Материалы номера № 18 (326), 2018 г.

Одной из немногих внятно объясняемых себе с самого отрочества эмоций была для меня отчетливая неприязнь к "тургеневским девушкам" (ТД), безразлично, в цвету или без оного. Эти мины замедленного действия попадались на каждой из ветвей раскидистого русского древа.
Обшаривающий тебя с ног до головы взгляд из-под ресниц, пара нервных плечных подергиваний, и на пару месяцев ты, полный сил и высоких стремлений, оказываешься вычеркнутым из нормального бытия, одолеваемый потоком писем, звонков и очных встреч с мутными намеками и упреками, а порой и неприкрытым шантажом.
Чего только я ни выслушал за пару десятков лет! Угрозы травануться и прыгнуть с башенного крана — сущие пустяки: под незамысловатый мотив неразделенной страсти подверстывались такие мудреные оскорбления, от которых, будь я мнителен, пришлось бы отмываться до самой могилы. Одна из постсоветских уже ТД, например, утверждала, что я одновременно встречаюсь с пятерыми женщинами, на основании того, что так ей нагадала по моей фотографии гадалка, "которой она верит".
Выбраться из холодной чавкающей трясины ТД без "репутационных потерь" нереально. Как при обращении с любой стихией, следует ждать, пока ее щупальца ослабнут, но до тех пор терпеть поношения и ни в коем случае не отвечать: любой ответ будет истолкован как эманация тщательно скрываемой страсти…

Так откуда же, из каких темных углов социума может браться подобное варварство?
Казалось бы, в Москве уж точно, повальное высшее образование, какая-то профессура что-то там читала, что-то этой самой профессуре эдакое сдавалось — отчего же в личном своем обустройстве русский человек так необычайно сложен?
Суть ТД для меня определилась еще в подростковом возрасте: невроз вследствие утраты изначального алгоритма, неких краеугольных азов поведенческой культуры. "Тургеневские" — марка глубоко травмированного агрегата, родовая и личностная память которого вместе со всяким здравым соображением подавлена страхом общественного осуждения, боязнью не успеть урвать причитающееся, и постоянно подстегивается инстинктом-волей. Ergo, ТД (отследите по тексту) — жертвы примитивной цивилизационной рефлексии, не дающей им быть как раз "естественными", каковым свойством, якобы им присущим, восхищаются так же глубоко травмированные их поклонники из числа мужчин.
Можно ли, будучи в пределах разума, назвать естественностью исступленное вымаливание свидания, а потом убегание с него, лошадиную дрожь всех имеющихся членов, попытки вызвать ревность, какие-то чудовищные "проверки чувств", постоянную смену настроений? Биенье в собственных силках, и такое притом, будто неудача — предречена.

Чуть не первым женщин поминает Радищев, и поминает занятно: сравнивая размер ног крестьянских и дворянских особ. Мол, кто кривится от сорокового размера крестьянской стопы, тот великосветски забывает, что ей, стопе, приходится делать каждый день — "и по грибы, и по ягоды, и на поскотину". Кто знает, какой была триста лет назад крестьянская среда, какие ритуалы и верования в ней бытовали, но если уж брать что-либо в качестве камертона естественности, то ее, и никакую другую.
Естественность в человеческой среде не может уравниваться с животностью: для естественного "брачного поведения" вполне достаточно одного или двух намеков и определенного ответа, после которого между людьми так многое становится ясно. Во всяком ином (неестественном) случае — торжествуют все виды ментального насилия, невозможность смириться с очевидным.

Ларину если и жаль, то совсем чуть-чуть: понятно, за что ей "досталось" (если досталось вообще). Не сумев пробудить к себе естественный (очный) интерес, она — первый памятный женский персонаж классической русской литературы — пишет, греша меж тем против естества, Природы, и получает — отказ, а через несколько недель, месяцев или лет — и нелюбимого — на всю жизнь — мужа.
Сменивший ее на посту вечной женственности пестрый табор ТД подтверждает: в русском дворянстве естественность в моде никогда не была. Кто знает, о чем говорили с дочерьми их маменьки, но поведенческие образцы налицо: либо абсолютное послушание, либо подростковый бунт и неземная жажда свободы.

Не Бовари пою, но — Катюшу Маслову. Персонаж она, надо сказать, достаточно бледный, воплощение барского раскаяния, оттиск могучей народной души, но есть в ней и что-то своеобычное, самим Толстым от себя не ожидаемое.
Толстой — не Достоевский, ему не критично, простит ли Катюша соблазнителя, ему важно, что потом – вообще потом. Великий финал. Как писатель-реалист, Лев Николаевич не может после бурных сцен свести прежних любовников вместе и повенчать их прямо на каторге. Единственное, чем запоминается Маслова — удивлением Нехлюдова перед тем, что у "вещи", причинившей ему сперва немного восторга, а потом стыда, есть внутри личность с отдельной волей, на которую она сначала и права-то никакого не имела. Любая глубина в женщинах пугала и пугает инфантильных мужчин до обморока. Глубиной же на мужском языке называется простое и очевидное "нет".
Нет?! Как так — нет? Мне — нет?!
Тебе, тебе, дубина ты стоеросовая. Тебе.

