Материалы номера № 05 (401), 2022 г.

1

Пишу тебе, осенний адресат,
из области, исчерпанной до хрипа,
и я учусь молчанием писать,
как дерево, а, может быть, как рыба.

За каждой строчкой — что-нибудь в конце:
свеча, перчатка, с камешком заколка,
мой город, изменившийся в лице,
которое запомнится надолго.

Как ни крути, а все идет к тому,
что за тепло приблизилась расплата.
Пейзажи растекаются в дыму,
и даже дым очерчен плоховато —

так сразу в нем огонь не различишь,
а впрочем, это женские капризы,
и мы с тобою существуем лишь,
когда конверт заклеен и надписан.


2

В одиннадцать запотевают окна,
вокруг такая темень — глаз коли,
и прячутся дома антропоморфно
в неясных очертаниях земли.

Соседи спят, их сон здоров и крепок,
им на ладони падает звезда,
рекламное подсвечивая небо
над городом, ныряющим с моста.

На кухне чай — холодный и невкусный.
За церковью газует грузовик.
И колокол, повизгивая грустно,
ворочает заржавленный язык.

А впрочем, ничего, что необычно,
и, если где-то существует ад,
то он, определенно, только личный:
в носках, с остывшим чаем и лохмат.


3

Я забываю: как и почему.
На улице дразнящий запах гриля.
У магазина продают хурму
с открытого автомобиля.

Я забываю, у меня полно
на то причин и веских оснований.
На вешалке согласное пальто
следит за мной и за словами,

за расписаньем, за календарем,
худеющим быстрей, чем клен в подъезде.
Оденемся друг в друга и курнем,
пока еще мы вместе

и город нас не стер по кольцевой,
и вдоль, и поперек, и сикось-накось —
у города спрошу: какой ценой
я разучилась плакать?

Но он не вспомнит и не станет лгать,
как сделал бы какой-нибудь чудила.
Пальто, пальто, ну что же ты опять
не уследило!


4

Представить сложно, как мы жили тут,
теряя след в листве густой и вязкой.
Вид из окна, как запустелый пруд,
колышется болотистою ряской,

посматривая на нехитрый скарб,
расставленный вдоль стен не слишком тесно,
и в зеркале с утра всплывает карп
в какой-то отстраненности прелестной.

Подумываю сдать его внаем,
пока вокруг чудовищная помесь
зеленоватых выхлопов с дождем,
промчавшимся сквозь город, словно поезд.

А мне позавчера приснился снег,
осталось лишь нажать на небе кнопку,
убавить свет, настроить саундтрек
и на бочок залечь в свою коробку.


5

Тепло вернулось, и который день
расплескивает золотое зелье
почти полупрозрачная сирень,
по воздуху стекающая в землю.

От глаз подальше, в парке городском,
вкрапления джинсовой молодежи,
и листья не летят — они ползком
вжимаются в обочины дорожек,

как тени, перешедшие в совет
с высоким и единственным мерилом.
Смотрю на них и вижу только свет,
как будто и со мной такое было,

и снова происходит вопреки
расхожему понятию о чуде,
и сердце с нерастаявшей руки
еще не раз стекать на землю будет.


6

Распугивая галок и ворон,
когда внизу неласково и сыро,
остатки света вспарывает дрон,
явившись будто из другого мира.

Жужжат его пропеллеры, и глаз
записывает все, что видит с неба.
Дрон электронным ухом слышит лязг
междугородних многоножек Сепа,

и разговоры мертвых о живых,
тяжелый рок железных скарабеев,
и колыхание волос ржаных
над кружевною колыбелью.

Потом он слышит поле тростника,
шуршанье мыши, гул в ее желудке,
и видит, как пронзает облака
мышиный взгляд осмысленный и жуткий.

И неотвязно, на пути домой,
дрон ставит эту запись снова, снова,
как будто говорящий тишиной
послушает его скупое слово.


7

Мне кажется, я не смогу постичь
сентябрьских ид магические знаки,
в которых речь меняется на дичь
одним прикосновением бумаги,

поэтому приходится без них
довольствоваться скромностью эклоги,
написанной на лицах городских,
когда они приятно одиноки,

о чем я и желаю сообщить
из первых строк, не занятых погодой,
а в остальном, есть куртки и плащи,
и ржавчина из уст водопровода,

и затхлое молчанье чердака,
поднявшего морщинистые веки
куда-то высоко, за облака,
надевшие на город кацавейки  —

таким он и запомнится в конце,
пока весь воздух не затянет ватой,
и не придет в потертом пальтеце
востребованный почерк адресата.


8

Сплошной туман, и тишина в тумане
большие волны медленно вздымает,
колышет их виссоны и шелка,
вытягиваешь руку, и рука
роняет мягкий свет, и снег, и хлопок,
и пустота, как после дней потопа,
сговорчива на ощупь и на слух,
не ворон и не голубь, а петух
истошным криком землю оглашает,
окрашивает мглу над гаражами
небесный волос первого огня,
и вот уже январь, число второе,
по улицам зима ведет коня,
и спит добропорядочная Троя.

