Материалы номера № 39 (296), 2017 г.

В каменной пустыне Негев есть место, развалы песчаных холмов, на срезах которых обнажаются разноцветные пески. Это место посещения множеством туристов, которые набирают эти пески, несмешивающиеся цветные слои, в стеклянные баночки. Получается красиво.
Знаете, можно сравнить эти несмешивающиеся цветные пески с многослойным израильским обществом. Правые и левые, кажется, что непримиримые; светские и харедим и умеренные религиозные сионисты, "вязаная кипа"; ашкенази и сефарды, русские, марокканцы и эфиопы, все со своим образом жизни и своими нравами, привычками и традициями, жалобами на дискриминацию. Не говоря уж об арабах, гражданах Израиля, у которых льготы. И у эфиопов льготы на ипотеку, говорят, они почти бесплатно получают квартиры. А они и на евреев не похожи, про них говорят, что "из потерянного колена". Но они послушны и легко усваивают законы харедим. Русских выделяют и не особо любят, они ассимилируются с трудом, у них за плечами культурное наследие великой страны. Какие они евреи?
Жалуются на религиозное засилье в городах. Даже среди самих харедим есть радикальная группа, они не признают государства Израиль и в праздник Дня Независимости беспрепятственно сжигают у себя в квартале Меа Шеарим белый флаг с синей звездой Давида. Об этом среди прочих новостей сообщает в довольно спокойном тоне диктор по радио.
Потому что это все, и эти несмешивающиеся слои, хотя и непримиримо, но как-то безобидно… иногда даже кажется, немного смешно. И уж, во всяком случае, до сих пор эти внутренние разногласия не заканчивались ненавистью, кровью, пожарами, ударами дубинок, как это случается в других местах на земном шаре.
"Они сейчас в телевизоре орут друг на друга до хрипоты, а вечером сядут вместе мирно покушать и попить чаю за одним столом", — так объяснил мне один мой знакомый, когда я только недавно приехала в страну и ко всему приглядывалась.
Потому что евреи — хотя и "жестоковыйный", по библейскому изречению, но не воинственный, не агрессивный, а, в общем, благожелательный народ. И они умеют наладить свою жизнь в те разные по длительности промежутки времени, когда их не преследуют и не изгоняют и не забрасывают камнями. А это не везде удается на земном шаре, наладить жизнь людей. Эта маленькая страна накормила своих граждан и, хотя здесь тоже порой покрикивают о "черте бедности", но это, уверяю вас, не та черта, которая реально существует в иных местах на земном шаре.
 А сегодня в Старом городе, в Мусульманском квартале, куда я зашла попить черного кофе, — вообще проходной двор и бедлам. Мне встретились, пока шла по узкому, полутемному проходу с лавчонками по обе стороны, уставленными разной пестрой и вкусной разностью, три католических монаха в черных, до полу, рясах и круглых черных шапках; группа туристов, по всей видимости, англичан, впереди гид с высоко поднятым ярким шестом; девушка в голубой юбке с распущенными золотыми волосами; мусульманки, укутанные с ног до головы; молодые израильтяне в майках и шортах. Только что окончилась католическая пасха, когда черные монахи, сопровождаемые толпой верующих, шествовали по Via Dolorosa, по улочкам Мусульманского квартала от Гефсиманского сада и Львиных ворот, неся на плечах тяжелый крест.
Есть еще, может быть, нечто внутреннее, глубинное, связывающее между собой тех, в ком течет хоть капля крови одного из двенадцати колен, будь он еврей по Галахе или полукровка или даже квартерон, — это глубоко запрятанное, затаенное, запомненное в клетках, в эритроцитах и лейкоцитах чувство, ощущение парии, отверженного. Оно сохранено тысячелетней памятью изгнаний, истребления, унижений, и — совсем даже недавним настоящим, что ощущается в других местах на земном шаре — повседневно, пусть хоть подспудно, в невольном тоне, взгляде, к тебе обращенном. Это чувство копится в клетках, оно неистребимо. Оно может породить нечто в роде первичного сочувствия, первичной инстинктивной благожелательности. В отличие от первичной агрессии, "бескорыстной человеческой злобы" (Леонид Радзиховский), как это можно пронаблюдать в иных местах на земном шаре. Здесь люди, незнакомые, легко заговаривают друг с другом. Продавец в магазине пожелает тебе "хорошего дня" и поинтересуется на ломаном русском "Как дела?" — с широкой улыбкой или, провожая, скажет тебе: "Мотек" — "сладкая". Молодая девушка, случайно легонько толкнув тебя в автобусе, так разулыбится, извиняясь, посмотрит на тебя таким сияющим взглядом, что потом сама ходишь, улыбаясь, десять минут, полчаса. Эта ласковость, эта улыбка не означают, что человек так уж самоотвержен и готов ради ближнего, ради тебя, — ну, вы понимаете; оно, может быть, скорее всего, даже не очень дорого стоит, это внимание, эта улыбка, но с ними становится светлее на душе. Эта улыбка, помимо твоей воли, ложится на твое лицо, я это заметила, сфотографировавшись в первую же неделю пребывания на цветное фото для документа в маленькой фотографии сбоку от здания, где располагалось Российское консульство в Тель-Авиве. И несколько минут с удивлением созерцала вместо привычной, довольно постно-унылой физиономии, свое жизнерадостное, улыбчивое изображение, недоумевая: откуда оно взялось?
Ну и уровень жизни, конечно, тоже, когда, проще говоря, сыты, обуты, порождает благожелательность. Но это все-таки другое.
Я уезжала в Москву на несколько дней, была усталой и нервничала. Продавец в магазинчике, куда я зашла за последними покупками накануне отъезда, пожелал мне: "Шавуа тов", "хорошей недели". Именно недели. Как провидец.

