|
Материалы номера № 11 (319), 2018 г.
Татьяна КАЙСАРОВА
И ТИШИНА САМА РОЖДАЕТ СЛОВО
Татьяна Кайсарова — поэт, критик, художница. Окончила художественно-графический факультет Государственного педагогического университета. Работала преподавателем, художественным редактором, редактором энциклопедических изданий. Член Союза писателей России (с 1999 г.), Союза писателей ХХI века (с 2011 г.), Союза литераторов России (с. 1999 г.), Международного Союза журналистов (с 2001 г.). Сопредседатель секции поэзии СЛР. Автор многих книг и публикаций. Живет в Москве.
* * *
Каким он был, мелькнувший май,
неправедный, несовершенный,
внезапный, как навет мгновенный —
карающий, минутный рай?
Касательной по всей длине
волнистой вольностью запрета,
из прошлого, иного света,
горячий луч прильнул ко мне.
О, как нежданно обожгло
волной до самой кромки тела!
Вдруг неожиданно стемнело,
и тут же сделалось светло!
* * *
Я белая, как кисея
на платье новобрачной,
как аура небытия
прозрачная. Прозрачней
своей придуманной тоски —
печали белотканной.
Бела, как сущие листки
молитвы покаянной.
Я белая, как сон высот,
как пенка меда.
Мой белый лебедь воду пьет
из озера, из небосвода.
Мой белый лебедь белой мне,
как горние заветы,
прилежно диктовал во сне
катрены для сонета,
а утром, пока отсвет бел,
проскальзывал в гардины —
он тайну смысла подарил
и завершил терцины.
Я принимала белый свет,
цветенье, как заснежье,
и белой ночи первоцвет,
и нежность.
* * *
Войду в свое пространство немоты,
глаза закрою, выберу молчанье.
Со мною ожидание и ты —
Слепой восторг и зрячее отчаянье!
Иные, не поросшие быльем,
твои черты еще неразличимы,
но легкое дыхание твое
сливается с моим… Причина
в немыслимом витке воображенья,
где жизнь со смертью, на земных холмах
приводят неподвижное в движенье,
и если не впрямую, то в умах.
Сквозь тонкий растр угрюмого рассвета
течет судьбы парное молоко…
В шершавой полутьме ты рядом где-то,
я точно знаю и дышу легко.
Еще ладони холодны, как лед,
но ощутим внезапный запах сада —
жасминовый, пьянящий… и полет
приходит сразу, ожидать не надо.
Там, в рвущейся на части тишине,
в прохладе, растворяющей пространство,
рассудок повинуется не мне,
а птичьей суете непостоянства.
Я падаю, не находя преграды,
в густые сети счастья и вины,
за хрупкие границы сна и сада,
гремящих гроз и мертвой тишины.
Исчезнет мир и возродится снова,
Отступит страх, и в полной пустоте
Ты будешь рядом, прошептавший слово
в его неповторимой красоте.
* * *
На холмах, на семи перекрестных ветрах,
у порога предвечья, в бермудском затмении края
то ли ты говоришь в этих медленных сонных стихах,
то ли я о тебе, даже имени не называя?
Между бденьем и сном новолуньем меня напои.
Так тревожит и льнет это сладкое бремя безумья.
Вольной музыкой сфер я озвучу виденья твои,
где бушуют ветра и дымится дремавший Везувий.
Не пойму, но припомню, как часто ты мне диктовал
эти странные строки, листая словарь ноосферы,
как в седом затуманье сиянье любви открывал,
управлял парадоксами времени Символом Веры.
Не оставь! Прилетай, прорастай из созвездий иных,
из черничных полян, бело-розовых стрел иван-чая,
из небесных мелодий и повечных ноктюрнов ночных,
светлым облаком слов на пытливость мою отвечая.
* * *
Разреши мне остаться внутри этой зги тополиной
и метельной черемухи, легкой пыльцовой пороши,
там, в языческой черни черник, среди мхов и морошек,
в той ночи проливной, маяте и мороке полынной.
Только бы не дожди и тупая печаль ожиданий,
где у плачущих окон припухшие сонные веки,
и не эти, стучащие в стекла бездомные ветки,
и назойливый ворох пустых и никчемных желаний…
О, ответь, раздающий рассветы: где яблочный запах,
густеет янтарным сиропом за завтраком к чаю,
и где сны и желанья совсем не случайно случайны,
и блаженство, как солнышко, ходит на шелковых лапах?
