|
Материалы номера № 08 (368), 2019 г.
Вадим ГИРШГОРН
МИНИАТЮРЫ
Вадим Гиршгорн (литературный псевдоним Вадим Долгушин) — прозаик. Родился в 1946 году в Москве. В настоящий момент на пенсии. Живет в Москве. Автор многих публикаций. Член Союза писателей ХХI века с 2017 года.
ВЕРА
Вторая декада января 1944 года. Мотострелковая бригада наступает уже третий день, в строю осталась половина состава. Еще пару дней — и остатки части отведут в тыл на переформирование, это будет продолжением жизни для тех, кто уцелел.
Рядовой Саша Горелов, вчерашний московский школьник, притулился в траншее и ждал вместе со своим взводом сигнала к атаке. Ребята из минометного взвода только что заставили замолчать расположившийся на высотке пулемет противника, из-за которого нельзя было поднять голову. И пока немчура не очухалась, надо было атаковать. Саша несколько раз глубоко вдохнул морозный воздух и вспомнил одноклассницу, свою школьную любовь.
Вот пошла сигнальная ракета, взводные закричали: "Вперед, в атаку!", тряся за плечи и раздавая тумаки тем, кто не мог совладать с собой и задержался в укрытии. Поредевшая рота поднялась и под свист пуль побежала к первой линии вражеской обороны. Александр с винтовкой наперевес преодолел уже почти половину расстояния до немецких окопов, когда боль в правом плече опрокинула его на спину и выключила на несколько минут сознание. Очнулся он, когда к нему подползли два санитара и волоком дотащили до траншеи. Скинули набухшую кровью телогрейку, перевязали индивидуальным пакетом. Через пару часов вместе с другими ранеными Александра довезли до медсанбата. Из его плеча врач под наркозом вытащил осколок снаряда: "Везунчик! Будет жить!"
В висках стучало. Солдат потерял много крови и ослаб, как на грех с дальнейшей эвакуацией вышла задержка. Большая часть грузовиков бригады была на тот момент уже уничтожена немецкой артиллерией и авиацией, их теперь не хватало даже для подвоза боеприпасов и солярки для танков, и машина за ранеными пришла только на вторые сутки.
На третьи сутки они добрались до эвакуационного госпиталя, ему обработали рану и провели принятые санитарные мероприятия. Александр от высокой температуры часто впадал в забытье, ему не хватало воздуха. Рана опухала, это было плохим признаком, стрептококковая инфекция. Потерянные сутки при эвакуации и задержка активного лечения плохо сказались на нем. Мазь Вишневского помогала мало. Он отмечал про себя, как врач после осмотра, истратив свои душевные силы, опускает руки, а молодая медсестра, укутывая его одеялом, не может скрыть расстроенного выражения лица.
В левом нагрудном кармане гимнастерки Александр носил помогавший ему воевать комсомольский билет, а на самом дне кармана осталось подаренное бабушкой маленькое православное распятие. В окне палаты, куда положили юношу, виднелась во дворе старая церковь, правда, с купола сняли крест, но распятие было у Саши в руках, и впервые в жизни он подумал, что силы небесные реальны, напоминают о себе своими символами и не должны оставить его. Каким-то внутренним зрением он стал видеть свою жизнь дальше текущих дней и не верил, что она оборвется.
Внутренняя паника, когда больной осознает, что инфекция наступает и состояние ухудшается, была лишь час-полтора. А дальше, несмотря на тяжелое самочувствие, он стал неумело, но убежденно молиться Богу о выздоровлении. И в этой своей уверенности твердо надеялся на благоприятный исход. Он чувствовал, что от молитвы его существование наполнилось каким-то глубинным неведомым ранее смыслом, и этот смысл выходил уже за рамки его нынешней сознательной жизни, укреплял и украшал его бытие. Он был уверен, что сонм сил небесных не оставит его. Теперь Александр стал часто ощущать посещавшее его целебное тепло и внутреннюю пульсацию, как будто у него заработало второе сердце.
На двенадцатый день раненый почувствовал себя немного лучше и температура спала на градус. Во второй половине дня к Александру подошел врач и оповестил, что в госпитале ученые медики испытывают новое небывало сильное лекарство: уколы пенициллина и, если он, пациент, даст согласие, ему проведут курс. Саша радостно кивнул.
Рана заживала медленно, Горелов пробыл в госпитале еще полтора месяца. В начале второго месяца он начал гулять по парку, разбитому на территории госпиталя, выбирался на дорогу, проходящую мимо ограды. Он любил природу средней полосы. С удовольствием глядел на поля и рощицы, расположенные вдоль дороги. Шагая по проселку, он напоминал себе человека, идущего по жизненному пути. Куда приведет эта дорога? Конечно, будущее волновало его. Часто он задумывался о Москве, о родительском доме. Как-то на прогулке, обращаясь к Небу, он спросил: "Господи, судьба ли мне вот так гулять еще по моей Москве?" И тут, вопреки всем привычным физическим законам нашей жизни, среди тишины безлюдной местности он услышал негромкий, но властный и твердый голос, похожий на далекие раскаты грома: "Москва еще будет твоей!"
Спустя два года сбылось!
СОЛДАТ
Иван сын Алексеев призыва 1810 года служил рядовым в орудийном расчете артиллерийской роты, которая входила в пехотный корпус генерала Раевского. Было начало сентября 1812 года. Стояла золотая осень. Готовясь к сражению, они заняли курганную высоту, господствующую над открытой местностью, и возводили земляные укрепления для усиления позиции. Жерла пушек уже грозно смотрели в сторону ожидаемого врага. Сегодня днем в полутора верстах от них появились крупными силами французы и разбили в пределах видимости большой лагерь.
Иван выпросил у унтер-офицера подзорную трубу и, опершись на бруствер, стал рассматривать неприятеля. Это были пехотинцы, они отдыхали от перехода, принимали пищу и готовились к наступлению. Внимание Ивана привлек лесок справа от лагеря французов. Он был хорош для скрытого размещения конницы, которая могла оттуда провести неожиданную и быструю атаку на их батарею. "Ну да, офицеры наши все это хорошо видят", — рассудил солдат.
Вечером пришел полковой священник и отслужил короткий молебен о победе русского оружия. Все говорило о том, что завтра они будут уже в деле, что шуткам нет места: все происходит реально и всерьез. К ночи солдаты зажгли костры, чтобы греться, и стали отходить ко сну подле своих орудий. Иван собрал с покоса охапку подсыхающей травы, развернул скатку, лег на сено и укрылся шинелью. Рядом спали солдаты из его расчета, в десятке метров от них егеря из приданной для прикрытия батареи пехотной роты пекли на углях картошку и тихо переговаривались.
Ночь была звездной. Иван смотрел в небо, и ему казалось, что кто-то оттуда с высоты наблюдает за этим скопищем войск, за ним и его товарищами. Веки смыкались, и он стал вспоминать свою прежнюю невоенную жизнь.
Началось с того, что два года назад к отцу Ивана, Алексею Петровичу, старшему в их роду и главе большого семейства, зашел сельский староста и с полчаса беседовал с ним. После чего отец, оставшись один, позвал Ивана в горницу и, не глядя сыну в глаза, сказал:
— По правилам общины пришел черед с нашего двора в солдаты отдавать. Вас трое у меня, сыновей. Старший уже не в том возрасте, чтоб в рекруты идти, у среднего трое детей. И, если мы его пошлем, трое внуков моих без отцовской руки будут расти. А у тебя один мальчонка, годовалый, он и не почувствует твоего ухода. К тому же лет тебе девятнадцатый годочек, через двадцать пять лет еще молодым вернешься, моложе меня теперяшнего…
Алексей Петрович совсем отвернул голову в сторону, чтобы скрыть свое страдание. Иван был его любимым сыном, но отец всегда под ревнивыми взглядами семьи отказывал себе в естественной радости за трапезой дать маленькому Ване лучший кусок или больше приласкать, чем других — надобно всем поровну. И вот сейчас он прощался с ним на двадцать пять лет, а по оставшимся ему, старику, годам жизни — навсегда.
Жена Вани, Екатерина, узнав, что стала солдаткой, закричала, ужаснувшись разлуке и концу своей счастливой женской жизни. "Цыц!" — заорал на нее Алексей Петрович, проклиная про себя весь этот нескладный окружающий мир. И Катя, закусив губу, убежала рыдать в сени.
— Ты того, — говорил отец, прощаясь с рекрутом, — успокойся, Ваня, твоих мы не оставим, все наше поровну делить будем!
И вот два года Иван тянет солдатскую лямку. Раз в полгода они с Катей, неграмотные люди, обмениваются письмами. Пишут и читают им сельский дьячок и полковой писарь. Жена отписывает, что отец не обижает: и одежа, и обувка, и кусок хлеба — все есть. Сыну, Саньке, уже три года, и он стал страсть какой смышленый. Диктуя письма дьячку, многим поделиться Катерина не могла, но хотя бы так.
Иван отвлекся от воспоминаний, и ему представилось, что французы, которые стоят рядом лагерем, эти французы входят в их село, чтобы грабить земляков, осквернить его родной дом. И тут он понял, что не уйдет завтра с батареи как бы ни сложилось. Разобьют их орудие — у него есть еще солдатское кремневое ружье, бьющее на триста шагов, и трехгранный штык. Будь что будет: Господь не выдаст, а свинья не съест!
Как раз в эти минуты в далеком родном селе его трехлетний сын проснулся и спросил у матери: "А скоро к нам приедет тятя?" Мать ничего не ответила. Быстро поцеловала вихрастую головку, и на лоб малыша из ее глаз упали теплые капли.
МУДРОСТЬ НА ВСЕ ВРЕМЕНА
Ретроспектива
Гекельберри Фин полулежал на песке на берегу реки Миссисипи. Закинув ногу на ногу и покуривая трубочку, сплевывал в воду. Шум прибоя речной волны наводил его на философские размышления. Гек скучал: когда же придет Томас Сойер и придумает что-нибудь веселое, чтобы все, как бывало, от смеха за животики держались? Наконец, подошел Том, но в последние дни речи его были грустными.
— Взялся я за ум, Гек, и засел в городскую библиотеку. Сколько бы я не читал книжек про истории разных стран, вижу только одно, чтоб мне провалиться, Гек: богатые становятся еще богаче, а бедные — беднее. Спросишь какого ни на есть лучшего президента страны: "Что же это делается?" А он только и ответит: "Да во всем мире так!" Помяни мое слово, Гек, помяни мое слово: придет время, когда индейцы в прериях переловят всех бизонов, и не будет свободной охоты, веселого труда, уйдет изобилие природы, а жизнь в резервациях, где ты под контролем, будет не сахар. А если отсюда на Клондайк, в Канаду хлынут в поисках удачи за золотом наши безработные, захотят стать предпринимателями, то найдутся люди, которые отнимут плоды их тяжелых трудов, и это будет грабеж среди бела дня. Помяни мое слово, Гек, помяни мое слово!
— А как же мы, Том? — спросил Гек.
— А мы? Даже если я весь день буду белить по указке тети Полли забор, и детвора с нашей улицы заплатит за право помогать мне всякой всячиной, бродяга Джо схватит нас за помочи и отберет все наше богатство, а помощник шерифа, который иногда заглядывает на нашу улицу, отвернется и сделает вид, что ничего не видел. Точно говорю, Гек. Хочешь землю есть буду, так оно и будет. Джо Гарпер вчера сказал, что у них, у тех полицейских, которые плохие парни, столько денег дома лежит, что хватит кормить наш родной штат целый год! Представляешь, Гек? Целый год! Штат!
— А когда вырастем, что будет?
— На нас будет держаться жизнь. Ты будешь, Гек, ставить бакены на реке, а я, надев ненавистный галстук, пойду в репортеры местной газеты. Но вряд ли мы приплывем к счастью, как (ты помнишь?) мы плыли на нашем плоту.
— Но у тебя же, Том, есть Бекки, Бекки Тэтчер, дочка нашего судьи?
— Наши девушки будут, как тебе объяснить, как бы унесенные ветром: им будет нравиться скакать в бричке с кнутом в руке по своим воображаемым угодьям, представляя себе, что это и есть их самостоятельность, но что они найдут в этих полях? Разочарование будет жестоким.
— Так в чем же правда, Том?
— Гек, думаю, надо прожить честно. Беречь родных, друзей, себя.
— Что это, погляди, Том?! Ты видишь? Колесный пароход, а на носу пушка. — Бах! Говорят, от выстрелов утопленники всплывают. Да это, вот потеха, они нас ищут, думают — утонули! Бежим с берега, Том, у меня за деревьями на полянке костерок, старое ведерко, я поймал две рыбины. Будет отличная уха! Скроемся до времени от этой взрослой жизни!
| |