный свист!

Где-то пляшут пары — веселый топот…
У меня на сердце — чужой, далекий:
взгляд — острей полевой осоки,
роковой, сверкающий аметист.

Он высок  — воинственный горный тополь,
ниспадает прядь серебром черненым
на упрямый лоб — трепещите, жены!..
Словно барс голодный, жесток и быстр.

Речь груба — глухой камнепада грохот,
ворожит улыбка ночным туманом:
кто хоть раз пригубит — печально канет,
как венок увядший — в глубокий плес.

— Приходи! — свербит потаенный морок.
Мне б в плечо уткнуться, вдыхая запах,
и обнять — порывисто, косолапо,
чтоб схватил — и в темную даль унес.

Голубая полночь качает город,
соловья скрывая в кустах зеленых,
и грозит с небес голове склоненной
кулаками бледных, высоких звезд.

снился мне дом — бревенчатый пятистенок,
новая жизнь сухих, золотистых сосен.
пахло смолой расплавленной, свежей стружкой.
крашеный пол ступням отдавал прохладу.

я на крыльце стояла: — опять босая! —
ты восклицал трагическим баритоном.
увещевал: — дружок, не ходи разутой,
тапки надень хотя бы — везде опилки!

грубую доску жгла седина стальная,
твердь превращая в тонкий резной наличник,
кружево дома — чудный узор славянский:
пара коней влекут за собой светило.

и времена смешались в руках умелых:
пело, гудело, звонко меняло форму
теплое древо — символ пути земного.
я улыбалась: — оберег наш могучий…

под васильковым небом — канун июля.
над головами — густо-шафранный полдень.
ты закивал:
— и правда… как в русских сказках…

…смилуйся, Боже правый —
даруй мне
это.