Материалы номера № 50 (358), 2018 г.

кнехты молча потеют поморским туманом в баюканном всплесками неба и моря,
ощущая заранее переплетенья канатов известных и нет, в деловом обороте, привычных
под чеканящим дождиком степ обезличенный, но, при модели ждуна, прагматичный —
для сугрева в расхристанной жидкости, в коей нет жидкости, где я бы смог и поспорить
с неудачным на нет собеседником: кто-нибудь ждет кораблей, зависающих в море,
умирающим берегом в часто сменяемых цифрах загона сто раз одомашненной дичи…

кто куда где ты там я узнаю тебя в корчах карикатур, замечательно смазавших лица
прототипов, смешавшихся в сусле напитков, грядущих взбодрить молодую траву,
и в моем оцифрованном чувстве притворно как термин случается деревом липа,
и я лучше засну, чем убить пешехода с тем чувством, пока без лица, но уже наяву…
позовите волшебника из замусоленных книжек треклятого счастья и детства,
парфюмера, скрывавшего пот и дарившего взлет скани в облак лазури эмалей, кота
ювелира, ювелира, ловившего мысли кота, пребывавшего в мягком животном блаженстве,
в незакрытую форточку в пластике окон и съешьте в ответ — ни черта…

вот и прибыли прибылью, убылью вместе с солидной поклажей, а то налегке,
оглашая присутствие стансами говоров стоя все возле черты: за чертой, у черты, на черте,
утро будет туманное, темное из-за желания дольше поспать, не бередя болячки в рывке
в залы касс, а инерция вынесет пищу и день с атрибутами в срок не законченных дел…
узловая — любая впоследствии станция: тоже, но только звук тише и снова редеет толпа,
путешествие слишком колейное вышло — в пересчете статичных ворон на столбах…

прибывает отчаянье в древних дырявых бадьях в узловатых руках великана, обросшего ватой,
чуть искрящей стеклом, но похожей на сжиженный дым из волокон в обилье пылинок асбеста,
косолапо идущего тенью сквозь контуры утлых конструкций — всего, что чуть выше земли, ароматы
изощренных тревог истекают из тары, наполненной именно там, и дорожек из капелек следа:
холод оцепенения цельного сгустка событий — генерация сдохла, и к сердцу идет ледяная игла,
не боясь поскользнуться на плитке уютно отделанной кухни, где включат и ночь, и обрежут абзац
посторонние, пришлые призраки в облике роб бутафоров, спеша формирующих новый уклад,
но пока на шпагате в мозгу растянулась в тупом ожидание боли в фарфоре гимнастка, назад
крутит бешено пленку проектор в ритм вальса из судорог, больно стремаясь внезапно порвать —
все течет где-то рядом с тобой в детском калейдоскопе — в твоем и, таком же чужом далеке,
и встречается сердце с иглой наиздохе не без радуг Люси и алмазных дождей ля-ля-фа:
просыпаясь из камня на утро и с жеваной биркой, и клочьями ваты на в хлам посиневшей ноге…

наносное: песок, экскременты, объедки, отбросы, хвоя и листва, и поломанных кукол разбор,
и фригидные волны в механике долбятся в тело — в статический и остывающий берег
по привычке, и в безысходности выбора зернышко выпало за тривиальный и старый забор,
и, лелея его и морщинки, и трещинки, злаку сквозь, ужас, щербины, проплешины верить?..
если моно все зреть, то отсутствует факт оставления прежних ущербных позиций —
колосится любая реликвия в хабаре принятых сердцем и духом в клан новых земель:
суть не в тех идиотах кому путь привиделся, если другое всем вышедшим снится
на веранде июльскою ночью в объятьях вина и стелившей такую постель…

острова — профит периферийного взгляда с уклончивой палубы в близости Африки,
испарившиеся в набегающих солнцах, ничтожащих профили бывших надежд,
поменявшегося в мясорубках и блендерах, нынче ушедшем в сухарики
из объедков насущного, но возвращающего для свидания твой Гильгамеш…
в ладном переплетении древ из букетов, пастельно упавших в туман,
я почувствовал чудо, не знаки, а иглы пришли довершать возвращение звезд,
обращавшихся в африке искрами, стразами, жарким песком в закрома
перепутанной родины, где много раз умирает мой преданный пес…
острова — не по детски, из детства заброшены — на прокол шарики
снова выданной формой, которую чтобы носить без конца ушивать —
даже если захочешь явиться на праздник отчаянно стареньким,
возвратишься в знакомую телу кровать…

неспешащий в каноэ в тумане реки удаляется или затих в отдаленье стоп-кадром:
я не знаю о нем ничего, он не видел меня и давненько уплыл вместе с утром
и забытою местностью; платья устали спадать вместе с листьями, грея мой завтрак
ароматами булок хрустящих и кофе в остаточных запахах ночи, и поэтому — куздра
накрывает поляны и жжет в продолжении, и в толоконный мой лоб бодро стукает дятлом,
удивительно спятившим в поисках, в снимках размноженным по грабкам веток —
бессистемно, но розданным; парус не ставится лодке гнилой, опоздавшей на подвиги внятно —
берега и постой, чтобы стоя и в зеркало выдать похожему зверски суровое вето;
и с вершины холма, глядя в стену домашних обоев, успокоиться в коем-то разе,
кривобоко состряпанном, но сохраняющем стиль и имеющем веский мотив
всех безвестных цветов, побывавших в предложенных к выбору вазах,
пропитавшихся праздником, и, невзначай, осознавших, что нет перспектив…

ошалев куда-то плыли
птицы в сложенные крылья
или их несла вода
холоднющая как небо
в потном мраморе от склепа,
переделывая в даль
посеревшие пространства
берегов без декораций
в потаенном бледном свете
цинка жадных фонарей, де-
завуируя смысл акций
в желто-красной пьянке сосен,
отзывавшихся на осень
под расстрельный хлыст дождей…
может и не птицы плыли,
а соседи по бессилью,
примиряясь в темноте…

согреваясь простудой я вышел с надеждой украсть на паях чью-то ночь у зимы,
а по телу уже, выпадая, жжет снежная сыпь из хранилищ безоблачных; темное небо
обложило меня и этажные дни и дома, во дворах нет скамеек — ногами толочь хрусткий жмых;
шелест листьев остатних и шепот листания слипшихся и пожелтевших страниц:
в ржавых скрепах
разбежавшихся смыслов был толк до поры, а теперь старый рок заскрипит на зубах
лишь захочешь сказать, не издав даже звук — рот наполнится привкусом от благодарной земли;
меланхолия ловко отрезанных рук в формалине так сладко милуется — чешется пах,
и гуляется скверно отвергнутой кукле по lego, но я металлической фляге отправлю свой please —
God подтянется; кража прошла без последствий, подельников, утро без жадности смотрит на воду

без меня; за капризом каприз затевается в сложном орнаменте морды со сна —
 может выпадет снег:
очень хочется пса, чтобы с ним говорить, пока в плесени люди рядами уходят в отходы —
он приходит ко мне, возвращается временно в вязком, но радостном сне…

проплывая рекой вместе с трупом врага
почему-то грустишь, встрепенувшись на карк —
тут как тут и вороны:
будет третьей и может Господь поднесет
рюмку чистого, чтоб в послевкусие мед,
чтобы день заблудился с коровой
в торке княжеских трав,
помещенных в анклав
для таких идиотов как ты, утекающих, но
пристающих до берега переиграть в домино
самого и себя, и отчалить туда с парой трупов —
будет вместо кукушки один, а другой вместо друга…