Материалы номера № 10 (430), 2024 г.

Художник Слава жил в Париже три года. Картины ни одной здесь не написал с тех пор, как уехал из России, потому что настроения-вдохновения не было, денег на холсты и краски тоже, но откуда-то находились деньги на выпивку и путан. Выпивки было всегда много, путаны редки, да это и к счастью, что так: Слава ими брезговал по причине любви к физической гигиене и душевной чистоте. А питье водки было привычным делом еще с молодости и общаги в Художественном училище. Правда, в Париже Слава пристрастился к французскому вину.
Талант у художника явно был. Но слава к Славе так и не пришла в России, т. к. там надо было писать картины по заказу партии и комсомола и расписывать стены с надписями «Слава КПСС» и в честь и славу рабочего класса. А ему больше нравились «ню» а ля Большая Одалиска Жана Энгра, которую он мечтал увидеть в Лувре.
Глубоко укоренившаяся Большая Мечта его осуществилась! И тут же появилась новая мечта: написать копию Большой Одалиски, но такую, чтобы ее почти невозможно было бы отличить от оригинала. Но… не было денег на холсты и краски: все деньги уходили на бормотуху и редких путан.
Слава очень любил Париж, за три года обошел его пешком вдоль и поперек и знал каждый его проулок-закоулок, все его прожилы, вены и артерии, центр — голову, сердце, печенку, руки, ноги и пятки. Ему уже казалось, что тело Парижа стало частью его самого, а его тело, а заодно и душа вжились в нутро Парижа. Жил он недалеко от Бастилии, которую на самом деле давно снесли, но название оставили. Но революционный дух ее, кажется, там до сих пор витал.
Слава больше не мечтал о славе. Слава перестал мечтать о создании копии любимой Одалиски. Он влюбился в новые образы — с картин Модильяни. Однажды Слава купил бутылку вина, но пить в одиночку ему не хотелось. Он пошел на кладбище Парижа, где похоронены Моди, как он его называл, и его любимая жена, которую тот писал на своих картинах нюшкой и ненюшкой и которая после его смерти выбросилась из окна, мечтая таким образом быстро воссоединиться Там с любимым. Сел там рядом и выпил, вроде как вместе с Моди, который тоже был заядлым вино-знатоком. Все лучше с дорогим сердцу покойником, выдающимся коллегой, чем тихо сам с собой. Так казалось Славе.
Дело было поздней осенью. И уже вечерело, темнело, холодало и как-то даже страшнело на кладбище. Но Славе было не страшно, потому что, выпив бутылку французского вина, мысленно разделив ее с Моди, но только мысленно, он уснул, присев около памятника любимого коллеги…
Проснулся Слава ночью от какого-то странного ощущения в своем теле: со спины он ощущал ледяной холод, а спереди — на всем теле — жару, словно одна часть тела находилась на улице голяком где-нибудь в России в 10‑градусный мороз, а другая — спереди — на юге Франции жарким летом. От такого перепада температур в своем теле Славе стало дурно, а в горле пересохло, но выпить уже было нечего. Он открыл глаза и окончательно протрезвел, увидев перед собой стоящего в белом костюме Модильяни, который странно улыбался. Слава сначала подумал: «Вот так сон!» Но привстав на ноги, оглянувшись вокруг, он в ужасе увидел, что он — на кладбище, у могилы Моди. На аллеях — ни одного фонаря, но на небе — полная луна, к счастью, освещала все вокруг своим тусклым, призрачным, волокнистым, мерцающим светом…
Слава посмотрел на Моди и подумал: «Так он ведь непрозрачный. Значит, это не он. Наверное, кто-то решил надо мной подшутить». Но только он хотел открыть рот, чтобы выдать шутку, как Моди сказал:
— Да я это. Я! Кому надо ночью сюда приходить, чтобы пугать бедного художника.
Сердце Славы похолодело от ужаса. А Моди продолжал:
— Ладно, не пугайся. Спасибо, что пришел и выпил за меня. А я вроде как с тобой выпил. У нас тут, понимаешь ли, не принято на кладбище распивать за покойников и ставить стаканчики с винцом для них. А зря! У вас там в России все в этом смысле правильно. Эх! Не понимают французы, что и покойнику иногда хочется тяпнуть стаканчик, там, где я сейчас, не очень-то часто разливают. Да вот, вспомнил: недавно к Бодлеру поэты какие-то русские тоже приходили и там гурьбой выпивали за Бодлера, но правда, вино, а он был большим любителем абсента, да его нынче у вас тут никто не пьет, запретили, и правильно, эта мерзость Бодлеру и его дружкам весь мозг сожгла, он, бедный, до глюков дошел перед Уходом. Нет, Славик, куда лучше винцо французское или итальянское. Душу веселят! Хотя с перепоя можно и в тоску или депресняк впасть. Ты это, водку не пей, она тоже, как абсент, мозг сжирает и сжигает. Да и вина поменьше. Ты как-то много пьешь, дружище. А картины не пишешь ни хрена. Я вот пил, но каких картин наклепал! Они везде по музеям да частным коллекциям висят. Правда, вот сам миллионов на них ни черта не заработал, нищий тут был, как ты сейчас. Эх! Все по кругу повторяется, вечная сансара! Только ты вот пьешь, а картин не пишешь. Сансара какая-то в регресс получается.
