Материалы номера № 2 (422), 2024 г.

в сухой траве у жизни полустанка
лежит в полукольце,
как одинокий сталкер,
на солнцепеке дня или полудня,
и знает, что летает западня
крылатая с железным клювом,
и видит все, а в частности меня,
как мимо ящерки тропой иду и я.
тень метится упасть крылом и клювом
и выведать на сколе острия,
чья кровь красней ее или моя…

когда увидев птицу, паникуя,
бегу спастись от смерти поцелуя,
то наступаю на нее живую…
и изумрудную, и верткую такую,
и падаю, и плачу, памятуя,
и думаю о ликах всех смертей,
но вижу лишь себя босую
и… серый, сброшенный,
природа все ж мудрей,
кончик  хвоста,
уже не нужный ей…

и над сухой травой
в итоге пришлых дней,
на солнцепека тихом полустанке,
теперь не я, не ящерица, — сталкер,
а полуптичья тень на сколе дней,
следящая за чередой смертей.

я слушаю, как яблоки молчат,
как тишина крадется спелым боком,
как слово зреет в зернышке, жестоко,
когда себя не сеет вещий сад.

когда потомство замуровано в плоды,
когда оно, как в вате поколений,
и в рудное вгрызается, увы,
и червь, и зверь без должного уменья.

и тишиной объят не спящий сад,
ни шелест листьев, ни плодов сомненье,
ни яблоко, упавшее стократ,
закона не отменит притяженье:

оно, как в яблоке поспевшее ядро,
оно, как облако в облатке печенега,
оно меня б — несчастную — смогло б
создать и не создать из зернышка,
из облака из снега…

купаться здесь нельзя —
здесь все богато всеми,
и всякая вода влечет
тебя в меня,
и преломляются в
волну колеблемую темы,
и выпадают в лед
былые времена.

вторая та река
впадает в нас упрямо
и не течет ни вспять,
ни к времени всего.
она, как бык, — в рога,
упруга и упряма
и пронесет не вспять
не мертвого врага.

теперь и он — не я,
но он моим владеет,
и талые луга
он топчет каблуком,

он сам себе вода
и уплывает время,
и берега стоят на этом
и на том
и прорастают сквозь
потерянное всеми.

так все непросто — разум спит,
он сбит в комок одной коросты,
и в капсулу закрыт пиит,
в кристалл единый, в сонный сросток,
как крыл лишенный Гавриил,
летает разбегаясь в рост — так,
но взмахи рук — пустой посыл,
и с небом разлучен, и просто
стоит и плачет Гавриил,
и проклинает этот остров,
где пыл его навек остыл,
и крыл гниет напрасный остов.

живут русалки в зимнем плесе
и коротают подо льдом
в уборах ледяных белесых
дремотным упиваясь сном
дни что короче ночи длинной
им кажется горит лучиной
не греет ночь и вот стоит
над ними небосвод бездонный
летят они к звездам бессонным
…и пишет оперу пиит
перо о чешую их точит
и славу ариям их прочит
шампанского струя в зенит

и лишь утопленника очи
живее блещут в мраке ночи
русалкам тихо говорит
и просит отпустить на сутки
проститься с молодой женой
пройтись над сонною невой
с зарей что блеклая парит
мостов свивая вместе руки
но звуков близких канонада
рвет лед и разметает плес
русалки в облаке волос
всплывает лейтенант из ада
в петличке свежая награда

писать, совсем не различая вкуса,
слова горчат, когда звучат.
а у людей, не знающих искуса,
на языке беззвучными лежат,
как парусники и без ветра, и без курса.

и выйди в лес, где земляники нет,
так пахнут тусклые задворки, и пригорки,
они без земляники так прогоркли,
и потеряли форму да и цвет,
как игры, где слепые пальцы только зорки.

слова на ощупь — выпуклый сосед,
в прикосновенных точках, точно,
заменят шифров сложный трафарет,
и прозвучат с заглавной и со строчной,
и скажут — гол, хоть в мантию одет.

у любви странный скрип гильотин,
предпочту палача по-старинке:
в небе листьев ветреный сплин
улетает за птицами в клине.

так качели, наверно, скрипят
под луны полуночной лампой,
мотыльки вокруг лампы не спят,
только вьются, как яркие капли.
у любви красный абрис рябин
и в свободу на петлях калитка,
и ползет в утро ранняя синь
в ягод горечь в пятнистой косынке.

мне нечем отвечать на чувства,
любовь, печаль и прочий мусор.
не искушенная в искусстве,
душа моя не червь, не рупор.
я лишь простая промокашка
и губка, что вмещает все.
чернильница непроливашка.
вселенной черное пятно.
все, что попало, не пропало.
но излучать не будет свет,
по времени тугим аортам
к истокам новым потечет.

зимней мимозой тает в горсти...
и эфемерно капризен,
мир отпевает поземкой, пылит
льдинками колотой призмы,
горячим дыханием в гортани горит
и исчезает, как призрак.

но грозовой поднимая вихор,
тучи ливнями плавит,
и хрусталей разлетается звон,
музыкой ноты поправив —
это упал с высоты камертон,
забытый настройщиком яви.

и, зимородный, он жив до весны.
как Пугачёва, его повели
в волчьем тулупе хлопуши,
душу тогда от небес отсекли...
и ледоходные реки текли,
пушечным гулом, послушай...

не прирастает ни к чему
моя душа — извечный странник.
меняю страны, города, попутчиков.
спешу в подрамник
поставить море витражей,
набросков, акварелей, ранних
и поздних вовсе не друзей,
и думаю я, как подранок.

не прирастай же ни к чему,
случайные всегда пространны,
и улыбаются всему,
и обещают рай карманный,
где без тебя идут дела,
контора пишет об излишках...
и никого давно не ждут:
извечный странник всюду лишний.

он просто ходит меж людей,
вчерашних, нелюбимых, бывших...
и выцветающих шпалер-идей,
друзей со свету сживших.

он не прирос и не ушел,
он вечное перекати-поле,
он улей, потерявший пчел,
он вал, застрявший в тихом море.

не та над пажитями ночь.
над Пушкиным уже не блещут,
прошиты временем насквозь,
те звезды и упали в бездну
Полтавы, в черные дымы
над полем прошлым и усталым
истории застыли лавры,
и Пётр, и сонные сомы
не внемлют воздуху над Влтавой:
там дроны стаею над стаей
сошлись. и видит прошлый швед
те молнии, и ядер нет
у шведа против этих дронов.
он к украинцу с диким стоном
ползет, кровавый множа след,
и говорит: мол твой черед
впрягаться в эту колесницу,
и гетмана в крови десница,
батькив исполни злой совет
и Пушкин в неньке не поэт.
не видно неба — громы блещут
(не та над пажитями ночь)
пускай погибнешь, я воскресну
в Полтаве русских превозмочь…

не может ветер чуть трепещут

над Пушкиным омел листы,
и смуглые бледны черты,
и он перо роняет в бездну.