Как же хочется верить, что ты никогда не оставишь
меня, потаенная радость… Вот и позднее солнце
так прилежно роняет сегодня свои волоконца
на незримую накипь судьбою подаренных клавиш.
* * *
Летящие мысли, чужие стихи и сюжеты,
туманная память как эхо угасших светил,
и бусинки строк заглянувшего в вечность поэта,
и голос любимого… Воздух ослеп и остыл.
Покажутся хрупкими осени тонкие пальцы,
листва вместе с моросью сникнет к усталым полям,
ни вздоха, ни шороха… Ночь, как душа постояльца,
притаилась, притихла, приникла к сырым тополям.
Беспокойство уляжется. Мысли вернутся к словам,
а изогнутый ветер отыщет следы, позовет
за собой, по остывшим в предзимье полям
на окраину мира, в незримые храмы высот.
* * *
Какою высокой прохладой
над миром стоит тишина,
и отсвет небесного сада
летит в зазеркалье окна.
Над вечностью вечностью веет,
земная колеблется ось...
Вселенная мнимостью всею
мне сердце проходит насквозь.
И только душа, что небренна,
все ищет пути в холода
в краях, где покоится время,
забывшее все навсегда.
* * *
И мандарин, и яблоко, и сок,
со свежей ежевикой туесок,
и близости вишневое вино…
Нам огорчаться расставаньем рано —
копеечка легла на дно стакана,
и время тихо дремлет за спиной.
Смотри, как утро стелет холст рассвета
в пространстве догорающего лета,
но дни так хаотично сочтены,
что слово размывается, прости,
но всякий жест легко перевести,
перенести в мерцающие сны.
Тюльпаны, не разбуженные маем,
в айфоны, как диковинку, снимаем
и дальний лес, и луг, и облака…
Возьмем любовь в столичную остуду,
где откровения подобны чуду
и дремлет скука в недрах потолка.
* * *
Под куполом июньских дней
скользить, восторженно вдыхая
всетравие хмельных полей,
и слиться с ними и растаять…
Очнуться вереском, сверчком,
багульником иль богомолом,
в тени молящимся тайком,
небесным отсветом, глаголом,
повелевающим взлететь и жить,
узнать, что все огонь и пепел,
и проклинать, и дорожить,
и разглядеть, и не ослепнуть!
* * *
В суматохе ветвей, распростертых над темной водой,
в мотыльковых полетах и шорохе снов тростниковых —
твой отчаянный крик изогнется внезапно дугой
у болотной воды, у кристальной воды родниковой.
Это ты прорастаешь в свою неизбежную суть
диким вереском, мятой, внезапной щемящей строкой,
и вода закипает, и облаку негде уснуть —
но теперь ты вольна — ощущай, измени, успокой.
Сознавая себя между небом и этой землей,
ты внезапно увидишь, как чутко качнулась звезда…
Для бессмертной души — нескончаем свободный полет
от кипящего солнца к земному хранилищу льда.
* * *
Мой двойник, где душа наша ищет покой —
в этом проклятом хаосе, злобе, печали и боли,
где единственный посох, давно нареченный строкой,
не отыщет пути избавленья от этой неволи?
Здесь, на самом краю, где слова расставанья легки,
где тревога заката виденья и сны развенчала,
не ленись припадать к берегам поисковой строки
и в преддверье конца окликать отголоски начала.
В этом сонмище смут, в бесполезной словесной трухе,
так легко потерять оберег волоокой ведуньи,
потому, мой двойник, торопись уходить налегке,
до начала затменья. Легко уходить в полнолунье…
* * *
Бессонница опять откроет дверь
в полупрозрачном платье белой ночи.
Черемуховый куст волной потерь
цветов и запахов себя источит
и явит взгляду странный силуэт
весны прохладной, вкрадчивой, неверной,
с небес прольется первозданный свет —
единственно спасительный наверно.
* * *
Не ты ли недавно расчесывал травы
в окраинах бора и скатах обочин
шершавыми гребнями мнимого завтра
до боли и ряби в глазах, между прочим?
Ты помнишь, как падал безумия полог,
срывая побеги добра… но добра ли?
