|
Материалы номера № 50 (307), 2017 г.
СЕРГЕЙ АРУТЮНОВ
О ПЕРЕВОДАХ РОБЕРТА ФРОСТА НИКОЛАЕМ РАБОТНОВЫМ И ОБ ИЛЛЮЗИЯХ 2001 ГОДА
Сергей Арутюнов — поэт, прозаик, критик, публицист. Родился в 1972 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар Т. А. Бек и С. И. Чупринина). Печатался в журналах "Дружба народов", "Дети Ра", "Зинзивер", "Футурум АРТ", "Знамя", "Вопросы литературы", газете "Вечерняя Москва" и других изданиях. Автор многих книг. Живет и работает в Москве.
Порубленный в Советской России в мелкие щепы крестьянский класс до сих пор ждет своего возрождения, если вообще чего-нибудь еще ждет. По крайней мере, бодрые урожайные цифры последних лет совершенно не гарантируют обывателям удешевления хлеба или манки — ценообразование "от нефтегаза", а значит, и его сезонные монопольные подорожания, гарантируют, по сути, постоянное ценовое "движение вверх" — инфляцию, понижение реальных доходов населения и прочие прелести российского "рынка", пухнущего от жадности и небрежения потребителями. Именно на них сваливается любой просчет "корпоративного менеджмента". Например, еще недавний властитель российской рыбы господин Крайний объяснял чудовищную стоимость ее именно издержками производителей на ГСМ, алчностью транспортников и длинными цепочками перекупщиков, с которыми он годами так и не смог ничего сделать.
Десять лет назад эта "рыночная" картина еще не была такой отчетливо ясной: иллюзии насчет возрождения "крепких хозяйственников" и целых их гильдий витали в воздухе, и, казалось, вот-вот Россия должна была достичь очередных "довоенных" показателей по экспорту зерна, в разы перекрыть внутренний спрос, снизив потребность в импорте до нуля.
Такие задачи ставились еще при Брежневе, однако ни Продовольственная программа Партии, ни путинско-медведевская Концепция продовольственной безопасности России этой проблемы не решили. Особенно занятно видеть рапорты об оживлении внутреннего рынка и повышении урожайности на фоне обрушившихся на нас санкций...
* * *
…Фундаментального физика-ядерщика, утонченного знатока и переводчика англоязычной поэзии Николая Работнова я помню в редакции "Знамени" как раз в пору опубликования его терминологически выверенной и образцовой во всех отношениях статьи "О крестьянских стихах Роберта Фроста".
Высокий, тучный мужчина с памятно огромными кистями рук охотно познакомился со мной, узнав, что моя вступительная работа в аспирантуру Литинститута точно так же касалась стихотворений Роберта Фроста. Он выразил желание немедленно познакомиться с ней, но я был вынужден отказать: реферат была напечатан всего в двух экземплярах, и оба уже читались, один на кафедре, другой одним из моих ближайших друзей, ставшим позднее известным телевизионным политологом.
В качестве оправдания я, помнится, высказался в ключе абсолютного преклонения перед слогом его переводов, отметив, что не мог бы и мечтать о такой лексической достоверности, берущей истоки в сугубом знании цепкой "земляной" психологии. И правда, чем был я, мальчишка, перед прожившим жизнь?
Сегодня, перечитывая статью Н. Работнова, я нахожу в ней не только немало веющего подлинностью и правдой, несмотря на то, что многое в этой позиции мне, горожанину, уже не внятно. Я понимаю, что даже спустя десятилетия можно болеть за свой класс, как за род, будучи плоть от плоти уже другого класса — интеллектуального. Что же насчет сословной теории? Пока есть род, генетика, и сословия будут некоей марксовой условностью, особенно при условии недавнего нанесения сословных же обид (это мы видим постоянно по нашей "почвенной" литературе).
Переводы Н. Работнова читаются мной как настоящий сборник неоклассики: строки, как и многие годы назад, ложатся эталонно, выверенно:
Не по нутру природе загородки.
Мороз под ними вспучивает землю,
А солнце крошит верхний ряд камней,
И вот вам щель, где двое разойдутся.
Охотники, те действуют иначе,
Я хаживал по их следам и знаю —
Они на камне камня не оставят,
Чтоб только выжить зайца из норы
На радость псам. Но эти-то прорехи —
Руками, вроде, их никто не делал,
А вот поди ж ты, как весна — чини.
