"Поэтоград" № 11 (431), 2024.

Андрей Ивонин — поэт. Родился в 1959 году в Москве. Член Союза Театральных Деятелей РФ. Почетный работник культуры г. Москвы. Член Союза писателей ХХI века с 2021 года. Стихи пишет с юности. В 1984 году занимался в литературной студии под руководством писательницы, прозаика, поэта и переводчика Ольги Ивановны Татариновой. Является членом секции поэзии Московского союза литераторов. Публикации в литературных журналах и альманахах. Лауреат Большой Международной Литературной Премии «Серебряный стрелец» (2011 г.), национальной литературной премии «Поэт года» (2016 г.), 7-й Международной поэтической премии «Образ» (2019 г.). Автор сборников стихотворений: «Слово» — 2008 г., «Начало» — 2015 г., «Повторенье пройденного» — 2018 г., «Говори со мной» — 2019 г., «Только стихи» — 2021 г., «Простые вещи» — 2025 г. Живет в Москве.

Никто и ни в чем не виноват.
Как Джотто и Пикассо,
мы в разных системах координат,
шкалах глубин и высот,
где условные Кеплер и Птолемей
неравный ведут отсчет.
Где линия жизни моя твоей
ни разу не пересечет.

Переулков разбег,
да бульваров кольцо.
То ли дождь, то ли снег,
то ли ветер в лицо.

Может сон? Или явь?
Ледяная пыльца.
По-пластунски и вплавь,
но пройти до конца.

До двери на углу,
где не встретимся мы.
До конца этой улицы.
Ночи. Зимы.

Простой художник, взявший кисть и холст,
он ловит в сети свет, он строит мост,
творит, соединяя на века
сердец разъединенных берега.

Столичный хлыщ, залетный музыкант,
известный бабник, пьяница и франт,
из множества таких знакомых нот
одну — неповторимую — берет.

Трудяга скульптор, зодчий и поэт,
за краем неба видит тот же свет.
И зреет слово, плавится гранит,
картина пишется, и музыка звучит.

В тот год невозможный зима красовалась:
хрустела морозом, снежками кидалась,
кружила, крутила, мела, что есть силы,
на площади снежную бабу лепила.

Для заспанных улиц, невзрачных и блеклых
шитье вышивала, дышала на стекла
светящихся окон, подарки дарила,
за шиворот нагло залезть норовила.

А в небе — из мелких, смешных паутинок,
из легких, как пух, невесомых снежинок
кроила воздушное белое платье.
И нас до весны заключала в объятия.

Закрываешь глаза —
то ли пыль столбом,
то ли мелкий снег,
то ли Млечный путь.
Только губы трогаешь
языком,
все лежишь и кажется —
не уснуть.

А потом, вдруг падаешь
вверх, и вот —
синева вокруг,
и такая тишь,
что уже не чувствуешь
ничего,
а раскинув руки,
летишь...
летишь...

Я спал во сне,
и в этом сне мне снилось:
я сплю во сне
и вижу сон во сне.
И был тот сон
дарован мне как милость,
как откровение,
ниспосланное мне.

Во сне я шел куда-то
шаг за шагом,
блуждал впотьмах
и возвращался вспять.
А был тот сон
проклятием иль благом,
я там, во сне,
так и не смог понять.

Мне снился сон,
как суетно и куце,
и как-то бестолково,
на бегу
проходит жизнь,
и хочется проснуться,
но я никак
проснуться не могу.

Явь обернулась сном,
и круг замкнулся.
Едва глаза закрою,
как опять
мне снится сон,
в котором я проснулся,
но в том, другом,
я продолжаю спать.

Ты так быстро
меняешь облик,
походку, голос
и даже имя,
что стараюсь держать тебя за руку,
не упускать из виду,
потому что знаю —
стоит оставить тебя, даже ненадолго,
ты исчезнешь,
пропадешь,
а я
буду плутать длинными коридорами,
темными, запутанными улицами,
но уже не найду тебя
ни в этом городе,
ни в этой вселенной,
ни в этом сне.