— Я это… того… у меня денег на краски и холсты нет. — скромно вякнул Слава.
— На бормотуху и путан денег находишь. Это все отговорки. Плохому танцору, знамо, то пол слишком скользкий, то собственные помидоры мешают.
— Моди, а почему ты со мной по-русски разговариваешь? — с сомнением и опаской спросил Слава.
— А я с тобой не разговариваю. Я с тобой мысленными образами перекидываюсь. А на том свете нет никаких языков, только мыслеформы, поэтому там все друг друга понимают — французы, русские, китайцы, индусы, африканцы, там языковых барьеров нет. Это ты меня здесь слышишь на своем языке.
— А еще что-нибудь расскажи про тот мир? — страх вдруг схлынул, и Слава осмелел и успокоился.
— Много будешь знать, скоро состаришься. Не положено нам вам тут инфо разную передавать.
— Почему?
— А я почем знаю, почему. Запрещено, и все тут.
— Ну скажи хотя бы, ты там со своей женой любимой встретился?
Моди сначала промолчал, словно думал, говорить или нет правду. Потом сказал:
— Мы с ней долго там не могли встретиться. Она в другие миры там попала, а миры эти в других пространствах-временах, в общем трудно тебе объяснить. Мне и самому-то не райская песнь была прописана, а она куда-то там сгинула, мне до нее было долго не добраться. Она, понимаешь ли, ведь не только на себя руки наложила, но и ребеночка нашего в утробе таким образом сгубила. Во грех-то какой. Но Христос дает всем Прощение, всем, кто Покаялся. Только так получается, что успеть покаяться надо в мире, где ты сейчас, а когда уже Туда попадаешь, такое раскаяние мало чего стоит. И приходится всем преступникам Там лямку своих преступлений тягать долго и мучительно. В помощь, конечно, ваши молитвы за нас, грешников. Молитесь тут за нас, это нам в облегчение. Ну ладно, пора мне. Три часа ночи уже было, прошел Час быка. А тебе спасибо, что вспомнил и прям ко мне к памятнику пришел. А пить ты все-таки, дружище, бросай. Бери в руки кисти и давай махай ими по полотну! Польза хоть будет какая-то от твоего бренного существования тут. Прощай же.
И образ Моди в белом костюме мгновенно растаял!
Слава, задыхаясь, побежал к выходу! Ворота были закрыты. Он перелез через ворота и рухнул у дороги, отдышался и побрел пешком домой, к Бастилии…
Почти две недели он не выходил на улицу, отключил все телефоны. Обдумывал на сухую «встречу» и «разговор» с Моди. Но много курил. Сигарета заменила ему спиртовые приправки. Да, замена всегда нужна, одной бяки другой. Стать совершенным — значит перестать быть Артистом. Душу распирало кому-нибудь рассказать о случившемся! Но из всех своих друзей в Париже он не нашел ни одного, кого можно было в это посвятить, не прослыв сумасшедшим. Тогда он решил… пойти в русскую церковь в Париже. Из двух он выбрал ту, что попроще — на Сергиевом подворье. Но вовсе не для того, чтобы рассказать там об случившемся священникам. Душа искала Света и Гармонии. И ответа на многие экзистенциальные вопросы.
И Свет ему открылся. Стал он там постоянным прихожанином. И однажды словно какой-то Ангел нашептал ему: «Пиши иконы».
Слава скрупулезно изучил технику писания икон и стал иконописцем. Вот уже двадцать лет пишет он удивительные, полные гармонии и света, любви и благодати иконы. Подписывает их просто «Слава» и объясняет это так: «Это не я — Слава. Это Слава Христу, Защитнику нашему и Хранителю Добра и Любви».
Тайну «встречи» с Моди он все же однажды открыл одной знакомой русской прекрасной поэтессе в Париже, в которую он был тайно влюблен и которая была полна мистицизма и страстной нежности, и ему интуитивно виделось, что она не примет его за сумасшедшего и сохранит его Великую Тайну. Она все верно поняла, но как настоящая Женщина, Тайну не сохранила, и так она дошла до меня, а через меня — истинную Женщину и писателя — до других. Но, может быть, художнику Славе, который был в нем жив вне иконописца Славы, вовсе и не хотелось, чтобы эта Тайна Встречи была навечно похоронена на кладбище Парижа?
Живет Слава по-прежнему в Париже, но уже не рядом с фантомом тюрьмы Бастилии, а у башни Монпарнас. Всегда помнит незабвенного своего коллегу великого художника Модильяни. Винцо изредка выпивает, на праздники, приговаривая: «Ну, будем, Моди!»