Материалы номера № 44 (301), 2017 г.

Мурок всегда прибегал с другого края карьера, от единственной в округе кошки. Весь пыльный, всклокоченный, возбужденный. Он подрагивал вытянутым вверх пятнисто-диким хвостом и терся о ноги Макара, пока тот не давал ему легкого пинка под живот. Мурок, витиевато перекинувшись, снова вставал на лапы и подходил к хозяину, глядя в глаза.
— Какой же у тебя погляд-то безоблачный… — думал про себя Макар и боялся произнести это вслух.
Весною, в конце мая, когда с озерка заносило запахи воды, томительные и свежие, и вместе с ними эхо лягушачьих свадеб, Макару хотелось сесть под окно и помереть. Весна алкала его души, тянула немощную и тяжелую прочь из тела, куда-то к купинам облачным, к невестным берегам, к тем ушедшим, кто ждал уже не один десяток лет. Макар мечтал об этом. Вот если бы, так просто… Не выбаливать, не мучиться, не бояться… А на припеке, вдыхая родные воздухи, отойти, словно выслужил у бога такую смерть. И перейти к ним, домой, к резным венцам, протяжному мычанию коров на тучном лугу, к нарядным бабам в белых, как снег, покосницах, с голыми икрами напоказ.
Ненадолго радовал приход старухи Марфы. Макар помнил ее молодой, когда Марфа работала телятницей и таскала лопоухих телят на животе, заворачивая им ноги подковкой. Тогда Марфа не была согнутой, как турецкая сабля. И коса у нее в охват ладони не входила.
Отключили энергоснабжение. Макару и Марфе приходится теперь ходить в лес за хворостом, шишками, за сухостоем. Макар приносит по две длинных жерди, пилит их, исходя потной росой, и возит на другой конец карьера, Марфе, на тачке.
Из единственного уцелевшего колодца ушла вода и приходится спускаться к озеру. Марфа, согнувшись, по — привычке, таскает по два ведра. Макар ходит с пятилитровой канистрой.
Ложатся они рано, потому и свет электрический не нужен.
Приехавшие дети одарили Макара плиткой с газовым баллоном. Соцопека уговаривала Марфу поехать в райцентр, полежать в больнице. Марфа предложила им самим полежать. Словом, на карьере остались они вдвоем: Макар и Марфа.
Дед Макар с детства не привык делиться наболевшим. А тут, когда Марфа приходила и спрашивала за жизнь, даже стал радоваться участию. Это его бабка, покойная жена, бранилась все, что он такой задумчивый, да таинственный, да будь неладен, думает о ком-нибудь… Так ее можно было и облаять через это. А Марфа спрашивает так задушевно, что жалко и не ответить. Что там с женою было разговоров:
— Не косорылься, старая. Не лезь в душу. Молчу, хотя бы и переполняет…
— Самогон тебя переполняет, батя.
— Етить тебя колотить, старая метелка…
Померла его бабка. Уж лет пятнадцать как. Сыны уехали в Москву, там родились внуки, потом правнуки. Уж и самому пора кончаться, но живым в гроб не ляжешь.
Еще в начале перестройки начали тихонько копать карьер за самым селом. Потом стали так же, втихомолку, переселять народ. Наконец, все местные поняли, что скоро окажутся на дне карьера, и многие сами собрали вещи да уехали. В село карьер вошел внезапно. Как половодье.
Улицы опустели, а дома оседали в подработки, тянулись к земле и опадали, будто сделаны были из соломы и хвороста. Страшно стало Макару одному слышать хруст и хлопки переламывающихся лаг и матиц. Боясь не выжить здесь, на краю уличного конца, он согласился на предложение старшего сына и попробовал перезимовать в Москве. Когда уже лед вставал на ведрах, Макара увезли в город, где он спал на утепленной лоджии, на раскладушке. Днем сидел на кухне, в углу, и глядел в никуда, сложив руки на коленях. Ждал весны. До того он своей недовольной физиономией надоел всем домашним, что невестка даже выпила на радостях, отправляя Макара назад, на карьер.
И вот, этой весною его выгрузили из сыновних "Жигулей" на краю села, и Макар не помнил себя от радости, что вернулся. Только масштаб выработки его потряс: быстро же они работают, споро…
Марфа еще сама ходила в магазин за крупой, за маслом, за сахаром. Ей перевалило за девяносто лет, но они с Макаром особо не сближались. Ее дочь, семидесятилетняя старуха, умерла зимой от пьянки. Комната в поселке городского типа перешла Марфе, но она не собиралась покидать карьер. Не было еще таких трудностей, которые бы ее испугали.