Ритуальные проводы старого года.
Оливье на столе — ожидание прихода
года нового; снежная изморозь, пар
изо рта на морозе. Яркой расцветки
мишура, запах хвои, еловые ветки
и на тоненькой нитке серебряный шар.

Ни о чем разговоры, мечты, обещания,
бесконечные хлопоты, встречи, прощания.
Нас бросает из крайности в крайность,
то в холод, то в жар.
И летит в безвоздушном пространстве планета,
для чего это все, не давая ответа,
как на тоненькой нитке серебряный шар.

Я помню: год почти был на исходе,
а перемены зримы и близки.
Под мантры о бесправье и свободе
мы свою землю рвали на куски.

Вставала ночь, и сон тяжелый длился.
Синюшный, изможденный, испитой,
в тягучей тьме печальный дух носился
над проданной, оплеванной страной.

Она сжималась, как шагреневая кожа,
кукожилась, секлась, и вместе с ней,
как оказалось, мы сжимались тоже
до среднестатистических нулей.

До ренегатов с памятью короткой.
До полной пустоты, до черных дыр
коммерческих ларьков с паленой водкой
в прорехах улиц, превращенных в тир.

До шантрапы известного фасона.
До формулы «такие времена».
До шлягеров попсовых и шансона,
звучащего из каждого окна.

До ветеранов, харкающих кровью,
внезапно оказавшихся на дне.
До девочек, торгующих любовью.
До мальчиков, погибших на войне.

Так откроешь глаза и видишь — уже светло.
И зима над заснеженным домом белым-бела.
Тонкий-тоненький луч пробивается сквозь стекло.
Так проснешься, лежишь и смотришь — а жизнь прошла.

И остался в былом, в недосказанном, где-то там
далеко, в глубине твоей памяти, вешний свет.
И почувствуешь вдруг — ты один, и окликнешь: мам!
Но тотчас же запнешься и вспомнишь, что мамы нет.

1.
Расходился снегопад.
Всю неделю без запинки
с неба падали снежинки
невзначай и невпопад.

Вдаль летели, к нам за ворот
забираясь — каково?
Превращая этот город
в чудо, сказку, волшебство.

Ровно восемь дней подряд
ветер дул, в каком-то роде
для рождаемых мелодий
подбирая звукоряд.

2.
Белый снег — как белый стих,
что без рифмы и размера
покружился для примера,
покуражился и стих.

Порезвился и у ног,
добродушный и лохматый,
вытянув покорно лапы,
смирно, как собака лег.

И лежит — пушист и бел.
Вот какая заморочка.
Пишется за строчкой строчка.
Точка с запятой, пробел.

С солнцем пробивается едва
зелень из-под снежного покрова.
Очертанье церкви Покрова
в обрамленье неба голубого.

Колокольня реет над рекой,
будто мачта на рыбацкой шхуне.
Пусть, как до Китая, далеко
до соцветий, млеющих в июне,

но земля по-летнему светла,
чтоб на солнце утреннем до срока
золотом горели купола
теплого московского барокко.

Как небо беззащитно-близоруко,
Как девственно чиста его купель!
Ни облачка, ни шороха, ни звука
в пространстве, именуемом апрель.

Пока еще не замутнен движеньем
мельчайших крыл небесный свод, и май
не наступил, скорее отраженью
божественного космоса внимай!

Пока среди частичек невесомых
воздушной взвеси, множественным я
бесчисленное царство насекомых
не пробудилось из небытия,

открой окно, впусти живую влагу
восторженной, благословенной си-
невы и осторожно на бумагу,
не расплескав, ее перенеси.

В начале было слово…
Впрочем, нет.
Еще до слова музыка звучала.
Неведомо откуда лился свет —
вот он то и предшествовал началу.
В начале было слово…
Нет, не так.
Невидимый смычок
заветных струн касался.
Я шел и слушал их, и каждый шаг
во мне неясным эхом отзывался.
И острый луч, пробившийся едва
сквозь облака, карабкался по стенам.
И было слышно, как растет трава,
шумит листва, и кровь стучит по венам.
И только после было слово. А за ним
второе, третье… и сплошным потоком
плыла мелодия над миром, и другим
вдруг становился мир. Идя к истокам,
сливались звуки в целое, в одно,
перевернув сознанье за мгновенье...

