Материалы номера № 20 (328), 2018 г.

Апрель — месяц звонов и надежд — экзистенциально окрылял Алексея Решетова, ибо сколь мрачен бы не был поэт, вектор его — всегда к свету.
Но Решетов совсем не мрачен, он глубок: он исследует потаенные лабиринты психики и пишет великолепные словесные акварели, входящие в долгую галерею русской поэзии.
И зеница ока тут естественна, ибо она:

Истинная линия патриотизма исключает пафос (и тем более наживу), что можно часто наблюдать в наши дни.
Но вот:

Дебри трагедии оборачиваются сновидческим счастьем надежды — какой не суждено сбыться.
И круглые зрачки потому и обозначены, как косточки, потому что не стать им реальностью, ибо: "И срывает, нагибая ветку,/ Он большие, спелые глаза..." действие столь же невозможное, сколь и желанное.
Стигмат сострадания, выжигаемый стихотворением на сердце сопереживающего читателя, подчеркивает недюжинную силу поэта.
Трагичен ли Решетов?
Не в большей степени, чем любой большой русский поэт, чувствующий кожей сердца всю тотальную несправедливость жизни. Что не мешает великолепной оптике его стихов:

Тело природы устроено сложнее человеческого тела, и столько еще неизведанного заключено в нем, что вглядываться поэту и вглядываться, ловить и слышать новые созвучия и оттенки смыслов.
Монументальны, как поэма, "Стихи о военном детстве".

И сластит, и горчит сама жизнь — и... (как знать?) может быть, из оного сочетания и рождаются лучшие стихи.
Такие, как рожденного в апреле Решетова.

В кабинете, обшитом дубовыми панелями, в пышной черной мантии Клаудио Аквавива, пятый генерал ордена иезуитов, читает донесения со всего света, накладывая резолюции и делая выводы; и свечи в шандалах пылают ярко…
Поэзия сложной смеси небесного и земного: ради духовного делания орден, все набирающий силу, густо заполняет себя земным, не брезгуя никакими его возможностями.
Уже был отчаянный порыв Игнатия Лойолы — храброго воина, сумевшего утвердить реальность ордена, чья внешняя цель — сколь можно более широкое распространение католичества, а подспудная, сущностная — попытка взять под контроль историческое становление человечества.
Аскетичная, огненная поэзия "Духовных упражнений" Лойолы…
Забавные иезуиты из "Восьми с половиной"… вырождение ордена, усыхание поэтических рек.

…даже имена иных магистров — поэзия: Жан Паризоде ла Валетт, Анжело ди Морхано ди Колонья…
Просто прочитать список — как погрузиться в своеобразную поэму.
Тайна восьмиконечного креста.
Скрытые цели.
Собственная монета... О! и тут есть шедевры гравировального искусства, а шедевры всегда связаны с поэзией…

Ночные шествия, освещенные факелами и неровный, рыжевато-красный огонь добавлял ночи таинственности, и без того данной богато.
Путь может начаться в каждой точке жизни, но из какой разовьется в подлинный, станет ясно к финалу.
Франциск, чье прозвище — от названия города, читает стихи деревьям и камням, видя в них мудрых слушателей.
И факельные шествия, и богатая жизнь давно оставлены, явь солнечна в сознанье Франциска и бедна вокруг, и босые стопы так чувствуют землю, как душа — лепестки небес.

Слабому здоровьем что еще писать, как не сборник "Поцелуи"? Растворяясь в латинских созвучиях, воображая себе собеседником Катулла, купаясь в роскошных периодах великолепно звучащей речи…
На службе у архиепископа Толедо Иоанн Секунд соприкасался с избыточной материальностью церкви и чрезмерной красотой всевозможных безделушек мира; впрочем, бытовые предметы, среди которых шла жизнь архиепископа, тоже отличались необыкновенной изощренностью форм.
Всякий стул отдавал троном, а бюро, за которым писались деловые бумаги, не уступало церковному аналою.
Смерть зрела в молодом человеке, а в сознанье его зрели томительно-сладострастные стихи — те, что увлекут многих и даже вызовут гроздья подражаний, включая тех, кто много превосходил автора даром.

