|
Материалы номера № 26 (334), 2018 г.
НИНА КОСМАН
ДВА РАССКАЗА
(воспоминания)
Нина Косман — поэт, прозаик, эссеист. Родилась в Москве. Живет в Нью-Йорке (США). Переводчик, преподаватель английского языка. Автор многих книг и публикаций. Член Союза писателей ХХI века.
РАДИ СЛАВЫ
Много лет назад я была знакома с дамой, игравшей роль исполнительного директора центра эмигрантских культурных мероприятий. Эта женщина была бесстрашным антрепренером, ее мозг постоянно рождал грандиозные идеи и планы. Несмотря на то, что ни один из ее планов не был, насколько мне известно, реализован, или — если и был претворен в жизнь, то в форме мало напоминающей первоначальную грандиозную стадию, она продолжала рождать один тупиковый план за другим. Одним таким проектом был концерт в парке. Она называла его "мост между русской и американской культурой" — такие культурные мосты были ее призванием, и потому что все они терпели неудачу, каждый последующий проект такого моста был наделен еще большей важностью и срочностью. Этот конкретный мост — концерт в парке — должен был объединить русских и американских исполнителей, в том числе поэтов, сказала она низким голосом с категоричными интонациями, которыми часто пользуются советские женщины на руководящих местах или бывшие советские женщины, которые когда-то занимали такие места. Антонина Александровна — не называю ее настоящего имени — добавила, что ожидает меня на концерте, потому что, конечно, сказала она, я буду читать во время поэтической части, с известными американскими и русскими поэтами, добавила она еще более категоричным тоном. Мне только позже стало ясно, что чем сильнее она сомневалась в реалистичности своих идей, тем более низким и категоричным был ее голос. Я пошла на концерт, сказав себе, что иду только из любопытства, что частично было правдой, хотя бы потому что я не могла придумать какую-либо другую причину туда пойти. Этот концерт оказался еще менее похож на грандиозный проект в голове Антонины Александровны, чем другие подобные мероприятия. Два или три человека стояло на ступеньках деревянного помоста в ожидании начала, еще не осознавая, что им придется быть и публикой и усполнителями, что больше никого не будет, и что лучше бы им уже начать этот концерт, если они хотят, чтобы это все закончилось поскорее и они могли бы уйти — я, разумеется, и сама этого хотела, но уйти не могла, т. к. меня уже заметила Антонина Александровна и ей приспичило добавить меня к этим овцам на заклание, ждущим у помоста. "Но зачем?" — спросила я ее. — "Я имею в виду, в чем цель этого мероприятия? Для чего это?" Она окинула меня строгим взглядом, решительно повернула свою большую голову налево, потом направо, возможно, чтобы разглядеть воскресную толпу, прогуливающуюся по дорожкам или обжаривающую барбекю на траве и не обращающую ни малейшего внимания на предстоящий концерт.
— Ради славы! — сказала она голосом, который, несмотря на свою обычную категоричность, был на этот раз окрашен в нечто вроде отчаяния. Она напомнила мне о необходимости подняться на помост с другими исполнителями, но я внимательно за ней следила и, как только она повернулась ко мне спиной, я ускользнула.
ВКУСНОЕ СОБРАНИЕ
(глава из мемуаров о преподавании русского языка в военном институте в Монтерее, штат Калифорния)
В три часа дня все наши учителя собираются в главном бараке. Понятно почему эти собрания называются "вкусные", и хотя мне хочется попробовать каждое из лакомств на большом, уставленном пирогами и пирожками, столе, мне еще больше хочется исчезнуть, пока Валерий еще не начал читать вслух свои стихи.
Издали вижу: Валерий готовится к чтению.
— Валерий, пожалуйста, не читай на собрании свои стихи.
— Чтение моих стихов поможeт им развить чувствительность к отсутствию прогресса в их интеллектуальном развитии.
— Но они ведь тебя не просят развивать им эту чувствительность к отсутствию прогресса! Так зачем это? Какой в этом смысл?
Валерий ходит взад-вперед, болтает, шутит, и чтобы он не делал, он как бы постоянно начеку, всем своим видом показывая, что не сдастся, что дождется таки своего часа, вернее, не столько часа, сколько минуты, когда настанет его черед привлечь к себе всеобщее внимание дабы потрясти всех своими модернистскими стихами, и видеть, как "учителя женского пола качают головой с неодобрением и восхищением, но в основном все-таки с восхищением, а педагоги мужского пола — с уважением и неодобрением, но в основном с неодобрением". Когда появляется незаурядная личность, говорит Валерий, все происходит именно так.