Поминать Каренину в связи с этим просто неприлично: не пройдет и пары десятков дет, как заунывное "буду век ему верна" сменится кабацким "все мы бражники здесь, блудницы". Где же та самая уникальная, как все русское по определению, русская же эмансипация? В чем уникальность ее поиска?
По-видимому, в героине "Сорок первого" Бориса Лавренёва. Оставим суждения о политике: она могла бы не стрелять, как-нибудь выкрутилась бы, синеглазенький не выдал бы, а там как-нибудь… Но она выстрелила — во что? Именем всех прельщенных и замученных стреляет красная партизанка даже не в мужские игрушки ("наши, наши!" — какие они теперь тебе "наши", подлец?) — но в ветхость петербургского студентика-филолога, так и не переставшего быть Нехлюдовым. Чуть что, налево, а ожидалось, что вместе с девичьей честью ему перейдет и все ее рабоче-крестьянское, посконно-пролетарское нутро. Подобный сумасшедший тоталитаризм — следствие инфантилизма, вослед которому можно только ахнуть.
Кто скажет, что красная партизанка не эмансипе? Кто опровергнет ее способность принимать верные (и, увы, окончательные) решения? Могучая, как Гудрун, она жмет на спуск. Куда там Вассе Железновой, Любови Яровой и комиссарше из "Оптимистической трагедии". "Сорок первый" — счет не Эроса, как у Масловой, но Танатоса, но роднит их то же самое чувство обладания и преобладания одной личности над другой. Равенства в тоталитарной системе нет и быть не может. Или ты, или тебя.

В гогочущей толпе инфантильных истеричек, требующих себе немедленно приглянувшуюся в магазине игрушку или пирожок, особняком может стоять разве что горьковская "Мать", сущность которой так космична, что она следует за сыном по самой опасной из тогдашних троп. И верится, что и в детородном возрасте Мать (Магдалина в зрелых годах) была жертвенной, а доминантой ее поведения была забота о человечестве. Либо… случилась компенсация за годы смирного стояния в слободском стойле.

Обидно одно: выше акта "революционного", "классового" убийства ни русская, ни советская литература так и не подпрыгнула.
Женщина сегодня как друг, товарищ и брат ей не трактуется, а с утратой ценности труда и работник-женщина потеряла всякую привлекательность для словесности. Равенство достигнуто, теория претворилась в практику, торжество демократии покрыло печальную картину недавнего боя.
На сцене вяло, откровенно бездарно выкаблучиваются исключительно буржуазного разлива претендентки на общественное внимание, — содержанки, бизнес-леди, сыщицы, колдуньи и другие мухлевщицы подобного же рода.

Кто же позаботится о будущих поколениях, о том, наконец, чтобы в обществе неутолимо жила хоть какая-то пусть отдаленная, но цель, пусть хотя бы немного, но обожествляемая?
Думается, что инфантилизм русских эмансипе с годами труда, который и есть культура, воленс-ноленс пойдет на спад. Если у русского общества есть хотя бы ничтожная перспектива, ему необходим роман воспитания чувств, образец, в том числе, социально маркированный, говорящий приблизительно следующее:
— Женщина рождается такой же свободной и равной, как и мужчина.
— Оглядываясь по сторонам в поисках избранника, женщина берет на себя гораздо более тяжкую ответственность за будущее, нежели было принято думать даже в СССР: рожать от пьяниц или не рожать вообще — вообще не альтернатива.
— Количество выборов тем идеальнее, чем больше равно единице (а не нулю).
— Своим выбором избранника женщина не "жертвует в копилку общества", но проявляет себя как истинно свободная личность. Этот выбор — один из определяющих в ее жизни, и вне его говорить о высоте ее культуры и прочих достоинствах немного неудобно.
— Настоящая культура (и естественность) женского и мужского бытия состоит в том, чтобы состоявшийся выбор был по возможности полным, расцветал домом, детьми, хозяйством…
В чертах этого довольно либерального (не на вкус феминисток, конечно же, вследствие их ультраинфантилистских наклонностей) кодекса легко представить себе естественность ближайшего будущего: отсутствие надрыва там, где он грозит навсегда переломить единственные и уникальные человеческие судьбы.