Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 46 (354), 2018 г.



Борис КОЛЫМАГИН



МОЛЧАНИЕ И ТИШИНА

Сельский праздник в самом разгаре. Между деревьями подвешен венок из цветов, под которым танцуют пары. Слева, у ствола, слегка нагнувшийся вперед человек с большой кружкой произносит тост. Люди — мужчины, женщины, дети расположились живописными группами — пьют из чаш и кувшинов. Пьют стоя, сидя на земле и полулежа. Скрипач выводит мелодию. На заднем плане женщина на втором этаже таверны высунулась из окна, она явно перебрала. А на переднем старуха, никого не стесняясь, справляет нужду у ручья к большому огорчению неодобрительно смотрящего на нее старика.
Грубая сцена, что говорить. Но знатная дама и кавалер на лошади не боятся появиться среди людей низкого сословия, окунуться в праздничную атмосферу. Более того, они сами становятся частью полотна, перетекающих одно в другое цветовых пятен — красно-серо-лилово‑сиреневых.
И не вполне пристойная сцена на переднем плане — тоже пятно. Физиология отступает перед эстетикой. Ян Стен, автор картины «Крестьянская пирушка» (1676), прекрасно понимал, что живопись способна преображать даже то, что в обычной жизни не должно громко заявлять о себе, что обычно живет на задворках. Этого не понял чопорный XVIII век. По соображениям благопристойности мочащуюся женщину записали, превратив в старуху с кувшином, и только реставрация 1970 года вернула картине прежний вид.
По большому счету, в искусстве нет запретных тем. Вопрос только в мастерстве, в умении работать с материалом. Это относится и к живописи, и к другим видам искусства. Когда Иван Ахметьев пишет: «когда я только и умел/ что управлять струйкой мочи», он средствами поэзии создает скульптурный образ, где физиологии совсем немного. Можно вспомнить «Писающего мальчика» Жерома Дюкенау в Брюсселе. Работы античных мастеров или скульпторов Возрождения. Линия, объем, ритм — вот что сжимает в нас эстетическую пружину. Сам природный акт, взятый в его естественном виде, отодвигается на второй план, становится прозрачным: мы как бы его не замечаем.
Если же дело обстоит иначе, то искусство рушится. Ведь даже в самом жестком перформансе существуют свои границы, переход которых означает отказ от искусства. Помнится, в XX веке собирателю поэтического самиздата Константину Кузьминскому литератор Игорь Бурихин прислал бумажку с завернутым в нее калом. Кузьминский не оценил художественный жест и прервал общение с автором.
Природное в чистом виде способно убить культурное. Взаимодействие одного с другим — вопрос тонкий и важный именно с точки зрения поддержания баланса. Физиология в картине Стена постоянно напоминает о себе, но, благодаря движению цветовых пятен и тонкой нюансировке, она не вторгается в живопись конкретикой Бурихина.
Работа с антиэстетическим в области эстетики — непростая тема. Но в природе есть и другие вещи, нейтральные, не вызывающие у нас отторжения. Наоборот, притягивающие. Например, тишина. Но обращение с ними требует такой же осторожности, как и работа с антиэстетическими объектами. Не все художники это понимают. Иногда у них возникает соблазн взять просто так «природу», в нетронутом ее виде и поместить в художественное пространство. Совершить, так сказать, бурихинский ход на другом материале.
Что из этого может получиться? Вопрос отнюдь не риторический. Заранее полагать, что ничего хорошего от такого присоединения не выйдет — слишком самонадеянно.
Возьмем простой пример, где, кажется, природное и культурное не воюют друг с другом. Заполним пустую страницу/новый файл многоточием. Одна строчка, вторая, третья, десятая. И в конце сделаем небольшую ремарку, двустишие: «И пока все это происходит/ жизнь уходит».
Многоточие соответствует тишине, которая еще не огранена как алмаз, не связана со словом. Она взята из природы, она длится. Помните, у Блока: «И утро длилось, длилось, длилось»?
И только в конце, когда звучит двустишие, мы как бы оборачиваемся назад и заполняем пустое поле словами — не сказанными явно, но все же прозвучавшими. Где, с какой строчки многоточий они начали звучать, мы точно не знаем: каждый решает сам.
Нам здесь важно подчеркнуть: природное и искусственное склеились между собой. Одно перетекло в другое. И этот момент перехода почти неуловим.
Так бывает не всегда.