Те, кто переводил Фроста, знает, как сложно обратить английский пятистопный ямб в русский, несмотря на кажущуюся простоту такого обращения. Плотный язык не упаковывается в такой же плотный русский вне почти плужного интонационного усилия, но Работнову удается достичь поразительного эффекта "монолога под нос": фермер идет вдоль обрушающегося каменного ограждения и добродушно бормочет, выборматывая истины, непостижные безземельному.
Девиз "Починки стены" — "Крепчей забор — дружней соседи!" — Работнов принципиально не стесняется иннорматива. Вызывающее, лукаво подмигивающее оппоненту "крепчей" куда крепче любых иных эпитетов, и здесь сказывается натура переводчика: он кажется румянее, солонее самого автора. Идеологически же ему даже не приходится подверстывать Фроста под то, что давно "болит" — чувство хозяина если не земли, то судьбы.
"Чувство собственности — инстинкт, четвертый по значению после чувства самосохранения, голода и либидо" — поясняет Работнов летучую суспензию, пропитывающую американскую "по гроб жизни" фростовскую семантику.
В "Нарушителе", почти в конце:
В сланцах у нас трилобитов полно.
Что ж он, за чертовым рыщет перстом?
Они тут всем надоели давно,
Корысти немного, да дело не в том.
Не в том, что кто-то поднял над ручьем
Ракушку иль камешек невзначай,
Но так уж положено — чье здесь чье,
Ты, прохожий, будь добр, различай.
О, это различение! Двадцатый век подарил нам замечательные средства для того, чтобы на частных землях уж точно поднявший чужую ракушку был оглоушен током, газом или тротилом. Как поступают российские "эффективные собственники", содержащие кучу охраны, натасканных на человека псов, телевизионных средств слежения за пространством, лучше не знать: средневековье, берущее начало в сталинской ближнедачной паранойе.
* * *
Собственность, земля, землевладельцы, кадастры, свободная продажа земли, кадастровые поверенные… все эти сложнейшие цивилизационные подсистемы работают при желании, но не у нас, где сам процесс жизни усложнен бюрократией до предела. То появляется объявление о раздаче крымских земель писателям, то появляется его опровержение… вечная чехарда распоряжений, приказов, сводок, законодательных инициатив и их блокировки.
Пытаться сейчас пробудить инстинкт хозяина у растерянных вольноотпущенников тоталитаризма — труд отнюдь не напрасный, имеющий обоснование, возможно, в семейной истории. "Из раскулаченных" для России — целая история, почти клановая, если бы не наши пространства.
Так где же гнездятся в душе зовы подсознания? Что такое "крестьянское" (хорошо, пусть "фермерское") отношение к земле, и чем оно честнее иных отношений? В "Кодексе" и "Двоих бродягах в распутицу" Работнов комментирует: первичная этика нормального крестьянина — не просто "частно-собственническая", но своевольная, не считающаяся ни с чем, кроме первичности хозяйственных нужд, и, если угодно, своего удовольствия от их единоличного удовлетворения. Правда? Пожалуй…
Тогда вопрос о том, какого человека следовало растить для грядущего рая, словно бы отпадает сам собой: вольного хлебопашца, на которого не очень-то и надавишь, даже регулируя закупочные цены. Ой ли? Как раз на Фроста "неустройства" Нью-Хемпшира надавили так, что разорялся он и продавал свои фермы не единожды, и общий строй судьбы, во имя патетики самостояния на земле, вышел горестным. А если вернее, как у многих и многих тех, кто поддался на обещания государства поддерживать, отстаивать и защищать права "отечественного производителя".
Великая иллюзия "частного бизнеса" работала, когда производство общественных благ еще не было централизованным, когда преимущественное слово еще не стояло за транснациональными корпорациями и банками-ростовщиками. Тот же русский крестьянин изначально являлся врагом Советской власти, которая, если бы знала, к чему приведет ее урбанистическая пролетарская патетика, держалась бы из последних сил ради одного человеколюбия — не сдавать своих граждан озлобленным капиталистическим псам, готовым, как встарь, истребить любое неповиновение…
Фермер, на которого надеялись в начале перестройки ("придет и сделает"), вряд ли нынче представляет собой фигуру более значительную, нежели десять лет назад. Да, он, землепользователь, знает землю лучше прочих, но является ли крестьянское землепользование единственным вменяемым способом существования человека на земле, большой вопрос. Ключевое слово здесь — "пользователь", язык улавливает оттенки между почти потребителем и, скажем, "заботником": крестьянин выдирает свою прибыль из земли, как корень, ни больше ни меньше.