В начале каждого т. н. вкусного собрания наша начальница, миссис Вертепацкий, читает вслух список новых правил, каждый раз извещая нас о том, что правила эти составляет каждую неделю Главный Офис ради нашего просвещения. Она читает так долго и так монотонно, что некоторые из наших учителей засыпают и мирно похрапывают, сидя на своих стульях, прямо перед лицом самой начальницы, а другие ходят кругами вокруг стола с лакомствами и время от времени крадут пирожок или пирожное, оглядываются украдкой — не видет ли кто?, и когда уверены, что их никто не видит, отворачиваются к стене и жуют пирожки, неестественно быстро двигая челюстями. Время от времени те, что заснули, просыпаются и спрашивают нас, не уснувших, не пропустили ли они что-нибудь важное.
— Ничего не пропустили, — успокаиваю я Винопятова, мол, ничего страшного, продолжайте спать, Йода. Но Винопатову очень хочется знать, что именно миссис Вертепацкий читала нам своим скучным голосом пока он спал, поэтому из чувства сострадания к нему я говорю: новые правила. О том, что теперь нельзя выбрасывать в мусор неиспользованные контрольные работы, потому что они считаются секретной информацией, и какой-нибудь шпион может запросто вытащить их из мусора и предоставить бесценную информацию о склонении русских существительных советскому правительству. Вот поэтому, говорю я Винопятову шепотом, мы теперь должны уничтожать все неиспользованные контрольные. Винопатов говорит: "А‑ах" и снова засыпает. Ученики прозвали Винопятова Йодой из-за его ушей и формы черепа, но я ему об этом не говорю, незачем мне ранить самолюбие Винопятова.
Мне хочется, чтобы Винопатов проспал все собрание, потому что я вижу — у него на столе валяются кипы бумаг, и мне довольно ясно, что эти бумаги никакого отношения к контрольным не имеют, это его собственные стихи, которые он намеревается прочитать во время вкусной части нашего собрания, в самый разгар этой так называемой вкусной части, когда мы все будем дружно есть и пить и праздновать нашу жизнь на армейской базе в отдаленной Калифорнии. Отдаленной только, конечно, в том случае, если мы говорим о душах некоторых из наших коллег, вовсе не скрывающих — и даже гордящихся тем, что души их обитают далеко-далеко от нашего Монтерея — в Калуге, Одессе, Омске, Челябинске… Но я не хочу, чтобы Винопатов читал свои стихи не потому, что я имею что-то против таких строчек, как, например, "Мы тоскуем по улочкам узким/ нашей родины и нашей души", а потому что его традиционные, по традиционному рифмованные четверостишия действуют на Валерия вроде красного лоскута тореадора, короче — Валерий несомненно пожелает выступить, как только Винопятов закончит читать свои стихи.
Как только Винопятов закончит выкрикивать свои вирши о родине, Валерий сделает шаг вперед и объявит все еще жующим учителям: "Винопятову вы можете хлопать в ладошки пока не надоест, но если бы вы знали кое-что о модернистском направлении в современной поэзии, то были бы мне благодарны за возможность услышать то, что вам неизвестно и чуждо, так как непохоже на Винопятова, а Винопятовым я называю все, что вам привычно, все в чем нет искры, нет нового".
Не прекращая жевать пирожки, наши учителя будут подмигивать друг другу, сопровождая свое подмигиванье этакой знающей улыбочкой, будто говоря, мол, теперь нас познакомят с модернистским направлением в поэзии.
И Валерий познакомит собравшихся со своей модернистской лирикой, которую я уже слышала, и не раз, вернее, не столько слышала, сколько читала, потому что каждый раз, когда он декламирует мне свои стихи, я говорю, что не воспринимаю стихи на слух, я должна читать стихи глазами, видеть слова на бумаге. Жаль, очень жаль, говорит он с тревогой, что ты не человек уха, потому что настоящий поэт, такой поэт, как он, должен делиться произведениями со своими помощниками, как только они, т. е. произведения, появляются на свет, а для того, чтобы запечатлеть их на бумаге, требуется время, которого у Валерия, по его собственному признанию, нет и быть не может, ведь с того, кому много дано, много и требуется.
Когда он говорит, что я не "человек уха", я сначала думаю, что он сожалеет о том, что я не врач, специалист по ушам, однако довольно скоро я начинаю понимать, что Валерий настолько опередил свое время, что он оставил всех нас далеко позади, вынуждая наш бедный, отсталый родной язык карабкаться на такие постмодернистские высоты, какие и не снились Винопятову и его почитателям в самых сумбурных снах, и делает это Валерий при помощи таких выражений, как "взвихрившись во мигрень", или "интерьер горизонта груб", вымучивая таким образом не только каждую строчку своих стихов, но и ежедневную речь.
| |