Материалы номера № 39 (347), 2018 г.

пробки, пустые бутылки, духи улетучились — духи, тем паче:
бросил окурок, откашлялся, харкнув, и шумно вдохнул в грудь чернеющий воздух,
и потихоньку пошел переспать, и везде уже поздно
огненной лошади перепредставиться, будучи клячей

что о нас думают — надо ли мне откровенья кружащих,
что о нас думали — выжжено водкой, замарано плотно штрихами событий:
нет расписания, да и вокзала — есть время убытий —
чистый экран, панорама, изгвазданный ящик…

эпоха сдохла — лошадь отпусти,
и дальше пешедралом на колесах
куда-нибудь, где в пепле не остыл
дурашка-уголек, и без вопросов
о правильности сделанных ходов
в той партии, предпочитавших бубен
молчанию отеческих крестов,
и мир твой суверенно усугублен
тобою собственно, и, слава Богу, гимн
вернули им из лавки антиквара —
спокойней как-то быть больным и старым,
а лошадей — оставить молодым…

перезревшие яблоки падают в шорох травы,
на пустом постаменте нагадил болеющий голубь —
по-плохому заброшенный парк, сад кровит
суицидом смородины… Хорхе, че, ола,
эту книжку ты мне моментально найдешь —
где не смог санитар себя вынуть из смерти,
где дорожка снежка упирается в дот,
переделанный в бар на исходе столетья…
обезлюдело, но там еще подают,
не разбавив ни бренди, ни водку, ни пиво,
настоящие кофе, стихи и уют —
умирать стоит тоже красиво…

падший ангел на Валлен-Коски
взглядом куклу вращает в пене
водопада, исчезли ступени
в сне скалы — только до и после;
все начнется в спокойствии сосен
и озер изумительно чистых,
и, шагая по выпавшим листьям,
осиняя мир гаммой амброзий
столь несложных: картинка зависла
в разговорах для заполнения
девять клеток — знаки ли, числа?.,
имена или музыка с пением,
или яблоки и подарки,
или я и ты, в отдалении
кто-то третий не менее яркий —
трижды сплюнутый и затертый
в снег Суоми; во льдах застыли
пятна вод, но не мысли о чем-то
и о том, что мы точно были…

и в дождями зажеванной в день равновесия осени Иматре
вырывается блэк из таможни — вдруг можно послушать тебя
мимо шоу и танцев, пока одного из покинутых
хуторов или лодок в расставленных мимо сетях…
пусть они уплывут — стаи соевых рыб на зажженное облако,
при своих оставляя застрявших по ряду причин
в депрессивных местах, где последний чуть треснувший колокол
продолжает к заутренней звать обронивших мечи…

стеариновые сны просыпаются в сугробы,
и попытка их пройти – все равно, что их пройти,
и виляет хвост собак по вкраплениям Европы
в необъявленную даль неосознанной нужды…
окаймляет черный лес белоснежие в фигуры,
и кроится полотно продвижения не раз,
и фигуры серых скал трансформируются в урны
проходивших до и здесь, соответственно, и нас —
продолжается игра…

что-то черные леса в ночь исходят от подсказок,
и за ночью ставят ночь, пропуская время дней:
вяжет ноги легкий снег, и тяжелая кираса
тоже брошена на трупы, тьмой придуманных коней,
недопонятая Сумь в направлении на север —
мы плутаем по снегам и рискуем стать дождем:
ищем эхо или крик, записавшийся на сервер –
но сейчас, скажи-ка, Мунк, мы-то правильно идем…

женщина возраста с нотками Фриды в красном вине
поймана в кадр старенькой камерой на пять минут
в номере крошки-гостиницы где-то на север, где снега ждет пралине
в шутке бессонницы, свившейся камерно в варварский кнут,
мчаться: собаки и лошади или олени — в любых шкурах резко линять…
та, наблюдая в окно снова выпавший снег,
и в черно-белом присутствии всех невозможных менял,
снова сбежала в своем ловко сляпанном сне…

маленькое черное платье без женщины спит
то в нафталине или среди апельсиновых корок
между одежды другой и людей с разной цифры на пи,
и, дожидаясь не скоро
мира парижева в рыжих вчерашних огнях
с живостью женщин летящих, меняющих воздух
улиц, кофеен и всех визави и меня,
и над которым так мрут эти четные розы…

с оказией я все же окажусь
среди твоих и слов, и безделушек
скорее случаем — я редко выхожу,
и нечего сказать до этой кучи
упавших листьев, судорожность дней
не допускает частого созвона
без повода, а повода и нет
в отсутствии чудес у лепрекона…
сумятица предзимней смены тем
погоды заставляет что-то вспомнить
и позабыть в текущей прочь воде
корабль бумажный с мачтой треугольной…

для морозов сбываются гроздья рябин,
и тогда не трещат надоедливо птицы,
и замерзшее озеро слез только снегом кропит
неуемное небо, все попадая между ресниц, и
глядя, не видя прохожих из города, но,
припоминая похожих на этих прохожих
в гроздьях рябин — откликается дно
одами радости, но без озвученных нот,
глядя сквозь лед, но никак не тревожа…

французский Брест и русский Брест —
я попытался не запомнить имя
случайности, пролитой в манифест
не быть таким с другими; черно-синий
цвет у судьбы и ворона крыла:
ни что не предвещает нам объятий
при встречах, если ты там не была
и я там не был, если все некстати,
то значит — не писать таких стихов,
где все могло бы быть при многих если,
но хочется катить на горку снежный ком
и втрачиваться в очерки известий…

