Материалы номера № 10 (394), 2021 г.

…идти мимо дома — одна остановка
общественным транспортом. Вот твои окна
наличники старой резьбы Городецкой.
Ты мог быть мне мужем, но словно Дамоклов
был меч надо мною с натянутой леской.
Не ехать, точней не смотреть так по-детски,
где вместе, где жили, добро наживали,
любовь убиваю, давлю, выжигаю — она все живая.

Вот осень: вот листья, вот красные и золотые.
Но мне так нельзя! Я хочу, чтобы чувства остыли.
Остыли! Остыли! Застыли смолой в кокон, в пепел.
Хожу, как музей, как гербарий: все бабочки лета
на тонких булавках приколоты в чреве мертвецки.
А мне так нельзя: на наличник глядеть Городецкий.
Мне вовсе нельзя. Во дворе твоем плавится светом,
слезами облившись, потоками слез урыдавшись,
в огромном дворе: мое маленькое кроха-сердце!
Не видит никто его, бабушки, дети, мамаши,
оно там одно: никуда ни исчезнуть, ни деться,
оно, как на блюде, как чай, молоко, масло с хлебцем.

Стучит и стучит в подреберье добро кулаками,
ему обгрызает, как в песне, волк с краю клыками,
и крылья сгибает, и смотрит в затвор автомата,
ему бы обратно! Ему бы вернуться обратно!
Но камень на шее: священный, во мхах звездный камень.
Ни сказки конец. Ни заснуть. Ни уложить дитяти.
Ни слово сказать, что не надо быть рядом с волками.
Но мне так нельзя: помнить руки, объятья в кровати,
и листья в кровати, и осень, и зимы, и весны.
Мне надобно мимо, мне надо соседней дорогой!
…Проклятые пробки. Проклятая пятница. Поздно.
Разбитое сердце там бьется и колется остро
о гвозди, о камни, о стекла, что возле порога!

Стелила тебе бы цветами, самшитом,
лесами, где вешенка, мраморный груздь.
Да хоть ко врагам, хоть иди к кришнаитам,
сестра, от тебя — бей — но не отрекусь.
Хоть деньги проси и кидай, как обманщик,
хоть сердце проси, на! Даю. Пусть стучит.
Здесь, в Питере, рядом играет шарманщик,
здесь, в нижегородчине, бьются ручьи.

О, сестры мои! Та, что зло мне сказала:
— Ты — немощь, дурындиха, рыба, волчара.
Да мне и не надо ватрушек, нектара.
Свои я отдам куличи, калачи.
София, молчи!

Все знаю, про сшибки, про гром, грозы, тени,
про впадины я марсианские знаю,
но все же, но все же молю на коленях,
ну, что ж проблукала ты в трех соснах с краю?
По этим мощеным, как день, революциям?
Да, кстати, не надо, «мы наш новый строим»,
а там, где двустволки, винчестеры, штуцеры, —
всегда много боли, ранений и крови.

Нет, я — не в штыки. До штыков ли, сестрица?
Понять я хочу города все, столицы,
твои все дороги, пути, километры,
моя глубина — это два на два метра,
но даже оттуда, да, лучше оттуда
кричать я, вопить тебе буду: «Прости, мя
за то, что тебе не смогла стать святыней
и полем пшеницы,
и речкой,
и чудом!

Все сестры вы мне! Ярославна — чьи слезы
со щек утираю своих я ладонью.
Все сестры мне — ивы, калины, березы,
все сестры, рожать те, кто будут в роддоме,
под небом, под звездами — Танечки, Тони.
Цветаеву будем читать на балконе,
Ахматовой грезить строкой обожженной.
Сестра!
Не для немощи, а для объятья
раскинула руки,
где крест и Голгофа!
Я все отдала, что могла тебе дать я —
жизнь, смерть, смыслы, дом! А тебе разве плохо?
Все, родины кроме!
Кричишь: на, мой город!
Здесь жарят каштаны на белых аллеях.
На — город горящий.
На — город, что смолот.
Как будто спасет, кто не спасся, жалея.

