Материалы номера № 06 (314), 2018 г.

Морозный, трезвый, горний,
тот воздух поутру,
где снег да редкий дворник
скребется по двору —

за свежесть без причины,
за — из кручины — крик
рассерженной машины
заводит маховик.

Сегодня вместо слова
лишь небо таково,
что ты любил бы снова
горячий звук его

и словно видишь в оба
дневного хора взрыв,
и словно бы особо
от радости чуть жив.

Понятный, будто детство,
молчок подснежных трав —
последнее, но средство
ответить, не соврав;

средь холода, где нету
ни речи, ни пути,
возможность — радость эту
за пазуху спасти.

Еще прилежно ранит,
еще внутри — согрет —
в крови, в груди, в гортани
невысказанный свет.

За причиненный воздух,
где звезды пролегли, –
следы ночных полозьев
над трубами вдали.

За то, что это значит,
как не остынет тишь
и новый день так начат,
что чуешь и молчишь…

Еще одна запыхавшаяся мысль,
еще один изгиб благородной шеи,
одно нежное слово, слепленное сквозь стыд,
одно оплаченное солнце над просушенной кожей —
и я пойму, как беречь людей,
как встречать их взгляды, узнавая сквозь слезы,
не бояться варварских обветренных скул,
восхищаться морщинами и резким запахом.

Скрипни, усталое колесо в извилинах, –
упоительное пламя над горящими волосами,
крылья, сложенные в парашютный ранец,
стопа, не шелохнувшая травянистого моря.

Мы говорим на языке стволов,
раненых веток, неухоженной почвы
в пластмассовых пещерах одобренной памяти,
в бумажных протоколах разрешенной любви.

Это небо и эта земля
никогда не устанут зачинать и дичиться,
расцветать, отсыхать, рассыпаться на крохи,
зарывать в тиши, называться белым светом.

Даже родясь преждевременно, ты опоздал,
остался без билета на праздничный шабаш,
отстал от астероида, искрящего по рельсам,
от серьезной эпохи в игрушечном календарике.

Нет иного выхода, кроме того, как любить,
жалеть шубу-старость и о будущей смерти,
следить на свежей коже траншеи времени,
переиначивать ландшафт и верить в неведомое.
Нет сильнее, чем губить ненароком,
испытывать мясо с электрического конвейера,
отгонять насекомых, отстаивать свою кровь,
корчевать седину из макушки природы.

Заручась равнодушьем, скрепившись умом,
не пытаясь понять про еду и одежду,
не стесняясь узнать, кто затаился в тебе
до ночного чернозема, до глади спокойствия –
земляничная ягодка в уколовшем лесу,
печальная вермишель в опустошенной тарелке,
заведенный снегирь на зимних кустах,
прибитая над бездной подкова на счастье.

Я знаю человека, который живет
в каждом зеркале и смотрит оттуда,
он думает о своем, изменяясь в лице,
он тихо удивляется вместе со мною…


Солнце за солнцем, капля за каплею,
сон за сном, роздых за роздыхом —
очищая пожарами колизеи памяти,
бережливые сожаления смывая дождем,
всевышний агент не раскрывает имени,
шелестит в подошвах, поджилках, поступках,
намекает о себе в цитатах и прописях,
призывает к любви и честно прячется.

Переметное кочевье
воронья, похмелье дня,
что ты заняло деревья
и картавишь про меня.

Да, я чую, Нет, я знаю.
А пойму — не захочу.
Лаю буднему да хаю
я сосновый гвоздь вручу.

У простуженного воя
и кукуканья вдали —
есть, по крайней мере, поле
леса, мясо из земли,

но у карка — вечно всуе
призвук горя, окрик сфер,
птичий зуб в сердитом клюве
и процеженное "р",

как во сне, где на чужбине
я напился, а вокруг
ведьмы в сказочной рванине
облепили страшный сук

и ночуют, и вещуют,
как стреляют из пращей,
и в окличке их ищу я
имя будущих вещей.

Ни стыдобы, ни пощады,
ни казненных, ни судей —
клекот смерти, если надо,
спрятан в горле у людей,

и когда на рев и гогот
он взведен и проронен,
ничего уже не смогут
сонмы веток и ворон;

лишь в живых закрылках птицы,
прошлым воздухом скребя,
время движется и снится
о тебе и сквозь тебя.