Первоначально Плеяда была Бригадой, но мифология оказалась сильнее, и, подобно семи дочерям титана Атланта, семь поэтов должны были созидать свод новой поэзии.
В коллеже Кокре авторитет Ронсара был непререкаемым, и в арочном, со сводчатыми окнами коридоре спор о поэтическом деле, каковое хотелось именовать подвигом, мог вспыхнуть в любой момент.
Отвергая формы досуга и пустого развлечения, каковыми считалась поэзия до них, они предлагали видеть в ней годы труда — труда истового и истинного, плоды коего должны были питать души и возвеличивать сознанья.
Плеяде дано сиять; смерть одного участника вынудила взять на его место другого, ибо число семь — самое сильное число в гармоническом устройстве мира.
Античный жанры получат новую жизнь, в старые мехи форм вольется новое, буйное вино, и итальянский сонет расцветет на французской почве.
Бригадой входит Плеяда под своды, что не зрит простой глаз; и своды ответствует ей благодарным сиянием.

Стих Гумилёва мужествен, как поэт, творивший его.
Что изначально: смелость юноши, потом мужающего молодого человека и т. п., или жесткое, мускульное мужество стиха, богато живущее в юноше, в молодом человеке, в герое?
Соединенность, взаимообогащение — как вселенная — единый организм: съешь лимон, а кисло станет во рту медника из Тибета.
Вселенскость единосущна с личностью Гумилёва: нет краски или эмоции, что была бы неинтересна ему — блестящему, храброму чеканщику строф, мастеру мысли.

Опус Деи — полость внутри католичества, густо заполненная жизнью.
Цветение роз, посаженных Хосемари Эксривой; розарий пышен, благоухает духовными ароматами — когда подобные способен ощущать хоть кто-то.
Поэзия тайны и боли — боли добровольной, причиняемой себе людьми в экстатическом запале, в накале молитв.
Поэтические образы текстов раскрываются сложными аллегориями и горят огнями иносказаний; и свет, струящийся сквозь витражи жизни, окрашивается столь пестро, что изначальный свет, в который поэзия входит значительной частью, нам не постичь…

Очарованье Олонхо! Снежно-собольи сверкания древней поэзии! Айыы, обустраивающие средний мир, пока ветви тянутся в верхний, где в пластах небес покойно почивают боги, иногда просыпаясь, чтобы вздрогнули ветви древа, и дрожь дошла до корней, ушедших в черноту нижнего мира-слоя…
Богатырское богатство слов, россыпи самоцветов, алмазные сгустки фраз — и мелодика: нежная, как тихий, вызывающий умиление снегопад.

Пронзительная простота стихотворения "В парке плакала девочка…" искупает шулерский шарм нелепых неологизмов, скандальность поведения, второсортную "оскаруайлдность".
Чистота и трогательность иных стихов Северянина идет от нежной души, камуфлирующей свою нежность бесконечной игрою.
Глубина цикла "Медальоны" — космос культуры, переложенный сонетами, играет острыми оттенками мысли.

Словесный хмель "Орды" и "Браги"! Пенящиеся мужеством и одиночеством стихи, роскошь исламских дорог, и одинокий подвиг Свифта; густота словесной плазмы — и то, что в дальнейшем Тихонов не смог создать ничего равного — не имеет значения, раз живут и сверкают эти тугие, пряные стихи.

Он прожил двести лет — такое бывает с поэтами. Он знал ветхие, вечные языки и преподавал историю церковных ересей Сталину — и при этом остался жить. (Церковные, пестрые, как восточные ткани, споры — что может быть поэтичнее?)
Моисей Цейтлин был погружен в вечно живой культурный космос, где время условно, а стихи — совершенные сигналы смысла.
И он извлекал свои стихи из таких недр, которые мало кому известны.

Домашние ворчалки и шумелки — такие детские, такие медово взрослые — ибо кто такие эти самые взрослые? Просто выросшие дети: дети в зачарованном лесу дел, где не встретишь Кролика, Тигру, Крошку Ру, бисквитный кашель которого так и не стал стихотворением замечательного поэта Винни Пуха.
Они длятся — его стихи, они согревают детство, чтобы потом выросшие дети читали их своим — совсем маленьким — теплым, родным, уютным.

Заходерзости: виртуозно зарифмованные афоризмы, выгравированные на массивных досках вечности: они глубоки и забавны, грустны и порою печальны; игра слов и смыслов переливается словесной радугой, включая в себя все оттенки.
Дополнение к великолепному Винни Пуху? Или прекрасный мир милого мишки дополнение к заходерзостям? Важна сумма, ибо культура это — сумма сумм.