Мой крылатый волк — диво сказки!
Рассказать бы детям это на ночь!
Но зато такой не предаст огласке,
волк — родной нам зверь, как Иван Иваныч!
Да, зато такой не предаст
в Дамаске
у горы Касьюн, у хребта в пустыне,
камень не возьмет.
Авеля по-братски
не убьет в висок присно и отныне!
Слезы сверху льют, их так много — жуть,
с камня слезы льют долго, больно, горько,
платье, что на мне пахнет шкурой чуть,
шкурой ледяной раненого волка.
Сто ли, двести лет, триста лет сквозят,
сколько лет живу — ощущенья те же:
что глаза глядят через автомат,
на меня глядят через скрежет.
У моих волчат синеокий взгляд,
Змей Горыныч им — не горыныч!
И меня минуй старость, боль, снаряд,
не клевать вам глаз моих синих!
Сто путей носить, сто заклятий мне,
камень на груди — свет-мой-камень!
И пускай, пускай пахнет при луне
волчьей там в боку вещей раной!
Не могу кричать, не могу курить,
но могу я выть зычным басом,
не считать года: сколько ран внутри,
сколь воды, еды разом!
Так пугала их: дети, быстро спать!
Что придет волчок: очи сини!
Пела: не ложись с краю на кровать.
Пела: бойся ты этих линий!
Звезды в небе и волчья есть звезда,
отрекусь от них в пользу бега,
отрекусь от «все» в пользу «никогда»,
от зверья и птиц
в человека!

Не женись, не женись, Данила-мастер,
высекай свою каменную чашу.
А коль женишься, ты же поэт, то разве
возлететь ли в твою, где березы, мне чащу?
Разодрать ли грудь мне да об острую ветку?
Да сронить ли мне перья на мягкие травы?
Как узнала про весть твою, пью я таблетки,
запиваю я горьким настоем купавы.
Многим головы вскружены, многим вскружила,
многим, кроме тебя! Не женись ты, Данила,
мой кудрявый!
В этот сонник и в донник, да в топи-муравы,
да еще в клеверах, да в медовых соцветьях.
А коль мастер-Данила женился, то, право,
ты мне душу не рви по ночам до полтретьего…
Никакого Карнеги ли, Фрейда, а разве что
пару строк от Данилы (Данилушки-мастера).
У поэта судьба: по постелям шататься,
у поэта судьба: пить в кафе, всклень спиваться,
у поэта судьба: твою песню мне слушать
так, чтоб душу мою — в решето.
Хочешь, рыбой
приплывать буду в руки твои? И на суше
становиться русалкой? Иль птицей? Иль глыбой?
Чтоб из камня тесал ты меня: грудь и лоно,
руки, голову, губы! Впивайся! Глотай же!
Сколько было мужчин безнадежно влюбленных,
было, кроме тебя, не влюбленного даже!
Лучше прямо из камня ты режь свою чашу!
Да узоры по краю: ласкаться устами
к твоей чаше. К тебе не получится, знаю:
мне с женатыми дело иметь не пристало.
Не женись, не женись, ах, Данилушка-мастер!
Твоя суженая старше нас на столетье.
Не родит она малых сомят, в белой пасти
Сохранить много слов не сумеет, поверь мне.
Впрочем, лучше не верь, не суди, не встречайся
на твоем Гребешке, возле дома тринадцать,
под землею, я слышу, Данила, мой мастер,
голова ты кудрявая! Бьется, что ястреб,
разве только окрасом светлее да вихрем —
подержи за крыло — бьется там соловьиха.
Тихо. Тихо.
И я помолчу.
И как в сказке,
так кончаются сказки от мала-велика.
На той свадьбе и я была — их или ихней,
как филолог считаю, что их! И пиррихий
отличив от спондея — ты очи не засть мне!
Я сама их зазастила, слезы — что камни!
Пусть из каждой слезинки, Данилушка-мастер,
пусть из каждой росинки — узоры на ткани!
Мастери свою чашу! Большую, что космос!
…Я бы голову да на плечо, где рубаха.
(Но нельзя на плечо, там мне дыба и плаха!)
Мне достаточно запаха, слова, хоть лоскут.
Всех женатых прощаю. Всех, кроме тебя я.
Всех, кто спился, скололся — поэтово семя.
Всех, кто жаждал красавиц, в постели таская,
Да и я-то, я не соловьиха какая,
просто баба живая. Прошло мое время!
Да и речь обо мне не идет. В персонажах
я не числюсь, ни в памяти, в номенклатуре.
Не женись ни на ком!
Вообще!
Этой блажи
недостоин бессмертный де факто, де юре.