Идеализация сельского труженика, кажется, остается глубоко в прошлом веке, подсчитавшем, как хищнически, ради пашен, крестьяне вырубали реликтовые леса, а ради дохода, нимало не смущаясь, превращали огромные девственные территории в настоящие пустыни. Какая там экология, какая потаенная любовная связь между природой и человеком? Дай зерна, воды, камней, древесины, фруктов, овощей — всего, но — "дай". Озимые, яровые, двуполье и однополье, пары — лишь прикрытие подлинного, совсем не поэтического отношения крестьянина к земле как к монотонно рожающей жене, от которой нужно лишь подрастающее потомство, продолжатели дела, но не она сама. Любовь ли это? И не станет ли последний крестьянин резать, как платоновский Пухов, колбасу на гробе такой жены?
Капиталистическая промышленность, конечно, побила экологически истребительные рекорды прошлых веков всего за несколько десятилетий, но правомочно спросить — не честнее ли кочевник, скользящий по земле кентаврической тенью? Не лучше ли охотник, добывающий себе пропитание, но не вырастающий в кошмарного "промысловика", бьющего дичь для сбыта по бросовым ценам?
"Мы сейчас фактически постоянно напоминаем о хозяйском отношении к вещам. В эту дверь особенно ломиться нечего — отдайте вещи человеку в собственность и в подавляющем большинстве случаев можете за них не беспокоиться. А "Хозяин и работник" — подлинная проблема, она остается проблемой и там, где вещи беречь не разучились, хотя у нас поначалу обернется, наверное, совсем другими гранями" — пишет Работнов, предчувствуя, что в бывшем СССР дело так просто не обернется.
По сути, "новые грани" — те самые, что не дают новым "эффективным" собственникам даже помыслить о рациональном использовании своей же собственности. Им никто — включая государство, науку, образование и "четвертую власть" — прессу — не в состоянии объяснить, что их плебейский набор из коттеджа с золотыми унитазами, яхты и прочих причиндалов "крутого хозяина" — понюшка табаку перед обрушивающимся на головы нуворишей законом-оглоблей. Настоящие инвестиции, "крепчей" которых есть мало что в нашей фатальной краткости, делаются в далекое будущее, и чаще всего — в благодарную людскую память, хотя стокгольмского синдрома влюбленных в одиозных "царьков", "божков" и религиозных воротил никто не отменял.
Когда бы Николай Работнов был жив сегодня, он и сам бы понял непосильный груз этой поздней, не заставшей его аргументации. Полагаю, что выходов он изыскал бы два: при первичной для фундаментальной науки интеллектуальной честности проработал бы систему преобразования безоглядных надежд на "землепользователей" в нечто более социально вменяемое, или, как многие и многие "любители крестьянства" стал бы отстаивать интересы своего класса на "недостаточной доказательной базе", апеллируя к будущему.
* * *
Возможно, что закончить следует определенной нежданностью: разработать проект приучения горожанина к городской земле, то есть разграфить придомовые участки на микроквадратики, обязав домовладельцев растить на них возлюбленные кусты — иными словами, послеживать за землей в духе солженицынской мечты об обустройстве страны, не нанимая для этого среднеазиатов, заполонивших город.
Над проектами подобного рода можно посмеиваться, если не знать, что всякая смена парадигматики — результат движения снизу, и такая самоорганизация во дворах "образцового содержания" уже наблюдается невооруженным глазом.
Земля никогда не уйдет из нашей жизни, но отношение к ней, поведенческая модель человека в ее лоне должны измениться как раз в эти годы — и так уже почти поздно. Комплексный мониторинг вод, почв и насаждений, стратегическое планирование любых действий, начиная со строительства и кончая разбитием клумб, скрупулезный просчет перспектив (наложения одних инженерных сетей на другие, например), — все это должно стать составными частями следующего, уже не крестьянски слепого и не грабительски промышленного этапа нашего глобального землепользования.
Чем и каким он станет, зависит от усилий интеллектуальной элиты. Сейчас важно, чтобы, не ностальгируя по навсегда отмершему и не выдумывая вздорных трансгуманистических координат, она, элита, поняла, что настало ее время в отношении к проработке каждого клочка выделенной нам космосом и Богом территории.
| |