Вот так вот и рождается оно,
все то, что называют вдохновеньем.

И не было, и нет.
Лишь отголосок боли.
Едва заметный след,
царапина, не боле.

Считай и не видна.
Слепых страстей изнанка.
Среди других одна
малюсенькая ранка.

Пока не бередить,
почти не беспокоит.
Вот только, может быть,
к дождю немного ноет.

И ладно. Ну и пусть.
Не кинешь, не замолишь.
Подкравшаяся грусть
минутная всего лишь.

Будь тонкой ниточкой, последней из примет,
связующей границы и пространства,
среди смешного мельтешенья лет
собой обозначая постоянство.
Привычки? Памяти? Любви? И да, и нет.
Всего, чего бессмертный дух касался.

Следи за тем, чтоб этот слабый след
не стерся, не забылся, не прервался.

Друг уходит в ночь, в зыбкий мир теней,
в неизвестность, в мутную пелену,
в бесконечность долгих минут и дней,
в темноту, в бессмертие, на войну.
Вот он здесь еще, с тобой вместе пьет.
За одним столом допоздна сидит.
И попутный ветер о нем поет.
А он пьет лишь горькую и молчит.
А над ним, как водится, высоко,
божьи птицы строят небесный храм.
Только не тревожь, не зови его —
он уже не с нами, он где-то там,
где от липкой крови черна земля,
там, где камни стонут от смертных мук,
где о мире молятся тополя,
поднимая в небо обрубки рук.
Где он в правый бой во весь рост идет,
как Орфей, спускаясь дорогой в ад,
где Коцит-река холодна как лед,
и откуда он не придет назад.

Не окончен бой кровавый,
долгий, тяжкий, смертный бой.
Этот левый, этот правый,
красный, белый, голубой.
Беспощаден он и страшен.
Бьем друг друга наповал.
Ты за ихних, иль за наших?
Патриот ли? Либерал?
Что же это нам такое?
Вот уже как целый век
сам с собою, сам с собою
бьется русский человек.

Мы поворот проспали, не заметив,
как поделился мир на тех и этих,
на наших и чужих, на «ты» и «я»
(одни за мир, другие за свободу),
на тех, с которыми в огонь и в воду,
и тех, которые нам больше не друзья.

Какой резон союзу вековому,
когда обида режет по-живому,
родные разделяя берега,
и разве в том эпоха виновата,
когда условный брат идет на брата
и превращает друга во врага?

Я — вольный каменщик, и мне всего дороже
заметный рост, доставших до небес,
крутых стропил. Я строю дом, но все же
мой инструмент не циркуль и отвес.

Особый дар, надежная основа,
узоров кропотливое шитье.
Не верезг пил, а музыка и слово.
И в них предназначение мое.

Я — вольный каменщик. И принимая это,
магическим владея ремеслом,
я строю дом из воздуха и света.
Я строю дом.

1.
Постоим пред имяреком,
опустив чело.
Вот и нет от человека
больше ничего.

Кто-то там косится взглядом
с пасмурных небес…
Только был, казалось, рядом,
а теперь исчез.

И тоскует в самом деле
по нему земля.
Без него осиротели
рощи и поля.

И над всей землею ветер
воет оттого,
что уже нигде на свете
не найти его.

2.
Человека нет как нет.
Лишь остался слабый след,
тихой памяти тепло,
эхо, облако, гало,
над землей, как божий дар,
поднимающийся пар.
Тень от солнца на песке,
два-три слова на листке –
мысли, спорные весьма,
в строчках старого письма.
Свет на кончике иглы.
Комнат темные углы –
ряд зияющих пустот.
Да еще, пожалуй, вот:
как из прошлого привет,
еле видный силуэт
в крохотном фрагменте
на магнитной ленте.

Материалы номера № 11 (431), 2024 г.