— Принести что? — спрашивала Марфа Макара, проходя мимо его дома.
Лицо ее было густо усеяно бурыми пятнами, а глаза оставались ярки и зелены, как у девушки. Седые густые волосы, стриженные по плечи, всегда чистые, забранные под гребенку, она не покрывала, как молодая. На нее не насунешь платок: она не признавала себя еще настолько старой.
— А… — говорил Макар нагло. — Причепурилось подевье? Али женишка себе в мангазине приглянула?
— И что? И приглядела.
— Да что… Хошь бы платок покрыла. Давай дам тебе, у меня от бабки половина скрыни осталось платков.
— Не надо. Сам носи… — отмахивалась Марфа.
Она растягивала пятнистые губы в полуулыбке, чтобы не показать, что за зиму лишилась еще двух зубов, и, поковыряв палкой дерн у калитки, уходила в магазин.
 Мостки на лугу, через ручьи, Макар переложил сам, заменив гнилые доски на новые, оторванные от чьего-то разваленного забора, чтобы у Марфы всегда была ходимая тропинка до людей, по которой, не путаясь в траве, она, раскачиваясь, прогуливалась с сумкой через плечо.
Ее домик, синенький, приземистый, глядел двумя окошками прямо на дом Макара, висящий на другой стороне карьера. Часто Макар смотрел в окошко, через завеску, на Марфины яркие, пунцовые герани и думал: а что там делает она? Предлагал же ей вместе сойтись, жить вдвоем, может, и было бы лучше.
— Да, на моем кладбище еще полежать можно… а вот твоего покойника уже никто не поднимет, — вздохнула на предложение Макара Марфа.
После этого он долго с ней не разговаривал, и сумки, принесенные из магазина, вешал на штакетник, возле ее калитки.
Но лето их помирило. Снова переглядывались, а когда он ходил за осинами для тына, даже и разговаривали. Понял Макар, впрочем, почему Марфа отказалась с ним жить. Старому человеку мало века остается, хочется все вспомнить, и подумать есть над чем. А тут чужой будет путаться. Покорми его, погляди за ним… Когда вспоминать да думать? Так много было всего, так вспоминать хотелось, а тут, хочешь — не хочешь, надо время тратить на разговоры.
Макару вообще было странно, что он никогда не задумывался над старостью. Над такой старостью, когда уже становишься лишним всему. Чужим всему. Вот пока есть внуки и они спрашивают, пока ты с ними сидишь, ты еще нужен. Когда же внуки вырастают, и руки уже не могут держать топор, а ложка ходуном ходит, все, зачем жить дальше? Вот, предположим, спрашивают Макара, как было на войне. А он отмахивается… Да всяко было. Чего вам сдалась эта война? У каждого поколения своя война. Спрашивают Макара, а как он жил в молодости? Что он ответит? Неудобно и говорить что так, де, и так… Да жил, как все. И перестают спрашивать. И молчание растет, как опухоль. Все больше и больше.

Вместе решили зимовать Макар и Марфа. Только каждый в своем доме. Лето отзвенело кузнечиками, птицы собрались и улетели под низкими сырыми облаками. Стало холодно, зябко, влажно. Наступил Покров.
Макар видел, как к Марфе заехал грузовик с дровами, едва поднявшись по рассыпающейся дороге. Слышал, эхом, как ругается водитель, что, дескать, больше не приедет, что бабка дурит, не хочет жить, как другие, а вот-вот в карьер и ахнет. Макар, с замиранием сердца, слушал, как Марфа оттаскала на матерках водителя, и тот уехал, громко хлопнув дверью кабины.
Макар выдохнул.
Видел он, как Марфа потихоньку носит дрова в хату, мелькает байковым сиреневым халатом и белой стриженой головой и спокойно становилось Макару.
А воздух уже похолодел, попрозрачнел. Ночами заморозки выбеливали пожухлую траву. Макар варил еду на печке, таскал воду, дрова из лесу, и весь день только и думал про то, как наступит ночь. Последняя или нет? А скорее бы... Неделю назад приезжал сынок, уговаривал перегостить зиму в Москве, в тепле. Ругался, что скоро не доедет до Макара. Дорогу перекрывают. Макар молча выслушал, махнул рукой. Сынок выгрузил мешок картошки, круп, несколько банок консервов, сала и масла и уехал, обещая приехать через неделю, две. А Марфа, вообще, одна осталась…
Ночью пошел первый снег. Макар не спал. Чудились ему голоса, и он волновался. Накануне приходила Марфа, и они впервые вместе пили чай, сваренный на печке.
