Материалы номера № 9 (429), 2024 г.

Дело в шляпе? в кепке? или в шапке? —
это вы уж без меня решайте:
я сойдусь на выборе любом,
ведь не только головной убор
может стать — я точно это знаю —
потайным прибежищем, изгнаньем
и последней каплей перед тем,
как поймешь, что все-таки хотел
быть совсем иным, желать другого:
по земле промчаться безголовым,
и без лишних, ненавистных дел
стать своим — везде или нигде.

Невозможно скорби
вечером поддаться
и поймать, как сетью,
собственную тьму, —
это будет утром
в зеркале мордастом:
очень-очень страшно
станет самому.

А пока есть вечер —
можно веселиться
и глядеть спокойно
в тот зеркальный пруд,
где ко сну готовы
лица, лица, лица,
где пустые глазки
врут, и врут, и врут.

Заперта находка астронома:
мы ее в деталях телескопа,
в университетском даже кресле
вздумали искать, но не нашли, —
протяженность гениальных жестов
измеряли, дурни, по линейке,
спрашивали у детей, любовниц —
что же делать? — как один, молчат:
искоса поглядывают только —
«ишь какие! все им любопытно!» —
нехотя подозревать мы стали,
что задумал что-то астроном, —
но — какая боль! — не тут-то было:
как он только снял свои очечки,
сразу из орбит на нас полезли
грустные небесные тела!..

Друг про друга мы не забывали раньше,
хоть не помнили ни голоса, ни глаз —
тем и будущее так пугает страшно,
что желает стать забвением для нас.

Я тебя уже практически не помню,
да и ты меня забыла уж почти —
мы старательно, в потемках, по слепому,
пробираемся, как будто стукачи.

Ты помалкиваешь тихо оттого, что
невдомек тебе такая глухомань —
я ж не слушаю затем, что слишком тошно —
мне молчаний расшифровывать тома.

И не видим ничегошеньки мы оба,
потому лишь (очевидно, это зря),
что закрыть свои глаза нельзя до гроба,
и приходится глядеть на все подряд.

Так и хочется сказать, что можно память
в долгий ящик отложить — и бросить вниз,
и, взлетая в облака, за нею падать,
и вдвоем остаться, и шептать «Вернись!»

И не помнить никогда уж друг про друга,
не расставшись наконец-то ни на миг, —
песню легкую пропеть, как жить нам трудно
в расслабляющихся лапах западни...

Так и есть — не бред, не слух —
все подчинено
до конца — лишь только злу,
только лишь оно
сортирует по углам
каждый силуэт, —
и поэтому, со зла,
вскрикиваю: — Нет! —
не возьмешь меня ты, зло,
в лапы, в уголок:
напишу я сотню слов,
тыщу разных строк
лишь о том, как у тебя,
зло, не хватит сил
доказать, что потерял
я себя совсем...

Дыханье перехватит:
— Кто ты есть?

Дыханье в норме:
— Отвечать не стану.

Посередине:
— Знаешь нашу месть?

Совсем без легких:
— Все-то вы о старом!

(Потом я то дышал, то не дышал,
и невозможно до конца поверить,
что это угрожала мне душа,
что не одна она — как будто две их.)

Обрываются деревья
в окне вагона,
за пределами обрыва
еще стволы,
а за ними незаметный
построен город,
но к нему нельзя приехать,
нельзя приплыть.

Хоть по тем же распорядкам,
вечер, день ли,
те же люди там гуляют,
совсем как мы,
так же ловко сочиняют
законы, деньги,
и один в один такие же
им даны
и позоры, за которыми
слезный траур,
и для гордости периметр
во всю страну,
и убийцы безотказные,
и охрана,
и еще...

Но я вас больше не обману,
если резкостью признаюсь,
что там, в окошке,
за стволами, за деревьями,
сквозь обрыв,
город, с виду незаметный,
как наш, такой же,
по приказу чьей-то совести
был зарыт.

Какая скорбь? — взгляни туда,
где мальчик девочку продал
и не побрезговал вернуть
барыге сдачу туфлей в грудь.

И о каких ты мне слезах? —
все возвращаются назад:
и сын твой скоро стукнет в дверь,
и внучка с ним, а может, две.

Про что еще? — ах, да, про боль! —
о ней две строчки мне позволь:
я врачевал ее пивком,
и все рассеялось легко.

И так же — смертная тоска
и ветер в небе, и места,
которые мы на земле
так прочно заняли, став злей.

Еще скажи: любовь и долг! —
смешить не надо: слишком добр
сегодня я, и убедить
меня возможно... Лучше быть

таким же злым, на том же дне,
себе, родному, на уме:
во всем успех, везде расчет, —
а ты мне тут!..

Скажи еще...

На платье холодное
брошен мой беглый взгляд:
согреть не пытался,
не стал придавать значенья, —
но холод по мне
побежал, как от фитиля,
как от постороннего звука,
когда во чреве.

Должно быть,
его позаимствовал напрокат
один из кружков,
что танцует у нас намедни, —
смотрю на него,
замирает мой беглый взгляд,
и холодно мне,
и пугаюсь я все заметней.

А платье чужое,
от этого и страшней,
и даже закралась обида,
что не танцую, —
и вот мы друг в друга
впиявились в тишине, —
к лицу ли такое наряду?
А мне к лицу ли?

Не хочется даже
смотреть, как в углу лежат
согретые мною теперь
расписные тряпки, —
и нету сочувствия,
и невозможно жаль,
что больше не будет
танцующих и нарядных.

В один момент — две тени за луною,
с надломленные спиченьки длинною,
искрящийся чуть ниже старый ствол,
у ног его старушка лет под сто,
ее почти дырявая корзина,
и снег на платье (круглый год лишь зимы),
и то, что под сугробом: травка, дерн,
и подземелье (мы в него войдем),
и — даже так! — ядро земного шара,
и пыль последняя (кому мешала?) —
в один момент все в маленький кулак
зажато будет с хрустом: «Так вам! Так!»

Исправление зла:
между глаз со всей силы дубиной.

Исправление зла:
не заметили, мимо прошли.

Исправление зла:
сами это же зло полюбили.

Исправление зла:
добряки — тоже нехороши.

Исправление зла:
ладно, будет пускай и такое.

Исправление зла:
нам бы так же — но нет ведь, слабо.

Исправление зла:
пусть царит, не справляемся коли.

Исправление зла:
вот и взяли в тиски нас с тобой.

Определи по настольной лампе,
чей тут метался лоб,
чья рассыпалась душа в таланте,
и от кого светло
здесь до сих пор, словно еле слышно,
как скрипят по листу,
словно никто никуда не вышел
и не остался тут.

Пусть минутное старчество, в седине,
огласит все условия: что с собой
приготавливать надо скорее мне,
как вести себя там, если сразу боль
опоясывает, когда свет потух
и совсем ничего уже не видать,
можно ль будет увидеть всех тех, кто тут,
в ожидании собственных смертных дат
остается, завидуя даже чуть,
ведь заманчиво то, что лишь предстоит,
и какие реплики — «Я лечу!»
мне выстреливать, или: «Нашел своих!»
там, за тридевять крыльев, голов, земель,
там, куда я, пока еще не старик,
торопиться не буду, ведь нужно мне
с кем-нибудь на прощанье поговорить.