"Семья Винер. Эта фотография последняя. Сделана в Берлине в 1938-м году, за несколько месяцев до того, как семья была раздроблена. Мой отец Ганс Винер и тетя Марион были отправлены "детским эшелоном" в Швецию. Бабушка Катя и дедушка Франц погибли в лагере Аушвиц в 1942-м. Именем Кати и Франца назвали Центральный архив документов об истории народа, поселившегося за стенами Старого города".

Картинка была бы неполной (она и будет все равно не полной), если бы не нарисовалась в памяти одна сцена. Где-то в проходном дворе молодой ортодокс, отойдя от небольшой группы таких же, как он, молодых людей в черном, ходил взад и вперед, держа за горло, — а может, не за горло, я не могла туда глядеть, — дико визжавшую предсмертным визгом белую курицу.
 Это был канун Судного дня, дня искупления, покаяния и отпущения грехов.
 В этот день для того, чтобы искупить свои грехи, евреи, религиозные, режут... мужчины — петухов, а женщины — кур. Прежде, чем зарезать, они крутят (по крайней мере, по традиции должны) жертву над головой, приговаривая: "Да будет это моим искуплением". На улицах Штрауса и Иезекииля у ларьков вывешивают из чего-то мягкого бледно-желтые тушки с красными гребешками, с длинными шеями. Живых кур и петухов на заклание в канун праздника завозят в тесных клетках грузовиками в религиозные районы Иерусалима, Бней-Брака и других городов.
 Я случайно была в тот вечер на экскурсии. И задала нашему гиду вполне риторический вопрос: "Зачем для того, чтобы искупить свои грехи, надо кого-то убивать?"
 Мы собрались на остановке трамвая на улице Яффо, а оттуда готовились пройти на Агрипас и в квартал "Шатер Моше". Наш гид в вязаной кипе выбрал, видимо, именно этот вечер, и по пути подвел нас к какому-то длинному и узкому двору, где совершалось действо. Я туда не пошла, мне нельзя это видеть. Кое-кто тоже остались стоять снаружи двора.
 Господи, конечно, мы каждый день или несколько раз в неделю кушаем мясо, выбираем на рынке тушки тех же кур. Как сказал один из раввинов: сосиски, колбаса, шашлыки не растут на дереве. Жизнь не гуманна по ипостаси своей.
Но он все ходил и ходил, тот молодой ортодокс, очень спокойно и даже, кажется, весело, он был вполне уверен, что совершает богоугодное действо, а беспомощная тварь, обезумевшая от предсмертного ужаса и боли, все визжала оглушительно.
 Говорят, что на этот обряд "капарот", когда массово режут кур, специально приводят учеников иешив в целях воспитания.
 Нации, позднее вступившие из пещерного быта в семью человечества, застают его на более высокой стадии гуманизма. Вышедшие из колыбели цивилизации самые древние народы носят черты первобытной жестокости. Может быть, у них меньше воображения, и они не могут почувствовать чужую боль. Может быть, они зомбированы вбиваемыми им с древности догмами. "И нечего это менять". А может быть, это еще и сродни детской нечувствительности к чужой боли. Такой феномен тоже имеет место и с взрослением обычно проходит.
 Радикальный раввин Авраам Кон (1807-1848) назвал этот обряд, "капарот", "варварским предрассудком, противоречащим основам еврейской религии".
 Об этом же еще в XVI веке говорил рабби Иосиф Каро, произнося "соответствующие отрывки", — что "надлежит не допускать этого".
 Перемены все-таки должны родиться не извне, а именно изнутри самого общества, исповедующего традиции.