— Мне приснилось давеча, что я молодая, коров гоню в рощу. А в роще-то коровы разбрелись, я иду и подскальзываюсь все, да на черепах, на черепушках голых. Как после войны, помнишь, не всех находили... Кого- то и забыли. Из — под кажного куста то руки, то ноги торчат. По окопам-то весною стояло… вонь какая. Так я тогда ходила, хвоей присыпала, кого найду. Никого не закапывала, а так, земельки накидывала и все. А тут почудилось, что все они ямки просят, поглубже. Что не хотят сверху лежать. Кого-то я и забыла, может… Не присыпала…
Макар молча слушал и радовался, что Марфа говорит. Хоть и говорила она страшное.

Из товарок у Марфы осталась одна трехцветная кошка, которая все время убегала к Макарову рыжему Мурку. Кошка пришла к утру, а Марфа сидит у дверей в сенцы, прислонилась головой до перильца и вся голова в инее. Только в руках очки и расческа крепко зажаты.

Макар, увидав с утра, что дым не идет из Марфиной хаты, пошел попроведать. Так и нашел ее, всю холодную, не разогнуть. Все дрова она в дом перенесла. Тут Макар даже обрадовался, что нашлась ему работа, что нужда в нем возникла, даже и поблагодарил Марфу:
— А хорошо, что померла ты, старая. Мне хоть не волноваться, как ты тут бы осталась, если б я… того…
Он затянул старуху в дом, положил на тулуп, сбрызнул водой ее голубое лицо и руки, вытер полотенцем, одел ей валенки, вместо калош, и поспешил домой порыться в сундуке и найти нарядный платочек.
Хоронил он ее сам, завернув в тот же тулуп. Силы были уже не те, но могилку на краю кладбища, почти полностью ушедшего в карьер, выдолбил.
— А что мне будет, — говорил Макар Марфе, согнутой на тачке, — ничего. Мне самому скоро туда… Придет почтарь, так и подумает, что ты ушла куда-то… Ты же ведь правда, ушла…Ох, нелегкая…
Показалось тогда Макару, что у Марфиной могилы он изживет последние силы. Четыре часа он потел, терзая лопатой коляной песок, косясь на наклоненные кресты вокруг себя, на погруженные в ямы могильные плиты, придавившие древние гробы, уходящие вниз. Ничего, выдюжил и это.
Одному зимовать ему не хотелось. Мурок только и грел. Карьер уже не давал покоя ни днем, ни ночью, но все же существовал где-то внизу, отдельно. И отдельность эта все больше приближалась к Макару, прорастала в него страшными думами.
Все ожидая, когда придет к Марфе кто-нибудь из соцслужбы, Макар тихонько возил дрова на тачке, топил печь и ходил за водой на озерцо. Соцработница появлялась один раз в неделю, в четверг.
В воскресенье Макар побрился, выскреб щеки, оглядел свое высохшее лицо, подправил белый чуб расческой, поплевался у рукомоя и, одевшись в новые неношеные штаны и белую рубашку, пошел в карьер. Особенно жутко было наблюдать, как на отвесных берегах карьера чернеют впаянные в песок гробовые доски. Береговушки вокруг суетятся, устраивают гнезда — норки, а между ними торчат старые мертвецкие домовины, и некоторые в два этажа.
Сегодня особый день — престольный праздник в разрушенном селе. Тепло по-летнему.
Макар взял палку, с кряхтением застегнул сандалии, подаренные лет двадцать назад старшим сыном, и пошел по тропинке в сторону озерца.
Работали они быстро, ох, как быстро. Где улица широкая? Обвалилась вся, целиком, в две недели. Он смотрел на это издали, как падали и рассыпались бревна домов, колодезные срубы, как, наконец, обнажилась и рассыпалась кладка погреба, который рыл его дед с прадедом. Давно, еще до революции. Дом отеческий, старый, каменный, на пять окон, в котором родился он и его братья, с высоким вторым светом, стоял в начале широкой улицы. Такой был большой дом, что в подполе конь с подводой разворачивался. После раскулачиванья дом отдали под сельсовет, а их выселили на окраину села. Маленький он был, а помнил, как мать его тащила за спиной в мешке из-под пшеницы. А за ними, с торбами, еще два брата шли.