Китайские поэты танской эпохи обладали мудрой простотою, позволяющей истолковывать сложность яви в образах тонких и нежных.
Ли Бо, Ду Фу, Бо-цзюй-И…
Любой иероглиф столь же красив, сколь содержание стихотворения.
Сливовое вино опьяняет значительно слабее поэтического; а золотые рыбы, всплывая на поверхность пруда, переливают оранжевое золото плавников, обеспечивая чудесные образы.
Небо конфуцианства насыщено драгоценной правдой.

Дремучая проза есенинского "Яра"!
Мшаниной поросшие скулы — и фразы, которые перевивают живые мхи; и абзацы точно кусочки дебрей, или трава на болоте, или пруд, так плотно покрытый ряской, что, кажется, ступи — пройдешь, не утонешь.
Нутряная, густейшая, словесная живопись; проза-поэзия, изъятая из недр стихотворчества…
И — Ключи Марии: мистикой пронизанный язык; сочные догадки о сущностном корнесловии; ощущение прикосновения к небу: от какого, в сущности, и идет все поэтическое, световое, ложащееся в копилку человечества…

Стихи Нагорной проповеди алмазны — поскольку верны и точны.
Сложно представимое состояние духовной нищеты — раздай свое богатство, узнаешь. Будь сосудом чистоты, готовым принять величие небесного содержания: золотистых его частей.
Кротость, не мыслимая ныне, — как душевная незамутненность; и плач плачущих не подразумевает сиюминутного утешения — но это не страшно, ибо грязь нынешних времен ничто для алмаза.
А стихи Нагорной проповеди алмазны.

Можно писать о дактилях — и фантазиях на тему русского классического размера в стихах Альчук, можно, погружаясь в косные дебри филологии, выстраивать словесные периоды, мало имеющие отношения к сущности поэзии, но можно вчитаться, вглядеться в иное:

...и услышать медово-виолончельный звук, что много тоньше волоса: когда не рентгеновских лучей, просвечивающих гамму сущего; понять дерзновение прорыва — к своему и только своему метафизическому языку.
Он не создан, увы.
Каждый поэт, соприкасаясь с дебрями смысла, вынужден изобретать его для себя — и для могущих слышать.
Так, плавно и кругло, порою совершенно, порою срываясь в темноты, создает его Анна Альчук — свой собственный метафизический язык, которым выражается невыразимое — то, что в сущности и есть поэзия:

И если гипотетический ангельский язык человеку невозможно представить, то веянье его — радужно-трепетное, силовое внутри себя, шаровое, как световая бездна — можно ощутить, соприкасаясь со стихами Анны Альчук.

В условиях малого, почти отсутствующего интереса к современной поэзии нынешние иерархии столь же условны, сколь связаны с факторами, имеющими весьма условное отношение к таланту, масштабу личности, мастерству.
Так, действительно известно из истории литературы, что последующие поколения выбирали первых вовсе не из тех, кто был первыми при жизни: к примеру, чрезвычайная популярность Надсона наслаивается на жизнь гениального Тютчева и великого Фета.
Так, в конце восьмидесятых, люди из советского подполья, или — как вариант — полуподполья: с не большим количеством публикаций; поэты, жившие стебом, филологическими игрищами, пустым нагромождением метафор всходили на криках: "Нам не додали в Союзе! Нас надо печатать! Награждать!" Держались они вместе, были скреплены своеобразной круговой порукой — от совместного пьянства до схожих взглядов на жизнь, и у них получилось, они захватывали все больше площадок, присасывались к тем, кто мог создавать денежные премии, использовали старые иностранные контакты — там часто даже не филологи-слависты были, а просто алчущие антисоветчины журналисты.
Так, премиальный процесс, построенный в основном на тусовочности, сумме взаимных договоренностей, жизненной ловкости, ничего кроме комического эффекта ныне не вызывает. и вправду: не может же быть такое немыслимое количество лауреатов! Литература все-таки не нумизматика, где массовость логична.
Тем не менее, есть как есть, и назвать кого-либо при жизни классиком — значит, взять на душу, как грех, чрезмерный риск.
Как это ни прискорбно для писателей, стоили они чего-то, или нет становится ясно через очень длительное время — даже 50-ти лет не достаточно: кто сейчас точно назовет лучших поэтов 70-х годов двадцатого столетия? (Ясно, что это не советские бонзы, объявлявшиеся классиками: всевозможные Софроновы, Грибачёвы и проч.)
Возможно, век — то время, какое требуется для уяснения истины — время, расставляющее верные акценты.
 Но все сказанное, учитывая ссохшийся интерес к большой литературе, интересует столь ничтожное количество людей, что становится не очень важным.
Хотя и совсем бессмысленным выявление лучших не назовешь.