Материалы номера № 13 (321), 2018 г.

В подавляющем большинстве степановские стихи — довольно плотный настой высоких и низких истин вперемешку, обрамленный простыми, хоть и изобретательными рифмами, не чурающимися просторечия. Разглядеть высокий трагизм в «Империях» порой сложно: лирический герой словно сошел с последних, «юмористических», страниц советских литературных журналов. Он, не забывая комически сокрушаться о себе, бесконечно подтрунивает над собой и если изливается, то на грани «детской» поэзии.
Для безусловной классики у поэзии сатирического запала вечно не хватает отстраненности и даже холодности к бытию, интонации не коммунальной и площадной «любви-ненависти», но хотя бы приблизительного субъектного равенства человека и мира. Как избыть в себе стихи «человека толпы», никогда не являвшегося самим собой, никогда не знавшего, как ее покинуть, толпу? Да и есть ли предел у толпы, чтобы к нему устремиться? Постсоветская рутина москвича, «крутящегося ради денег», безотрадна и пуста, и сами стихотворения такого «живчика» часто выглядят беглыми заметками на полях, нежели наследием, оставляемым потомкам:

Однако за строками неопровержимо стоят горькие истины. Если вслушаться, за обилием цветаевских тире и восклицаниями, коротким дыханием, хозяйственно-дневниковыми охами-вздохами изнывающего в пробочной пассажирской давке проступает ужас барачного мальчика перед страной, готовой пожрать его:

– такое самоощущение обращается в мандельштамовскую манию преследования почти незамедлительно:

– и т. п., но природа подобного испуга (физическая и моральная опустошенность дрязгами жалкой литераторской среды) ясна, но если она побуждает вписывать себя в экзистенциальную драму, то слава ей, поскольку именно так и меняется и масштаб видения сегодняшней российской трагедии:

– наиболее значимо в этом взбаламученном эскапизме — «здесь», символ Родины. Травма героя, его щенячья «радость выжившего» и пичужий страх неминуемых бедствий — из юности. Сила репрессивного аппарата, государственных карательных институций воплотилась в давнем деянии, когда за написание палиндромных и заумных текстов поэт оказывается в областной психиатрической больнице:

Он, исследователь «луговой латыни, потомок травы и ольхи», с непередаваемым ужасом видит войну как потоп, изничтожающий смыслы, и отвергает ее. Да, он солдат, но иных — не галицийских — кровавых полей. Верный мистическим откровениям вековой давности, провидит о Родине так:

Может быть, именно так происходит внутренне непреклонное отречение от золотого тельца, вскормившего эпоху, возвращение к заветам пращуров, ждущим каждого покинувшего Отчизну блудного сына? Может, так улучается сквозь решетки «обстоятельств непреодолимой силы» — луч Истины, «человечества-Христа», попавшего в плен греха? Возможно.