1

Дни праздников прошли на редкость молча,
никто не покидал свои дома,
и к темным окнам прижималась ночью
бесснежная глубокая зима.

И в комнатах натопленных и желтых,
в круженье электрических светил,
сквозь время проходили тени шепотом,
и человек сквозь тени проходил.

И в зеркале, начищенном от скуки,
неясное свечение росло,
как будто кто-то простирал к нам руки
и втягивал их снова под стекло.


2

И снег смотрел в окно, огромен,
беззвучен, вытянут, безбров,
сквозь ветки в белой полудреме
и светлый обморок дворов.

Он был — как радостные двери,
раскрытые из тишины,
из ожиданья, и потери,
и холода внутри спины.

И в тех дверях могла минута
касаться неподвижных век,
на грани ужаса и чуда
их превращая в снег.


3

Дверь откроешь и с облаком снежным
к теплой печке шагнешь за порог —
есть у зимнего времени стержень,
и лопата в углу, и песок.

То расчистишь, а это засыплешь,
то растопишь, а это — под лед,
и получится собственный Китеж,
над кукушечьим домом полет.

Закемаришь над чайною кружкой,
и приснится, с экрана сошед,
русский снег с необъятной подушкой,
колея через поле и свет.

1

Отцовский сад, как зеркало во мгле:
движения, черты, – неразличимы,
и снег его, не тающий в тепле,
растерянный, родной, непоправимый.

Я вижу дверь под вишнями, она
как будто вдаль немного приоткрыта,
в ней плещется весенняя волна
о камни поглощающего быта,

и на веревке мокрое белье,
как чаячья бессмысленная склока.
Скажи мне, сад, где прошлое мое,
стекающее в темноте со стекол?

Но он опять молчит оцепенев,
чтоб не сморозить глупость или заумь,
как будто в горле тоже горький снег
запекся вперемешку со слезами.


2

Пустой коридор с занавесками красными
качнулся волной невесомого шелка,
но кто-то ступает над хрупкими фразами
по длинному полу, по краю осколка.

Смычок проплывает тонами альтовыми,
и времени ветер неслышно прозрачен,
но кто-то уходит шагами вишневыми
и в сумочку мир пошатнувшийся прячет.

О, как высоко эти нежные отзвуки
останутся жить в городском подсознании,
и чья-то судьба, растворенная в воздухе,
и что-то еще, но уже без названий.


3

Мы видим одинаковые сны:
снег хлопьями, лесная нежность пруда,
и за оленьим яблоком глазным
предчувствие бессмертия и чуда.

Мы влюблены прозрачностью ручья,
внезапным хрустом ветки под ногами
в хрустальный мех, осыпавший поля,
в глаза ночей с лиловыми кругами.

И, может быть, вся жизненная суть:
искать под снегом серебристый ягель
и в прежнюю действительность уснуть,
от новой оставаясь в полушаге.

И ждать, когда потянется строка,
раскачивая длинный гибкий стебель, –
чтоб снова посмотреть на облака,
мелькающие в том, оленьем, небе.


4

Мы встретимся с тобою в Праге
на улице У милосердных,
пусть будет день простой и жаркий –
мы канем в лето, лето в среду,

у той пивной за темной дверью,
что на углу розовостенном,
и благосклонные деревья
листву мечтательно возденут.

У той пивной давно закрытой
ход временной неоднозначен,
и наши прежние орбиты
пересекаются иначе
на двух ступеньках «Дня и ночи»,
но дверь толкнешь — она поддастся:
нам повезет, и застрекочут
часы ожившего пространства.

И в хитроумном механизме,
где все рассчитано до йоты,
но только на пределе жизни
очнешься и узнаешь кто ты,
мы сядем за свободный столик,
часы пробьют, умолкнут речи...
И все сначала: снег, и поле,
и я иду к тебе навстречу.


5

В полшепота шершавых мостовых,
в полглаза занавешенных кварталов,
покуда тьма на стрелках часовых
натягивает сон, как одеяло,
пройти по зимним лужам, босиком, —
довольно странно и немного дерзко,
когда вода шипучим пузырьком
касается затурканного детства,
и буквы остановленных в нем птиц
в слова соединяются и фразы,
сбежавшие из кафельных больниц,
где трижды в сутки промывают разум.

Так близок поезд — где купить билет,
мороженое, танцы в лунном свете?
Смешное сердце бьется о паркет
и вешаться готово в туалете,
как будто дырку сделал контролер,
и каждый вдох оплакан и оплачен,
но пациент скорее жив, чем мертв,
пусть это ничего уже не значит,
когда ботинки брошены под шкаф,
а вместе с ними правила и лица,
и мостовая впитывает шаг,
и музыка пронзительная длится.