Смотри: пожирает взбесившийся Молох
доселе живое. Спасемся едва ли…
Опустится холод, и вскинется ветер,
взметнутся, осыпятся перья заката,
и в створы небесные выглянет вечность,
заплещется сердце — стаккато, стаккато…
Душа заскучает, нага и белеса,
листва размалюет стекло лобовое,
и медленный свет заскользит под колеса,
сквозь сны тридесятые, небо седьмое.
Растает тату полуночных медведиц,
пустые ковши отнесут в кладовые…
с молитвой сближая аз, буки и веди,
в сакральное слово поверишь впервые.
А дальше мечтать и мечтать без надежды,
впотьмах обживая холмы и хоромы,
и жить, и пытаться творить где-то между
Харибдой и Сциллой холщового дома.
* * *
Допито сна парное молоко,
и тишина сама рождает слово
и музыку. И кажется, легко
начать парить смешно и бестолково.
Но сердце ждет. Чего? — пока не ясно.
И все же, если ждет, то не напрасно!
Там, над водой, сияют купола.
Заутреня. Всевышнему хвала —
его любовь светла и беспристрастна.
Дорога к храму, к звоннице Валдая
равна любви — я это точно знаю.
* * *
Шагаю, с осторожностью, на свет
из тьмы людских прибежищ и окраин.
В линейке зла давно просветов нет,
размыта даль, и путь неузнаваем.
Предавший сын, единородный друг…
И горсть монет, распутица раздора…
Больные звезды падают из рук,
а отголоски храмового хора
все тише. Смотрит свысока
луна седого северного лета.
Необратима времени река
меж берегов кромешных тьмы и света.
* * *
В сентябре так легко и отрадно —
можно даже потрогать рукой
россыпь ягод из Божьего сада,
ощущая тепло и покой.
О, вместилище наше земное!
Твердь и хляби, и водная гладь
водоемов, что знают такое,
что и гениям не разгадать.
Им известно, откуда и где мы,
но безгласен туманный дымок…
И парит восхитительно немо
эфемерное облако строк.
* * *
Мне дорог тот, с кем можно говорить
меж этим бытием и сновидением,
протягивать мерцающую нить
от созерцанья к миросотворенью.
Мне дорог тот, окликнувший стократ,
стократ остановивший плач печали,
узревший контуры небесных врат,
иных небес немыслимые дали,
чьи руки… руки ли? Прости,
они — явленье духа… Потрясенье,
что им любовь доверено нести
всего одним своим прикосновеньем.
* * *
Кто ты мне? Дождем ли, снегом ли
прилетаешь в ночи сентябрей.
Подойди ко мне, нагою негою,
белой болью-небылью согрей.
Ощущаю легкое дыхание —
будто ты со мной и не со мной…
Осени скупое обаяние
шелестит рябиной за спиной.
Отпущу с рассветом думы дымные
от забывших радость очагов,
и сама приду к тебе с повинною,
душу очищая от грехов.
Не скрывай серебряными растрами
раструбы смирения и зла —
видишь, осень огненными красками
лиственные россыпи зажгла!
Знаю — ты пылающий и тлеющий,
повелитель высей и глубин,
кодами и тайнами владеющий,
сущему отец и властелин.
* * *
Все странно так, возможно, просто сон:
и разум будто в тину погружен,
в которой и планктону не просторно.
Но тени странных рыб плывут в окно,
и музыка, мне кажется, валторна,
колышет звуки жизни и судьбы,
всего того, чего могло не быть,
того, что не случится никогда,
что было, но уже не повторится:
студенческое платьице из ситца,
шипучая граненая вода,
парящие троллейбусы Арбата,
унылая асфальтовая вата…
И надо всем царит надмирный глаз.
Внезапное объятье теплых рук
невольно размыкает странный круг,
и кто-то прошептал: проснись сейчас…
* * *
Этот сахарный град или снег — это странный июнь.
Коченеет стекло в ожиданье случайных просветов,
и колышется марево — тьма без закатов и лун,
только стелется смог среднерусского тусклого лета.
Даже звуки умрут. Только утро в узорах воды
обозначит сирень, позабывшую время цветенья, —
ей приснятся сады, где ручьями размыты следы,
и смещеньем погод предначертано судеб смещенье.
| |