скууууушно: по ночам пришепетывать начал мороз,
словоблудя в ключе утешительно детском —
в промежутке сойдет и его интермеццо,
если слушатель — выживший втемную мартовский крот…
враль-февраль не прочаял цинизма зверка в упаковке:
в понакрученных бантиках, сальных узлах, лишь печаль
уходящей натуры и бледные ноги на царапанном цинке, без колеровки
намалеванный пирс, но причал есть причал —
не отчаянье брошенных домовладений и клавиш,
а возможность с всей чуши еще протащиться не раз,
что и снится кроту в убаюканной сходной державе:
отошедшим от дел выдавать все нутро на гора…

море может лечить непристойными шутками шторма,
отдаляя от будущих встреч или делая их шелухой
на парящем асфальте подсолнечных дней ненаглядной оторвы:
в ее шкафчике плечики вскоре оденет другой
и другие, но сроки у рейса никто не меняет —
пусть в ином полушарии крутят свое шапито:
из рыбцеха забытою рыбой безбожно воняет,
на песок скучный мусор выносит живущих давно не про то…
наши рейсы во мглу — оправдание многих бездействий:
в миражах островов по утрам в череде сигарет
мы рассвет провожаем, как жизнь в непорочности детства,
сплюнув за борт, когда растворится рассвет…
значит, нет нас — вокруг пляшет море с разнузданным солнцем:
рыболов режет носом волну, но волна оживет за кормой —
пароход безнадежно годами, волнами и нами покоцан,
и зачем поспешать нам домой…

после такой церемонии мяса прогорелого запах вмиг слился с соленой волной
высыхающих слез на песке с послевкусием водки:
недописанный ангел покинул мольберт на косе и ушел по косой
траектории в небо, художник покинул неловкой походкой
пластилиновый пляж, где назавтра мир будет бездарно другим
при участниках в виде небрежно состряпанных кукол:
догорают костры, сигареты пускают в отечество дым,
и нелепым грибом над лесами парит недостроенный купол…

на глубине глазного дна
утопленника пряталась вина,
но берег — не напоминал,
и нес подброшенный финал
в часы банального отлива,
но не пришел ни чел, ни страж
художник написал пейзаж,
впадая в пьяный эпатаж,
мешая волны с небом в фарш,
упомянув пятном сопливым
разбухший труп, но вдалеке:
старинной кистью, но в руке,
гуляющей как в кабаке
на получившемся легке
от проданной картины,
где девушка в искристо-синем
с пропавшем в море апельсином,
чья плесень переходит в иней,
была, но умерла в тщете…
не к сну помянутое тело,
само, скорее, захотело
обратно в море, где есть смелость
прилива выбирать из тем…

пасторальное танго в порывистом ветре у моря в ключе Пазолини
пародирует вечер, когда после пьянки почти все уснули,
и нетрезвой рукой перекладывать мертвые яйца в корзинах
в самый раз, а потом до утра просидеть караульным,
наблюдая танцующих в мягком расслабленном порно —
раз весь мир передумал, и завтра опять весь разместится в офис,
а пока миром правят двоих и напор, и покорность,
я еще посижу, добирая себя до отмеренной нормы…

тесно: серые сырые липнут простыни,
в тесто месят тропы башмаки
за бетоном стен; таблетки розданы —
намотают за тебя круги,
за потерю стрелок, злые тикалки,
пайку съест голодный, чемодан
выкраден с пустой бутылкой Тигоды —
нет давно завода, Зурбаган
вытерт поломойкой с карты острова;
мерзко пахнет умершим апрель,
тельце неприглядного апострофа
завернувший в драную фланель —
в бабушкин халат, чересполосица
суток, уток и ущербных дел,
голышом купающих иосифов,
возле каравана в темноте…
не дано, дано, но передарено
в путанице дошлых пауков —
штукатурка в кофе, скверно сваренном,
и рассвета скисло молоко…

возвращаются в лес мачты, копья, останки существ:
щепетильный приемщик прибывших — распределит по ранжиру
с мерной жадностью кладовщика, пережившего время из тщет,
но отдельно отложит кресты — оставляя на сладкое миру:
с истеченьем потока останется что почитать,
разнося по местам, что, сказалось в итоге не важным
в возвращении: камни вернулись — ушли города в отложения рек,
в наслоения почв, в эпатажи без зрителей, но эпатажи
долгой гари и шуток скабрезных, стеснительно скрытых смежением век:
все впитают грибы, но сгниют, чтобы снова случиться в грибах,
понимающих предков и в ломке ночных переводов —
только некому топать по в музыку впавшим морям до столба,
только ждать гауатамам всех умерших снова растущие всходы…

где-то возле канала или речки, затянутой в камень,
парапет сразу принял присутствие, тут же забыв
взвеси зданий с дрожащими в русле волнами орнамент,
соучастно приняв отсыревшую реплики пыль…
ощущенье прохожих в излишнем зажиточном свете:
то идущих вальяжно, спешащих к другому огню,
прекращает быть разницей, коли размокшим трамвайным билетом
прилипает к пускающим вечером дым инженю,
но еще не исчерпан и город, и мир, предпочтительней — город:
здесь короче клинок, тупиков и дворов благодать,
вездесуща вода и гранит восхитительно долог —
если что и возьмешь, непременно захочешь отдать…

мхи хранят кровь клинков в недоумерших ржавых усмешках,
обращенных к своим никуда не ушедшим богам,
и рождаются дни или дети из торфа с водой вперемешку,
угождая летевшим по ветру навстречу еще молодым старикам…
где та гать из их тел, лишь притопленных ряской болота:
наугад каждый щупает путь персональной слегой —
на фига, если эта дорога других — утопая, поймете,
и из теплого торфа уже никуда ни ногой…