Материалы номера № 05 (401), 2022 г.

Когда я училась в девятом классе, к нам пришла новенькая — Анфиса Третьякова. Она явно хотела выглядеть, как парень — носила берцы, а если не берцы, то высокие толстокожие, зажеванные временем сапоги. Какие же длинные должны быть в них шнурки! У Анфисы были короткие, выкрашенные в зеленый, волосы. А еще — тоннели в ушах. И еще помню, с ней всегда был забитый не понятно чем, какой-то натянутый рюкзак. Но я с первого взгляда на этого фрика поняла, что это — девочка. Ее выдавала полоса нежных, почти незаметных веснушек, распыленных поперек лица. Ее выдавал теплый, уже немного разочарованный девичий взгляд. Нет, он был совсем не острый, как у парней в этом возрасте. Ее выдавали маленькие, музыкальные руки.
Конечно, в нашем классе она сразу стала белой вороной. А я таких люблю. А Анфису я полюбила, как не любила ни одного парня на свете! Это точно. К ней у меня любовь другая. Во многом мы были не похожи. Начиналось с внешности — мне тогда уже хотелось выглядеть женственней: я красилась, носила скинни джинсы и сумки, а не рюкзаки — заканчивалось тем, что Анфиса слушала западный рок, еще Летова, конечно, а мою Земфиру называла сопливой… Несмотря на почти полное отсутствие стыкующихся пазлов между нами, мы никогда не ссорились и берегли друг друга.
Она была честной и резкой, она с легкостью говорила ребятам в лица, что они бестолковые мамкины мажоры. А я думала: «Боже, как ты можешь говорить такое моим токсичным одноклассникам! Они же тебя съедят!». Но ее не ели. Потому что она их не боялась. Над Анфисой посмеивались, ее не любили и обсуждали за спиной, но ничего сделать не могли. В моей жизни Третьякова стала живым вопросом: «А что, так можно было?». Я мысленно задавала ей этот вопрос, и в моей голове она все время отвечала, поддразнивая: «Нет, нельзя было. Только я так могу». Но за время нашей дружбы ответ в моих мыслях поменялся, и я стала больше себе позволять. С детства сдержанная и закрытая, я перестала давить свои мысли и чувства. Я даже влюбилась в первый раз…
Естественно, не взаимно. Вы думали, после многоточия будет что-то оригинальное? Нет — все как у всех. Мне тогда стало так обидно за безответную! Ее всегда изображают прямо тяжелой и несчастной. А мне было в кайф. Такие ощущения… Просыпаешься — потом зубы чистишь перед зеркалом, улыбаешься придурочно и вдруг заржешь — брызги пасты плюхнутся на кран в раковине и на это зеркало, на руки еще. Стоишь, оттираешь, и снова плывешь… потому что в голове представляешь его волосы, улыбку и глаза. Волнуешься немного — а вдруг он не придет сегодня? Ты же в школу и ходишь только ради его взгляда и голоса.
А засыпала я всегда, представляя, что где-то на одной со мной планете, даже в одном городе, сейчас, может, тоже засыпает, может, листает ленту и смеется над мемами, или плачет, или еще чего-нибудь… моя любовь. И неважно — нравлюсь я ему или нет. Неважно, что он дурак (так о нем говорила Анфиса) — главное, что моя любовь живет, а я живу ради нее.
И помню, случился день, когда я решилась признаться. В меня тогда вселился отчаянный страх, сумасшествовала паранойя — надо обязательно признаться, иначе упущу все. Я была так уверена в своем бреду, я верила, что произойдет катарсис. Не знаю, что значит это слово, но оно звучит, как та самая дурь, вселившаяся в мою голову. Я взяла телефон, надавила со всей силы на экран большим пальцем и начала говорить. С ходу, не переживая из-за неправильного слова или звука, не удаляя, а потом перезаписывая голосовое. Я говорила, почти заикаясь, с придыханиями, зажмурив глаза. В груди и в ушах тяжело и медленно бились волны, стучали стрелки, будто я часы какие-то… Потом я отпустила палец, прошло секунд десять. Хотя, думаю, на самом деле гораздо больше, и я увидела, что он начал слушать мое сообщение. Я оставила телефон, ушла, поговорила, не помню с кем, вернулась, взяла телефон, но ответа еще не было. Я разозлилась, и знаете, что ему написала? Я написала: «Ты почему не отвечаешь? Ты что, умер?». Просто представьте. Кошмар! Он просмотрел. Игнор. Какая я была злая! Я была готова ко всему, к худшему: что надо мной посмеются, что меня пожалеют, что меня пошлют. Но ответа не было. Я сильно разозлилась и решила, что он просто трус. Представьте: моя, моя, моя любовь, такая красивая, такая недоступная, необыкновенная — просто трус.
В жизни он тоже делал вид, что ничего не было. А что еще ему было делать? — осознала я уже гораздо позже. Он будто знал, как потом мне будет стыдно. Когда на меня напал этот стыд, я поняла, как безответность уберегла меня от еще большего стыда.
Смейтесь надо мной, но я призналась, чтобы не жалеть. Чтобы не задавать снова себе этот печальный вопрос: «А что, так можно было?».
Третьякова давно уже уехала в Черногорию. Скучаю. Именно у нее я украла эту отважную глупость. Если читаешь — посмотри, во что я из-за тебя вляпалась! Виню тебя! Все еще смеюсь и стыжусь. Да ладно, шучу. Люблю.