Вспоминаю вечер Татьяны Грауз у Николая Милешкина в библиотеке на Щелковской. Поэтесса включила ролик с видеокнигой: тишина, картинка леса и неба и затем цветные пятна, коллажи, поэтическое слово…
Во время просмотра невольно возникли вопросы: может ли такая тишина склеивать две реальности — природную и культурную? И где, она, собственно, заканчивается — в момент, когда начинают звучать стихи или в паузе после прочтения подборки?
Пытаясь на них ответить, мы замечаем, что молчание неоднородно. Молчание, которое сопровождало кадры леса и неба, не имеет к нам никакого отношения. Оно, действительно, из природы. Собственно, оно и не молчание вовсе, а тишина, то есть определенным образом явленное бытие.
Другое дело — молчание, которое вошло в стих, стало его частью. Оно связано с нашей экзистенцией, с нашим переживанием мира и вхождением в него. Такая тишина схватывает нас, как схватывает явление культуры. Это уже не просто бытие, в вот-бытие, то, что возникло в процессе говорения.
Тишина сама по себе — это «не Я», в фихтевском смысле. И это тишина голого отрицания, ухода в природу. Чтобы она стала «не Я» субъекта, раскрытого в вечность, она должна пройти через слово, через культуру.
Тишина и молчание. Молчание и тишина. Как они могут соседствовать рядом? Присутствовавший на вечере филолог Александр Бубнов не видит здесь проблемы: можно взять что угодно и вставить в художественное поле, считает он. И это что угодно изменится по законам культурной реальности. Но в том-то и дело, что это не вполне так.
Все слушатели молчали и вслушивались в тишину. Но это вслушивание я отношу исключительно к технической организации пространства. Людей посадили, включили ролик, и они замолчали. Тишина для них существовала отдельно, молчание отдельно — в двух разных частях ролика были разные модусы существования.
Для склеивания тишины и молчания требуется особого рода стиховая походка, такая, при которой природа становится все прозрачней и прозрачней, а эстетика заявляет о себе во весь голос.
Некрасовский текст «У Айги// две ноги» интересен не только тем, что мы можем определенно сказать: у Геннадия Айги было именно две ноги. Сколько было ног у других поэтов, мы, понятное дело, в точности не знаем: в художественных произведениях об этом не говорится.
Текст интересен двумя отступами, в которых стоит тишина и молчание. Последнее связано с личным отношением Некрасова к чувашскому сюрреалисту, первое выводит нас в пространство поля, леса, неба… К тому, что живет в творчестве поэта. Пауза вобрала в себя и природное, и культурное. И трудно сказать, где проходит граница.
В хорошо сделанном тексте молчание и тишина почти сливаются друг с другом, становятся синонимами; они играют примерно такую же роль в стихе, какую играют цветовые пятна в картине «Крестьянская пирушка» Стена.
Тишина, органично вошедшая в стих, связана с вот-бытием, с экзистенцией. Это особенно ясно, когда мы обратим внимание на шум. Окружная дорога шумит. Но через какое-то время ее перестаешь замечать. В монастыре в центре мегаполиса тихо. Конечно, есть определенный порог, после которого шум побеждает тишину. Но сейчас я говорю о другом: тишина есть повсюду — и в лесу, и в техногенной среде, и она связана с моим «Я».
Тишина перетекает в молчание. Она может быть то открыта (в лесу мы можем вслушаться в тишину), то сокрыта (скрежет метро прячет ее). Мы можем устроить поэтический перформанс рядом с магистралью. И сделать его тихим, то есть организовать так, что рев машин будет рифмоваться с молчанием стиха. Шум станет тем задником сцены, на которой царит молчание.
А что является шумом в стихе? Наверное, заумь (Бурлюк, Кручёных, Хлебников, далее по списку). Или сознательно стертое слово (автоматизм просто выводит стих из сферы поэзии, поэтому он не рассматривается). Такое слово есть у Пригова, а еще раньше у Игоря Северянина:

Кому-то что-то о поэте
Споют весною соловьи.
Чего-то нет на этом свете
Что мне сказало бы: «Живи».

Конечно, тишину прячет не только шум, но и разговор. Особенно это становится заметно в паузе после прочтения стихов.
Вернемся, однако, к началу наших заметок. Точнее, к той точке, где мы развели природное и культурное и пропели хвалу эстетике. Похоже, Александр Бубнов прав: тишина и молчание в стихе не создают диссонанса. Но (добавим одно «но») если текст действительно вызвал восторг и эстетика победила. Иначе — мухи отдельно, котлеты тоже отдельно.



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru