Материалы номера № 05 (377), 2020 г.

Как-то раз портрет Толстого
создал Виктор Васнецов.
Говорил он: «Ну, ты, Лёва,
так велик, что я готов
разместить тебя трехликим
на огромном полотне,
и за холст с тобой великим
благодарны будут мне».
Он творил! Усилья эти
не потратил мастер зря.
Появились так на свете?..
Верно. Три богатыря.

А потом портрет Толстого
Репин стал писать. Илья.
Молвил: «Мужика такого
никогда не видел я!
Ну, могуч! Взвалил ты ношу
и несешь за всех других,
а точней, пусть огорошу,
за одиннадцатерых».
Дифирамбы пел кумиру
чуть живому от тоски.
И тогда явились миру?..
Это верно. Бурлаки.

А потом по-корешовски
в самой ясной из полян
оказался Айвазовский,
урожденный Айвазян.
Он заметил: «По натуре
я, друг Лёва, маринист,
а в тебе бушуют бури,
и притом душой ты чист».
На рассвете и закате
он без продыха писал.
Появился в результате?..
Точно так. Девятый вал.

А потом пришел к Толстому
сам Малевич, добр и мил.
Только краски все он дома
кроме черной позабыл...

Барышня сидела у окна.
Юная и в помыслах святая.
Вдаль глядела, живо представляя,
как с любимым встретится она.

Вот он, проводящий жизнь в седле,
статный капитан... майор... полковник,
бросит ей цветок на подоконник —
символ чувств высоких на Земле.

Нет... Заморский царь пришлет цветы
с просьбой поскорей к нему явиться,
дабы стать могла она царицей,
все осуществив свои мечты.

Нет... На огонек зайдет поэт.
Встанет в восхищенье на колено
и приподнесет ей несомненно
самый восхитительный букет.

Пьяный от любви, как от вина,
с Музою на «ты», напишет сразу
стих, что начинаться будет фразой
«Барышня сидела у окна».

Ах, очень странно. Очень странно,
как это все ни назови.
Ну, что ж ты, Анна! Что ж ты, Анна,
себя сожгла в огне любви?

Порочен круг. Угрюмы лица.
Ведь череда безумных лет
не умещается в границах,
что обозначил высший свет.

А как же смелые потомки,
освобожденные от пут?
Они настойчивы и громки,
когда в веках вершат свой суд.

Представь, судачат неустанно
о смерти, долге и страстях.
Ты на устах. Ты с ними, Анна.
Но нет согласья в их рядах.

Спокойна. Душу не тревожат
ни брань, ни смех, ни споров пыл.
Кто знает, может быть, Серёжа,
когда подрос, тебя простил.

— Ну‚ как дела? — при каждой встрече.
— Отлично! — в шутку и всерьез.
Ответ бессмыслен‚ хоть и вечен‚
точь-в-точь как заданный вопрос.

Большого пальца жест-бравада‚
конечно‚ должен подтвердить‚
что‚ в общем‚ все идет как надо
и вряд ли лучше может быть.

Пред кем хоть раз предстал я хмурым?
Слывя в грохочущей толпе
весельчаком и балагуром‚
служу по мере сил молве.

А в этом шумном балагане
за глупой маской шутовской
не разглядеть того‚ кто ранен‚
кто плачет сердцем и душой.

Здесь не в почете откровенья‚
поскольку вовсе не смешны
взгляд‚ ищущий уединенья,
и вопль‚ просящий тишины.

Трясется жизнь в безумной пляске.
И все труднее с каждым днем
снимать невидимую маску‚
почти что ставшую лицом.

— Ну‚ как дела? — Не отвертеться...
Кривляйся дальше и смеши
под невостребованность сердца,
под раздвоение души.

Не убивай, не укради и не желай!
Нравоучения со всех сторон зажали,
увековеченные в каменных скрижалях,
когда сиянием охвачен был Синай.

Пусть нищета загонит в гроб. Я не смогу
скатиться вниз, покрыв себя позором кражи.
Не нанесу смертельной раны в гневе даже
жесткосердному, заклятому врагу.

Но не желать?! Зачем же Бог дал смертным нам
тела пленительные, речь, глаза и уши?
Вы как хотите, а я  заповедь нарушил,
за что судить меня — безбожно, видит Сам.

А ближний мой не близок мне и не далек.
И та, что рядом с ним, живет, меня не зная.
Да, да, желаю я! Мучительно желаю!
И не стыжусь ни чувств своих, ни этих строк.