Материалы номера № 13 (321), 2018 г.

Когда-то давно, в 1991 году, я, по стечению репортерских обстоятельств, был стажером французского журнала для подростков "Фосфор". Денег мне за это не платили, но обеспечивали жильем, которое находилось под Парижем, в маленьком городке Мант ля жоли. Это примерно полчаса езды на электричке. Поскольку мой начальник — заместитель главного редактора журнала Жан-Жак — вскорости стал моим близким товарищем, условия стажировки были весьма свободные: ходил я в контору не слишком часто, в основном занимался своими делами, а именно писал книжку о русских в Париже.
А по вечерам возвращался в родимый Мант ля жоли.
Денег, повторю, не было совершенно. И посему ездил я всегда, каюсь, каюсь, без билета. И в метро (перепрыгивая турникеты, как большинство парижской молодежи), и в пригородных электричках.
В двухэтажных пригородных французских электричках были в прошлом веке замечательно просторные тамбуры, а в них что-то вроде железных шкафов-подсобок. Вот в этих вместительных железных ящиках я и провел многие часы своей кочевой жизни.
Однажды я чуть не опоздал на последний поезд — прибежал на вокзал Сан-Лазар где-то около часа ночи. На перроне находилось уже не так много народа. Какой-то здоровенный негр целовался с молоденькой белой девушкой, несколько тинейджеров с цветными рюкзачками за плечами бежали на свой поезд. У первого встреченного парня я спросил, где поезд на Мант. Парень показал рукой. И я, проворный, точно истинный парижанин, запрыгнул в электричку. И — в свой шкаф.
Поехали. Все пассажиры — их оказалось немного (электричка-то последняя!) — уселись на втором этаже. Я — в шкафу. Сидел и думал о превратностях своей судьбы и о том, как тяжело в этом мире приходится любителям приключений. Вдруг в тамбур вошла эта парочка — здоровенный негр и белокурая девчонка. Опять начали целоваться. Потом — я глазам своим не поверил! — темпераментный негр расстегнул (это ж надо!) ширинку. Я зажмурил глаза. Заерзал. И башкой ударился о свой железный шкаф. Ребята на минутку замерли. Осмотрелись по сторонам. Негр на всякий случай ширинку застегнул. Потом — успокоившись — они опять начали целоваться.
Слава Богу, на следующей остановке вошли другие люди. Влюбленная парочка удалилась на второй этаж. Я было облегченно вздохнул. Но — преждевременно. Дело в том, что вошедшие новые пассажиры оказались ментами, то есть самыми обыкновенными гадкими полицейскими. Я опять — само напряжение, струна, натянутая как нерв. А менты начали болтать о чем-то своем, ментовском. С ними — баба, тоже, мать ее, полицейская. Вот баба-то и залезла зачем-то в "мой" шкаф. А там я — во всей своей коммунистической красе. Потребовали документы. Я предъявил потрепанную краснокожую паспортину. Ничего, не высадили. Это, как мне они объяснили, "не их бизнес — ловить безбилетников". А виза у меня была — чики-чики, в порядке, в розыске я тоже не состоял.
Мы посмеялись. Менты попались добродушные, даже пожелали мне удачи, назвали камарадом. Спасибо.
Менты вышли. Я опять — в шкаф. Не дай Бог — контролеры нагрянут. Эти либо высадят, либо в полицию отведут. Я сидел в шкафу и не высовывался.
Как на грех, опять нагрянули негр с белой девушкой. "Процесс" продолжился. И благополучно закончился. По всей программе. Прямо у меня на глазах.
Поймите меня правильно, я тоже человек. Я возбудился. Я начал излишне ерзать в своем шкафу. Короче говоря, вы все понимаете, шкаф открылся.
Я сказал, как истинный интеллигент: "Добрый вечер!"
Девушка упала в обморок. А негр, поражая мое и без того измученное воображение, почему-то заорал благим матом:
— Арабы поезд заминировали!
Это он, падла, меня за араба-террориста пренебрежительно принял.
Потом негр успокоился. Мы вместе начали откачивать затраханную им и тяжелой парижской действительностью девушку.
Откачали.
А спустя месяц мне предложили контракт в другом парижском издании, и я стал зарабатывать приличные деньги. И больше никогда "зайцем" не ездил.

Тридцатилетний слесарь-сантехник Серафим Пичужкин был красив и любвеобилен. У него было примерно 200 любовниц. Он выезжал на заказ, чинил унитазы-ванные, а заодно налаживал личную жизнь. Как-то у него все лихо получалось. Жил Серафим и не тужил.
Но однажды одна из его любовниц — сорокапятилетняя ягодка Людка Канарейкина — обвинила его в моральной нечистоплотности.
— Ты подлец, Серафим, — сказала она, — Ты возишься всю жизнь в дерьме и сам стал дерьмом. И не хочешь на мне жениться.
— Но ты же замужем!  — удивился Серафим.
— Я-то замужем, но ты ничего не делаешь для того, чтобы я ушла от мужа. Ты даже  не  п л а н и р у е ш ь  на мне жениться.
— Я не думал об этом, — почесал в затылке Серафим.
— Вот то-то и оно, — вздохнула Людка. — А поэтому я отлучаю тебя от моего прекрасного тела.
— Как же так?! — взмолился Серафим, — ведь я же тебя люблю.
— Врешь ты все, — сказала Людка, — ты только свои унитазы любишь. Вот и копайся в них, а во мне копаться я тебе больше не дам.
И выставила Серафима за дверь. Он пошел на другой объект и по дороге сочинял грустные лирические стихи о неразделенной любви. Впрочем, сочинял грустные лирические стихи о неразделенной любви он недолго. Его ждали новые объекты.

— Все-таки ты — свинья, Семёнов…
— Почему?
— Ну ты же не хочешь жить со мной. Значит, ты меня не любишь.
— Как раз наоборот. Люблю. Именно поэтому и не хочу с тобой жить.
— Не поняла.
— Да все очень просто. Ты же меня совсем не знаешь. Ты видишь только показушную сторону моего характера. Умение шутить, балагурить, делать комплименты, дарить цветы… А в жизни-то я другой.
— Не верю.
— Ну, конечно, другой. Я нервный, мрачный, неаккуратный, не такой богатый, как тебе кажется.
— Но я же люблю тебя.
— А что такое любовь?
— Я не знаю. Не могу сформулировать.
— И я не могу.
— Вот я и говорю: все-таки ты — свинья, Сёменов…